По слухам, один из “имеславцев” грозил, что так как он еще в миру отправил на тот свет двоих городовых, то ему-де ничего не стоит отправить туда и игумена. Это дало мысль консулу проверить все виды, по коим живут в монастыре его насельники. Всего было таковых 1700 человек. При помощи сопутствовавших ему чиновников посольства и офицеров, он и выполнил это, попутно спрашивая каждого: какого исповедания он держится. “Имеславцы” с гордостью отвечали, что они — исповедники имени Божия. Православные же заявляли, что они к ереси не принадлежат. Таковых к 29 июня оказалось свыше 700 человек. Таким образом нравственный облик состава братии определился в количественном отношении. С утешением мы заметили, что на некоторых, более спокойных, беспристрастных братии наши беседы оказали влияние. Из принадлежащих Пантелеимонову монастырю скитов мы посетили два: Старый Руссик и Фиваиду. Там нашли и настроение братии и состав, в смысле смещенности, тот же, как и в монастыре. Я беседовал с братией в их храмах, причем в Руссике особенною дерзостью отличился повар, которого пришлось насильно вывести из храма. Потом он явился ко мне в монастырь уже с повинною, говоря, что был пьян.

Кстати замечу, что среди монашествующих мы встречали немало пьяных: хотя в трапезе ставится некрепкое виноградное вино, но ежедневно каждому по кувшинчику с полбутылки; это приучает к употреблению вина, а потом слабых волею — и ракички, которая крепостью доходит до 60°; при отсутствии всякой дисциплины, имея при том и ключи от погребов в своем распоряжении, немудрено, что “имеславцы” и пользовались вином по своему усмотрению.

Приходили ко мне монашествующие и из некоторых келлий и подписывали отречение, очевидно, боясь, чтобы греки потом не изгнали их, как еретиков. Насколько это было искренно — Бог ведает. По крайней мере, со старцем келлии Благовещения, известным и Святейшему Синоду Парфением, вышло искушение: он прислал ко мне своего наместника, чтобы тот от лица всей братии подписал отречение от ереси. Видимо, что его тревожило то, что Булатович жил у него некоторое время и сочинял листки, которые Парфений печатал. Я сказал наместнику, что за себя он может подписать, а за других — нет: пусть сами подпишут. Он подписался и взял с собою лист, чтобы предложить старцу и другим. А я воспользовался сим случаем, чтобы послать старцу увещание письменное. Прошло около недели; 6-го июля, уже после изъятия еретичествующих из монастыря, является ко мне тот же наместник и подает зараз три письма Парфения. Старец пишет, что он как научился веровать с пелен, так и будет веровать, причем повторяется почти весь символ веры, и просит меня оставить его умереть в покое, но ни слова — ни о синодальном послании, ни о грамотах патриархов, ни о вере во имя Божие. Тогда я написал ему решительно и кратко: почто он лукавит, почему ни в одном письме не отвечает на вопрос: как он верует об именах Божиих и не подписался под отречением? Я требую, чтобы он, как старец кельи, где живет больше 50-ти братии, ответил мне: или — да, или — нет. Если — да, то добре, если же — нет, то я о сем так и доложу и Св. Синоду, и патриарху, и — завтра же — киноту Св. Горы... Вечером в тот же день старик прислал мне формулу отречения с подписями — своей и старшей братии. При сем он приглашал меня посетить его келью на пути к Карею. Исполнить его желание мне не удалось, ибо время было потребно для Андреевского скита. На Св. Горе насчитывается до 200 келлий, населенных русскими монахами. По словам о. Феофана, бывшего инспектора Вологодской духовной семинарии, живущего на Афоне уже десять лет, ересь гнездится и по кельям, но тщательно укрывается старцами, боящимися греков. На Афоне русские кельи в последнее время стали объединяться для защиты своих интересов и образовали “братство русских келлий”. 7-го июля было общее собрание этого братства, на котором присутствовал С. В. Троицкий. Благодаря его разъяснениям, старцы объединившихся в сем братстве келлий единодушно постановили составить заявление Святейшему Синоду о том, что их кельи пребудут верными учению православной Церкви об именах Божиих, а против еретиков будут принимать меры. Это заявление при докладе и представлено.

29-го июня я предполагаю служить. Но во время всенощного бдения приходит игумен и докладывает, что ключи от ризницы у иеромонаха Понтия, а он, как “имеславец”, не желает, чтобы я служил, и ключей не дает. Я сообщил об этом консулу, как об открытом издевательстве над лицом, посланным по Высочайшему повелению. Консул распорядился, чтобы судовой механик немедленно отпер замок отмычками. Ризницу приготовили, но в два часа ночи меня разбудили: письмо от консула. В осторожных выражениях он сообщает, что лучше бы мне до обедни уйти из монастыря на “Донец”, ибо в храме “имеславцы” готовят скандал. Пришлось послушать доброго совета, чтобы избежать оскорбления храма Божия забывшими и совесть, и долг свой монахами. Это я и сделал: сказавшись больным, отказался от служения.

30-го июня по предварительному сношению с кинотом Св. Горы, чрез игумена Мисаила, я обратился ко всем келлиотам с следующим кратким посланием:

“Всем старцам русских келлий, во Святой Горе сущих, Божие благословение!

Великое искушение, постигшее русских иноков появлением лжеучения об именах Божиих, осужденного двумя святейшими патриархами и Святейшим Всероссийским Синодом, побуждает меня, посланного Святейшим Синодом на Святую Гору для обличения сего лжеучения, просить вас, отцы и братия, во имя любви и за святое послушание Церкви Божией, усугубить молитвы ваши приложением на литургиях прошений в ектениях и молитвою, а также предложить братии трехдневный пост, по мере усердия, на второе, третье и четвертое числа сего июля, а в пятый день, день памяти великих отцов монашества, Афанасия Афонского и Сергия Радонежского, прибыть во святую обитель великомученика и целителя Пантелеймона к бдению и литургии для общебратской, с крестным обхождением обители, молитвы о вразумлении заблудших и водворении церковного мира”.

С любовию приняли добрые иноки мое предложение: к 5-му июля собралось много русских келлиотов, хотя это был день годового праздника в Афонской лавре св. Афанасия, куда отправились многие келлиоты еще ранее моего предложения.

“Имеславцы” и при этом добром деле постарались подчеркнуть свой раздор с нами: они не только не хранили поста в эти условленные дни, но нарочито ели, например, в понедельник сыр и яйца, чтобы не быть единомысленными с православными.

3-го июля состоялось наконец столь нашумевшее в иудейской печати изъятие из монастыря вождей и наиболее упорных сторонников смуты. Я, конечно, не принимал никакого участия в этом воздействии государственной власти: все средства увещания были истощены, и я оставался на “Донце”. Прибыл пароход “Херсон”, приготовленный для перевоза смутьянов, по распоряжению Императорского посла, в Россию. Часа в три пополудни консул, командир лодки и все наличные военные чины отправились в монастырь. “Имеславцы” собрались в том корпусе, где жил их главный вождь, монах Ириней. Все входы и выходы были заняты солдатами, оставлен лишь один выход — на лестницу, ведущую к порту и пристани. Почти три часа увещевали “имеславцев” добровольно идти на пароход: успеха не было. По-видимому, им хотелось вызвать кровопролитие, дабы приобрести славу мучеников: в то же время они, конечно, были уверены, что кровопролития допущено не будет ни в каком случае, и вот, чтобы поиздеваться над правительственной властью и оттянуть время, они упорно противились: пели, молились, клали поклоны. Вообще, кощунственное отношение к святыне и молитве проявлялось в целях демонстративных постоянно: иконами защищались, пением отвлекали внимание, с пением потом плыли на лодке на “Херсон”. Наконец, рожок заиграл “стрелять”. Это было сигналом для открытия кранов водопровода. Вместо выстрелов пущены в ход пожарные трубы. Понятно, при этом не обошлось без царапин у тех, кто старался защитить себя от сильной струи воды доскою или иконою. Только тогда упорствующие бросились бежать. Их направляли на “Херсон”. “Раненых”, т.е. оцарапанных, оказалось около 25 человек, которым раны были перевязаны нашим судовым врачом, а через два-три дня повязки были уже сняты. Вещи “имеславцам” были доставлены на другой же день.

Как ни печальна была такая развязка, но могло быть и хуже. Нельзя же было оставлять православноверующих под таким невыносимым террором лжеумствующих. Греки только и ждали того, чем кончится дело в Пантелеимоновом монастыре. В киноте мне потом сказали откровенно, что если бы консул не удалил еретиков, то сам кинот нашел бы средства их удалить: теперь здесь хозяева не турки, а греки, которые легко могли прислать хоть целый полк из Солуня. А под видом еретиков не трудно уже было очистить и вообще Св. Гору от русских.

5 июля, в день памяти преподобных отец наших Афанасия Афонского и Сергия Радонежского, я совершил Божественную литургию в Покровском храме, причем вознесены были упомянутые прошения и молитвы об обращении заблудших, из чина, совершаемого в неделю православия, и после литургии совершен крестный ход вокруг обители. За литургией я сказал слово, в котором сблизил обоих преподобных, как особых избранников Матери Божией, Которая обоим являлась наяву, причем, обрисовав их нравственный облик, указал, что они оба оставили заветы кротости, смирения и послушания, столь благопотребных и ныне, особенно здешним инокам.

7 числа я просил собрать всю братию в Покровскую церковь, чтобы проститься с нею. Обратившиеся от ереси просили меня разрешить их совесть от греха непослушания Церкви. Я сказал им прощальное слово, совершил над всеми таинство покаяния и, прочитав разрешительную молитву, еще раз обратился со словом увещания пребывать верными учению Церкви, положив в основание слова Спасителя: не здрав был еси, к тому не согрешай.

С любовию прощались со мною афониты: в них можно снова узнать прежних любвеобильных иноков, готовых на всякую услугу, на всякое послушание. Видимо, с удалением смутьянов жизнь монастырская стала входить в свою колею. Несомненно, не все сторонники лжеучения удалены из монастыря, но с теми, которые остались, мог уже справиться сам игумен с вновь избранными старцами; по афонскому общему уставу, их было не трудно удалить из обители. Да и сами они, по крайней мере некоторые из них, уже тогда высказались, что они покинут Афон добровольно, что и исполнили те 212 человек, которые прибыли в Россию на пароходе “Чихачов”.