Право совести человеческой у нас, право солидарности и слитности всего человечества, по которому погибшую мы признаем сестрою нашею, а вас считаем как бы вроде Каина... Ибо все подобные истории кончаются кровью, чьеюнибудь  но кровью; и вы в ваши зрелые годы и с вашим опытом шли на кровь...

 Но что вы за судьи?..

 Как греческие судьи, которые в некоторые минуты обращали театр в суд, где произносились даже речи, обвинительные и защитительные, и где эллинское общество так же иногда, как и астраханское, кричало: "Вон". У греков, говорят, мертвая была совесть, еще не пробужденная законом христианским, а у нас, христиан, уже совесть проснувшаяся, живая; но у нас, христиан, вот таким артистам, как вы, кричат: "Пойте, г. тенор, а что там за вами кровь  нам это не интересно", а у эллинов таким, как вы, "не давали огня и воды". Так и постановляли в случаях нравственного негодования: "Лишить такогото огня и воды", т. е. разобщиться с ним глубочайшим образом, как бы изгнать его в пустыню. "Ты Каин  иди в пустыню; нет тебе с нами места, нет тебе воды из нашего колодца и огня  от нашего очага. Мы не родня тебе более, ибо ты сам порвал с нами общечеловеческое родство".

 Но ведь домашнее дело, главное  домашнее...

 Где уже два человека, вы и пришедший со стороны  дело не домашнее, а именно общественное. Мы вас и не судим законом, а судим совестью; и по совести это  общее дело, глубоко общечеловеческое.

* * *

Рассказ "Обуза" горяч и неопытен. Взят факт  чрезвычайной холодности матери к ребенку и чрезвычайной горячности отца к ребенку. Ребенок гибнет, отданный на сторону.

"Мне неловко было держать его у себя",  говорит в оправдание себе мать.

"Ему неловко показывать его другим",  глубокомысленно и дальновидно объяснял мне о чиновникеотце отец протоиерей.  Оба прячутся; но в результате  только спрятаны косточки ребенка. Это никогда не прекратится. Не забуду рассказа одной ветхойветхой бабушки. Приходит из церкви и говорит: "Так я полюбовалась. Оба бедныепребедные, студент и жена его  с ребенком. Пришли молитву брать. И всето он нетнет и осмотрит одеяльце у ребенка или у ней кофту: не дует ли, не холодно ли. Уж такой заботливый.

Кто наблюдателен, не может не заметить коекаких перемен в юнейшем нашем поколении. Напр., не знаю, обращал ли кто внимание, как теперь много молодых людей некурящих; слишком много, до половины,  когда прежде все и сплошь курили. Не думаю, чтобы это можно было приписать скольконибудь проповеди Толстого: "не одурманиваться", потому что между некурящими множество не только не следуют в чемнибудь Толстому, но прямо не любят и подсмеиваются над его идеями. Тут движение какоето органическое, и оно принадлежит не Ивану или Петру, а полосе людей. Вообще в истории есть органические перемены. Как много стало умирать от рака, а прежде это была болезнь редкая, исключительная; прежде холера шла как смерч, теперь она входит в город и никто ее не пугается. Следовательно, есть, идет полоса предрасположенности к известной болезни или, напротив, как бы застрахованное™ от другой болезни. Причина здесь и там, очевидно, не в самой болезни, в ее объективных данных, а в субъективном преобразовании организма, тонком, неисследимом. В области курения, очевидно, была прежде липкость к никотину, но она прошла, и мы вошли в полосу нерасположения, отталкивания от никотина. Возможно, что произойдут со временем такие же перемены или колебания в отношении к чаю, кофе, алкоголю. Но рассказ ветхой старушки обратил мое внимание вообще на большее внимание, нежность и деликатность юного поколения в отношении к женщине. Какое множество старых холостяков было в прежнее время. Целое сословие, со своим бытом, характером, привычками, забавами. Теперь такое же огромное обилие молодых семей, самых юных, порой, быть может, необдуманных, но семей. Я знал одну мать семьи, чрезвычайно крепкого характера и большого ума, которая в отчаяние пришла от сыновей:

 Едва стукнет 23 года  он женится.