Мутно... Белёсо и небо, и снег, и дали. Все пропадает в холодной мгле, точно молоко в ней распущено. Ничего определенного. Смотришь в окно  откудато вдруг появляются не люди, а неясные, расплывающиеся призраки и медленно исчезают... Из "ничто" в "ничто". Ни резкого контура, ни рельефа. Даже странно,  неужели эти фантомы чувствуют, страдают и радуются, любят и ненавидят, мечтают, разочаровываются, молятся, богохульствуют, великодушничают, подличают? Где сложному миру противоположных ощущений уместиться в тенях, именно в тенях! Глядишь на них и думаешь: если бы существовало бытие второго измерения  оно бы именно являлось такою тенью. Ни верху, ни низу. И, только опустившись в белесую марь, сталкиваешься с настоящею жизнью,  без красок, без солнца, без вдохновенного порыва. С страшною жизнью, где все разлагается, тает, расходится, не оставляя следа ни в добре, ни в зле. В крупном, демоническом зле. Мелкого, подлого, повседневного, натуженного, вымученного, стелющегося  сколько угодно. На нем весь мир стоит. Сотри его  тысячам, миллионам людей, пожалуй, и жить будет не для чего. Если нельзя когонибудь давить, заставлять страдать и плакать, корчиться от боли и от унижения и при этом оставаться в своем праве,  для чего же тогда рождаться и рождать, обманывать любовью, венчаться и умирать? Ведь, в сущности, как велика сила обыденного мрака! Добро и свет в нем являются надуманными, а будничное зло  естественным, неизбежным условием того загадочного процесса, который мы называем жизнью. Правда, "надуманное", случается, побеждает его, но как? Тыкай сколько угодно палкой в кисель  он опять сползется и слипнется, точно его и не трогали.

* * *

В скверные дни поневоле приходят тусклые мысли. Душе жутко от них, да ведь и кругом та же муть! И деваться некуда, если под влиянием повседневного зла и в тебе гаснет солнце. Вышел я в ноябре в такую погоду,  на свет бы не глядел, да ведь и дома не радость. А тут еще и доктора: "Ходите, непременно ходите", хотя где же зимою в Петербурге ходить?  Самый для этого неудобный город, для тех, кто не помышляет о самоубийстве. Тот сломал руку, другой разбил голову, третий вывихнул ногу, а четвертый ухитрился обколотиться о скользкий тротуар, как яйцо о тарелку. И тем не менее  всетаки "ходите"! Ну и ходят мрачными выходцами с того света и при встрече шипят один на другого. А тут еще оторопелые и одуревшие от террора городовых и околоточных извозчики (какие смышленые были когдато!) то пробуют дышлом крепость вашей шеи, то знакомят ваши щеки с добродушными мордами ослизлых и усталых коней. В такое время я люблю забираться подальше от больших улиц, за мосты, на Петербургскую или Выборгскую стороны, где точно в тихий засос уездного города попадаешь, и весь он кругом обволакивает тебя своею тиной. Так и в этот раз: брожу я по какойто не то Зелениной, не то другой такой же, и вдруг впереди, в тумане мерещится пятно. Оттуда, из этого пятна, хохот и глухие удары, будто ктото утрамбовывает землю. Бухбухбух! Должно быть, людям весело, потому что они от души смеются, одобряют. А еще минуту назад я думал: света и радости нигде нет. "Нука еще... Ай да мы  поддай, поддай пару".

* * *

Подошел  в тумане толпа, в толпе  восторг. Посередине лежит баба, над бабой молодец из пропившихся патриотов своего отечества. Козырек раскололся, на лице неистовое вдохновение  точно он на вражий редут лезет. Поза  академическая, хоть сейчас пиши с него Минина или Пожарского, а то и обоих вместе. Баба не стонет, а както всхрипывает и вздрагивает, ухает что ли. Пожарский метко в живое мясо вбивает свою монументальную ступню. "Вот тебе... Получай... И еще... Сдачи не надо!"... и, видимо, как артист, сам смакует своего рода художественное наслаждение  с толком, с расстановкой. Зрители одобряют  полыхнется баба, встанет на руки и на ноги  смеются: "Покорячься, покорячься еще". Трахнет ее патриот, она опять распластается  публика пожимается от полноты упоения. Я думаю, такой подлой толпы нигде нет. Вот уже именно вместо души  уличную слякоть лопатою в них наложили. Зверизверями, и ведь ни одного деда Акима для нравоучения! Как уехал с своей бочкой, так, видимо, еще и не возвращался. Да ведь и тот не мешает, а больше по российскому добродушию с печки народ учит, как жить надо... Вмешался я, толпа загалдела, а рядом стоявший  борода козлом, глаза острые, барашковый воротник тарантасом  вдруг возмутился: "Вам чегос... Не полюбовницу правятс. За полюбовницу точно что вступиться можно. А он  жену. Законная супругас. Собственноручная... По всей форме. Он за нее Богу ответит... Не ваше дело, ишь какие выискались! Не так они сошлись... Не по случаю пьяному! Венчались... А уж раз повенчались  терпи..."