У матерей бывает тяжкая скорбь в случае рождения мертвого ребенка. Один благоговейный священник дал мне две молитвы о них:

1. "Помяни, Человеколюбче Господи, души младенцев Твоих, кои умерли в материнской утробе и потому не приняли святого крещения. Окрести их Сам, Господи, в море щедрот Твоих и спаси неизреченно Твоею благодатию. Аминь."

2. (Молитва матери). “Господи, помилуй чадо мое, умершее в утробе моей. За веру и слезы мои и ради Твоего милосердия Твоего не лиши его света Твоего Божественного”.

Здесь же запишу и молитву о самоубийцах, которую давали Оптинские старцы:

“Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего (имя), и аще возможно, помилуй его. Не поставь мне во грех молитву сию, но да будет Святая Воля Твоя”.

*

То, что страх Божий от веры, а не наоборот, т.е. что вера от страха, или “со страха”, как думают некоторые боязливые, видно хотя бы из этих слов: “Да возвеселится сердце мое боятися имене Твоего” (Пс. 85). Веселиться можно только от радости, или, что то же, от любви. Страх Божий есть “начало премудрости”, но не начало веры. Начало же веры – любовь. Вне любящей веры мы остаемся с верой бесовской, ибо и “бесы веруют и трепещут”, т.е. имеют страх. “Мы же веруем, потому что любим Бога” (свящ. Ал. Ельчанинов)

О страхе Божием, даже в его первоначальном “обучительном” смысле, надо говорить только в неотрывности от любящей веры, или, по слову апостола, от “веры, действующей любовью”, т.е. так, как это дано в молитве Василия Великого: “Пригвозди страху твоему плоти наши и любовию Твоею уязви души наши”. “Где нет любви, там нет веры” (св. Тихон Задонский), а значит и нет истинного страха Божия, рождаемого верой.

*

Есть разные “страхи”.

Блаженный Диадох так пишет о необходимости особой заботы в отношении наших невольных, иногда для нас неведомых грехов. “Если мы не будем достаточно них исповедоваться, то во время исхода нашего страх неопределенный найдем в себе”. “А нам, любящим Господа, надлежит желать и молиться, чтоб в то время оказаться непричастным никакому страху: ибо кто тогда будет в страхе, тот не пройдет свободно мимо князей адских, потому что боязливость души они считают за признак соучастия ее в их зле, как это в них самих и есть” (Добротолюбие, т.3).

*

Я знал молодого священника, который в наше время посещал больных умирающих в больницах для их причащения. Всякий поймет, сколько для этого требуется мужества веры. В плане человеческом такой священник мог это делать только потому, что не имел длинных волос и бороды и был вполне по-мирскому одет. Это – “священник-воин”. А вот бывают и такие. Я стоял по одному поручению о. Николая Голубцова в приемной архиепископа Макария. Приходили и уходили разные люди и священники. Потом, смотрю, пришел еще один посетитель: великолепный плащ и шляпа, такой же костюм, лицо почти Дориана Грея. Но главное было в походке и в глазах: такая чуть презрительная уверенность, такая легкость умения вести себя. В левой руке его был желтый громадный портфель. Ну, думаю, это не иначе, как журналист или заслуженный мастер спорта. И вдруг вижу: он снимает плащ, вынимает из портфеля рясу и священнический крест и начинает не спеша все это на себя надевать. Я ждал, замирая, что из этого портфеля он вытащит теперь черную византийскую бороду.

Так что, перефразируя Колю Красоткина, можно сказать, что “батюшки бывают разные”.