Как Конфуций, так и другие китайские мудрецы (Чу-ги, Мендзы) признают два начала или мировых деятеля – Ян и Инь: совершенное начало и менее совершенное. Первое не может существовать без последнего.

Деятельный принцип есть добро, а покоящийся принцип – зло. Зло возникает из Инь, а добро из Ян. Из первичной силы Неба происходят обе эти противоположности, друг друга дополняющие. Зло случается в мире, так как по природе иначе не может быть, подобно тому как вода не может быть без осадка ила. Деятельный принцип производит все прочное, светлое, крепкое, справедливое – это доля мудреца; а пассивный принцип производит все непрочное, мрачное, слабое, своекорыстное – это доля обыкновенного человека.

Посредством воспитания можно произвести то, что склонности человека будут направляться только на добрый путь, а не на злой. Но напрасно мы силились бы совсем изгнать добро или зло, так как и то, и другое необходимо, по мнению китайцев. Из такого вероучения о добре и зле, или понятия о жизни, у Конфуция образуется убеждение, что бороться со злом нельзя и не следует и что зло не глубоко проникло в природу человека.

Но вообще, тяготение человека к добру перевешивает влечение к злу; человек не может не направляться к добру так же, как вода не может не течь по наклонной плоскости (сравнение неудачное – скорее так можно было бы сказать о склонности человека к греху и злу). Зло есть случайный диссонанс, не расстраивающий общего хода жизни (а на деле как раз наоборот).

Оно не может изменить существа человека и если повреждает его, то только внешним образом. Первородный грех, унаследованный потомством, не признается (как у мусульман). Таким образом, у китайца есть не внутреннее повреждение человека, а только внешнее, и нравственная задача может быть легко выполнена, а нравственное совершенство легко достигнуто.

Мендзы причиной зла считает недостаток знания, который производит безнравственность. А отсюда видно, что китайские мудрецы, в том числе и Конфуций, ставят знание и добродетель рядом, подобно Сократу. Мендзы говорит: «Ворота жизни широки, путь к ней гладок, и много тех, которые идут по нему; а уклоняющихся от него немного». Отсюда уже ясно, что китайцы уверены, будто нравственность состоит в следовании своим естественным влечениям (как у всех язычников), ибо добродетельный человек встречает повсюду любовь и уважение. Потому для китайцев характерно самодовольство и самолюбие.

Не рассуждая много о китайцах и их религии, мы скажем, что главный принцип их морали состоит в представлении о равновесии, о золотой середине: немного добра и немного зла не мешает жизни. Об абсолютной нравственности, или о жизни любви, у китайцев не может быть и речи. У них нет цели нравственной жизни и деятельности. Смешением идеала с действительностью китайцы сильно напоминают дикие народы.

Китаец довольствуется материальным благом, забывая благо духовное, достигаемое непрестанной деятельностью души человека, т.е. жизнью любви. Он не ищет ничего нового, а довольствуется тем, что есть. Китаец настолько предался удовлетворению своих естественных плотских потребностей, что боится всякого улучшения или нововведения, считая их бунтом против вечного миропорядка, а потому он охотнее идет не вперед, а назад.

Это существование прямо противоположно богочеловеческой христианской жизни. Нравственный идеал для китайцев не Бог, а, например, императоры Яо и Шунь или Конфуций – великий учитель мудрости.

Нравственного идеала в будущем для китайца нет – он живет только настоящим. По-видимому, китайцу не нужно высшее состояние человека – загробная жизнь, служащая продолжением земного бытия. Едва ли есть народ, который отличался бы таким равнодушием к бессмертию, как китайцы. Сам Конфуций много грустил об увядающей своей жизни и предстоящем исчезновении; но о вере в загробное существование не сказал ни слова. Награды за добродетели предлагаются только плотские: долгая жизнь, богатство, спокойная, непостыдная кончина. Из чего можно было бы вывести отрицание ими бессмертия души человеческой. А из этого вытекает уже то положение, что китайцы живут только жизнью плоти, которой и служат, проявляя самолюбие, т.е. они пребывают в отпадении от Божественной любви.

Однако же существующий у китайцев культ предков свидетельствует о вере их в бессмертие души. Впрочем, очень вероятно, что это есть бессмертие относительное, не что иное, как памятование об их деятельности в сознании последующих поколений. Тем более, что общественным почтением пользуются преимущественно исторические лица Китая: законодатели, мудрецы и изобретатели, совершившие полезные открытия.

Если мы обратим внимание на то, что память об умерших у китайцев имеет целью развить уважение к предкам для охранения начал жизни, завещанных ими, то вполне убедимся в их национальном самолюбии. Это вполне подтверждается предписанием почитать родителей, повиноваться начальству, любить супругов, уважать старших, братьев, сестер и вообще родных и быть искренними в дружбе – и больше ничего.

Таким образом, вся сущность нравственного закона сводится к изречению: не делай другим того, чего не желаешь от других себе. И здесь ясно видно самолюбие. Вся жизнь китайца ограничивается лишь внешними приличиями. Они не воспитывают убеждений, а лишь приучают к вежливости в обращении. Так, каждое ответный визит, форма приглашений, каждое движение тела, число поклонов – все внешнее поведение предписано заранее. Члены общества соединяются между собой не единством жизни духа, а внешним, искусственным образом: умением стоять, сидеть, ходить. Но о мыслях и чувствах речи нет, а о единстве жизни любви тем паче.

И вот, прикрытое внешними приличиями, в сердцах людей коренится низкопоклонство, чванство, жестокость, притворство, хитрость, ложь и обман. Отсюда рождается духовная пустота, порывы грубой разнузданности, животной прожорливости, половой разврат при всякой возможности. Развитие же совести как внутреннего руководителя и стража нравственной жизни замедленно. У дикарей оно тормозится недостатком руководителя, а у китайцев – его деспотизмом.