В это время я увидела главу Его, как главу Спасителя, как она пишется на иконах; в левой руке Своей Он держал огромный деревянный крест, на который Он как бы опирался, а правой рукой Он слегка касался моего плеча и, ударяя ей по плечу, продолжал: "Говорю тебе, — Крестокрещенский; не понимаешь, — так слушай, Я объясню тебе: как христианский младенец крещается водой и Духом, иначе не может быть христианином, так и младенец-монах крещается крестом, — иначе не может быть монахом. — Разумеешь ли теперь?" — прибавил Он. Я (уже и во время речи Его) познала в Нем Господа и в умилении и радости воскликнула: "Так, Господи, разумею, что надо все терпеть ради Твоего Креста." Я проснулась в величайшей радости и умилении; плечо мое еще как бы ощущало на себе прикосновение ударявшей его слегка руки. Я совершенно обновилась духом, и все мрачное настроение мое исчезло, как небывалое.

Таким образом, как бы под непосредственным покровом Божиим, протекали первые годы моей жизни в монастыре. По заповеди моего духовного отца архим. Лаврентия пребывать безысходно в обители в течение трех лет, я никуда не отлучалась, не только куда-либо подальше, но и за ворота на улицу.

Она же была и привратница монастыря, келья ее была у самых святых ворот, и на ее обязанности лежало следить, чтобы не было самовольных отлучек в город. На противоположной стороне "большой" дороги, против самых св. ворот, была наша часовенка, на крыльце которой безотлучно сидела старица (или ее помощница), на ответственности которой, между прочим, тоже лежало наблюдение за выходом сестер из св. ворот. Остальные же ворота в других сторонах ограды были всегда заперты, отворяясь лишь в исключительных случаях.

Упоминаю я здесь об этом для того только, чтобы напомнить, какие строгие порядки и уставы существовали в монастырях еще и в наше время, не говоря ) старине.

XV

Четвертый год моего пребывания в монастыре подходил к концу. В феврале месяце я получила (последнее) письмо от матери, в котором она убедительно звала меня домой на побывку, извещая о своей тяжелой болезни: "В случае моей смерти, — писала она, — на кого останется малолетняя сестра твоя, не говоря уже о доме, хозяйстве и всей усадьбе." Эти последние слова порешили мое колебание, побуждавшее меня ехать и, может быть, навсегда проститься с матерью. Эти слова ясно сказали мне, что последняя, предсмертная просьба ко мне матери будет: "Останься, займись хозяйством и сиротами, ради них не дай погибнуть усадьбе в чужих руках." А в силах ли я буду устоять против такой предсмертной материнской просьбы?

Не могу высказать, что происходило в душе моей. Я искала, с кем бы посоветоваться, но сердце мне подсказывало: "Лучше не спрашивай, — всякий скажет: "поезжай." Никому не известны твои взгляды, чувства, наконец, домашние обстоятельства, всякий будет судить поверхностно." Итак, не говоря никому о содержании полученного письма, я понесла его к матушке игумений, прося ее указания. К величайшему моему удивлению и прискорбию, она отклонила от себя ответ, сказав: "Я не берусь тут советовать, делайте, как знаете." Предоставленная собственному своему произволу, я попросилась у матушки игумений сходить к чудотворной иконе Тихвинской Богоматери в "Большой" монастырь, где со слезами изливала свою душу пред чудным ликом Пресвятой Девы, умоляя Ее принять на Свои руки все наше дело и внушить мне поступить так, как полезнее для души, а не для временной жизни. Затем, как бы несколько успокоившись, предавшись на волю и промышление Царицы Небесной, я все собиралась ответить матери своей письмом, но, зная, что отказ мой приехать огорчит. ее, я мешкала писать, а время проходило. Вдруг 19 марта получаю телеграмму о том, что "мать моя скончалась" 17 марта, и что присутствие мое необходимо. Единственное, что вливало в сердце мое спокойствие, �

На вопрос мой, отчего именно этот день между прочими она избрала для таких обедов, она отвечала мне: "Сама не знаю, я очень люблю этого угодника Божия, особенно с того времени, как ты решилась оставить меня, уйти в монастырь, я все думаю: не выдержать тебе суровой монастырской жизни, вернешься ты и поселишься где-нибудь в шалашике, как он, а я и знать не буду." Дело о моей поездке было решено, несмотря на то, что дорога была самая ужасная.

Лар. не было возможности. Вещи, даже мебель, были растасканы, в доме полный хаос, опустошение, опекуна не было; духовное завещание, хотя и существовало, но, не будучи подписано надлежащим порядком, не имело законной силы. Очевидно было, что со смерти хозяйки, всякий заботился сам о себе. Камнем легло мне на сердце сознание или, вернее сказать, предположение, что всему этому причиной я. Но все же я еще не решительно обвиняла себя в этом, пока не предоставлю все на суд и осуждение более меня опытного духовного лица, которое и надеялась скоро встретить в лице о. архимандрита Лаврентия.

Справив на кладбище поминовение в девятый день, где я увиделась со всеми родными и знакомыми, мы возвратились в полуопустелый дом, бывший так недавно еще "полной чашей", и предались сильнейшей скорби (разумею здесь нас троих, сирот: себя, сестру двенадцати лет и брата, приехавшего на то время из корпуса). Сестра, одна свидетельница кончины незабвенной матери, рассказала нам все подробности ее последних минут. В день своей кончины она заранее заказала обедню в своем селе, Поросе, так как это был день 17 марта — день преподобного Алексия человека Божия, столь любимого ею, конечно, не предполагая, что за этой обедней в первый раз помянется имя ее "за упокой".

Когда ударили в колокол к обедне, о чем кто-то из домашних, находясь на улице и услышав, пришел возвестить ей: "К нашей обеденьке звонят", она, накануне напутствованная Св. Тайнами, перекрестилась, сказав: "Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем." Прошло не более получаса, она совершенно мирно испустила дух.

Детей своих, то есть нас всех, она благословила еще накануне, после причащения Св. Тайн, в присутствии священника.