“Что мы служим молебны И пред Господом ладан кадим! Все равно непотребны, Позабытые Богом своим. В миротканной порфире, Осененный покровами сил, Позабыл Он о мире И от творческих дел опочил”.

После приведенных отрывков из стихотворений Соллогуба, думаю, ничего не надо говорить об отношении его к Богу, православию, ничего не надо разъяснять. Следует сказать, что Соллогуб пользовался меньшей популярностью у молодежи, чем Блок, Андрей Белый, Гумилев, Бальмонт и даже Брюсов.

Бальмонт – я много раз встречался с ним, когда он приезжал в Петербург, но никогда не мог понять его внутреннее “я”, был он верующим или нет, не знаю. Поэтический талант имел огромный, считал себя гением, в начале века все читающее общество России увлекалось его стихами. Во всяком случае атеистического или антиправославного начала в его произведениях я не видел, но если говорить откровенно, поэзия его была нежна и благозвучна, но духовно пуста и довольно скоро забылась. Осталась только фамилия Бальмонт как историческая веха в созвездии поэтов “серебряного века”. Однако его творчество в свое время увлекало людей, уводя красивыми изысканными фразами от православия, Церкви, Бога.

Перечислять всех поэтов того периода не буду, главное сказано: упоминание святых имен, церковных слов и цитат использовалось ими для создания кощунственной атрибутики, рифм, сопоставлений – тем более что эти слова были близки русскому человеку, постоянно упоминались в богослужении и в разговорной речи и поэтому были понятны читателю. Это давало возможность поэтам, имевшим “собственного Бога”, искусно вставлять их в свои творения, придавая издевательский смысл, опорочивая православие. Влияние этих поэтов на русскую читающую интеллигенцию было отрицательным, разлагающим и отравляющим душу и часто вело к потере духовности и веры, к нигилизму. Разрушалось духовное сознание общества, нарочитыми сопоставлениями святых понятий с темными осквернялись религиозные чувства людей, во многие сердца поселялись сомнения в вере.

Была особая группа поэтов, куда входили Николай Гумилев, Анна Ахматова, Чулковы, мужи жена, впоследствии Надежда Павлович и в какой-то степени Марина Цветаева.

Несмотря на утверждение советских биографов Гумилева, что он не был верующим, утверждаю, что он был человеком верующим и православным.

Анна Ахматова и дружившая с ней Надежда Павлович были верующими и в своих произведениях никогда не обмолвились ни одним словом в оскорбление Бога. Надежда Павлович была духовной дочерью Оптинского старца о. Нектария и написала прекрасную поэму “Оптина пустынь”, ходящую сейчас в “самиздате”, одно время была духовной дочерью московского священника о. Сергия Мечева, так же как Чулковы.

В 1957 г., после выхода из лагеря, я встретился с Надеждой Павлович и получил от нее в подарок “Оптину пустынь” и несколько стихотворений о старце Нектарии. Встреча была радостной, вспоминали Гумилева, Андрея Белого, Анну Ахматову.

Марина Цветаева всегда была для меня загадкой, встречался с ней до 1918 г. и больше ее не видел. При всей странности (для меня) ее творчества, она была верующим человеком, но со своим обостренным восприятием Бога. Натура ее была сложна и противоречива, выросла она в профессорской среде, где вера не была основой жизни. Все же Бог в ее сознании и душе жил, но Бог особый, личный, только ее Бог.

Перечислять всех поэтов “серебряного века” не буду, все они были разные, и в то же время во многих из них жило что-то общее, соединяющее. Это был русский нигилизм, старавшийся отрицать, осмеивать, абстрагировать устоявшие еще ценности, понятия, взгляды и, конечно, веру, Бога, православие и для себя сотворить собственного Бога, свою религию �

Вы можете сказать, что они верили в Бога, – но какого Бога? Созданного своим воображением, ложного и враждебного истинному Богу, и православию”.

Илья Сергеевич закончил свой рассказ и замолчал.

“Вы не упомянули имя одного из самобытных и интереснейших поэтов того периода, Максимилиана Волошина”, – сказал о. Арсений. Илья Сергеевич хотел продолжить свой рассказ, но о. Арсений остановил его и произнес: “Я сам расскажу о нем. В 1924 г. в наш храм по окончании литургии вошел среднего роста коренастый человек с большой бородой, огромной шевелюрой, довольно широким лицом, лучистыми добрыми пытливыми глазами. Все это, конечно, я увидел, когда он подошел ко мне. Подойдя, сказал: “Отец Арсений! Я к вам на разговор, где мы можем спокойно поговорить?” – “Пройдемте”, – и я провел его к скамье, стоявшей у одной из стен храма, предназначенной для престарелых прихожан. Мы сели, я взглянул в лицо пришедшего. Что-то знакомое проступало в его чертах, но я знал, что встреч с ним не было. Видел, что он не знает, с чего начать разговор, и несколько растерян. Решил помочь ему и неожиданно для себя сказал: “Максимилиан Александрович! Я слушаю вас”. – Он вздрогнул и, несколько волнуясь, спросил: “Откуда вам известно мое имя?” Я не знал, что ответить, ибо имя возникло в моей голове внезапно, видимо по произволению Господа. Видя мое молчание, он начал свой рассказ: