XIII

The silence of the night gave way to the afternoon roar of the Battle of Lake Templar. Detachments of troops withdrew. There weren't even sentries around. There was nothing left to guard. The wounded, friends and foes, have already been taken away and taken away. The killed soldiers of the government army were also taken to the city for an honorable burial. The slain Christians were piled up at the site of the battle in a long heap near a common deep ditch, in which they were to be buried in the early morning before the National Holiday. The dead silence was occasionally broken only by the heavy flapping of the wings of an owl searching for its former home, and its mournful cry in the dense thicket of split and fallen trees. A pale ray of the moon, slipping between the branches, illuminated here and there the broken bushes, the trampled grass, and the brown stains of blood mixed with mud. But there was also a living being in this realm of death. Cautiously looking around, a man emerged from the hollow of a huge oak tree. He descended to the ground and began to make his way to the lake. And now his path was blocked by an infinitely long ridge of corpses. He stopped, looking for a passage. "My God, how many dead, what a terrible devastation," he whispered. This man was Jani Kleft, stained, ragged, stained with his own blood and that of others. He fought desperately in battle until he was carried away by a crowd fleeing in panic from the onslaught of the Templars. His efforts to stop this disaster were in vain. Several times the crowd knocked him down and trampled him down, and in order to escape from his own and not from his enemies, he climbed a mighty oak against which the stream of fugitives broke. High above him yawned the black hole of a vast hollow, into which he hurried to descend. From here he watched the agony of the battle, and here he hid deep as the victors searched the park. Now he walked dejectedly along the ridge of corpses. The fatal outcome of the battle depressed and astonished him. "Here the whole flower of Christianity has fallen," he thought, "God has not given a blessing to the weapons of the saints. How could this happen?" Yani was quite sure of victory... Suddenly, a faint moan caught his attention. At the top of the pile of corpses lay someone still alive, prostrate, over the grave itself, where he was to be thrown first in a few hours. Yani came up, peered and recognized - Valentina! Clotted blood glued his long curls together, flowed down his neck and chest, but he was still alive. What should I do? Sturdy and strong, Yani suffered only a few superficial wounds. There is enough strength to pull a comrade out, but where? He decided to carry the wounded man to the other side of the lake for the time being, and then we would see. Shouldering Valentine, he descended into the water and swam dressed along the shore, keeping his head on the surface. "Let the blood wash away," he thought. The cold bath, however, refreshed Valentin and on the shore he was able to speak coherently. His skull seemed to be intact, but he could not move. Bandaging his head with rags, Yani reasoned: "After all, we have to get to Wadi Rumi, there is nowhere else to go." He lifted Valentine back onto his shoulders and moved forward, exhausted with exhaustion. It is unlikely that he had enough strength to walk even a quarter of the way, but, fortunately, Ivan himself suddenly appeared ahead. He was on his way to the city to inquire about the outcome of the battle, and now he heard sad news from Yani... But the two of them could have already dragged the wounded man to the rescue shelter. Here Valentine was laid in a cave, and Yani dressed up in an Arab dress and prepared to play the role of a farm worker. Mary, who had learned the art of the Arabs from her youth in the treatment of wounds, immediately began to care for both, bandaging them and washing them with infusions of various herbs. In the midst of these cares, the inhabitants of Wadi Rumi sadly dragged on in sad talk of the triumph of Antiochus, and then they were soon frightened by the terrible vibrations of the ground and the tremors of the earthquake. Everyone rushed to Valentine, fearing that his cave had collapsed. But everything turned out to be safe. We got off with one fright. Day after day passed, and Yani was already thinking of going to Jerusalem to reconnoitre, for he felt well, and Valentine's health seemed to be on the mend. But on the steep slopes of Wadi Rumi, a traveler appeared with two loaded donkeys. Ivan recognized his friend Franz, also a Christian, as a bricklayer. He told the desert dwellers many extraordinary incidents and said that Bishop Augustine had sent him to inspect the caves in view of the coming persecution and to give Ivan the food with which the donkeys were loaded. The villagers listened with intense attention to Franz's account of the astonishing events that had taken place during this time. He walked all over Jerusalem, saw many things for himself, and knew other things from the people. He recounted the speech of Antiochus, the slaying of Enoch and Elijah, how the Antichrist sat in the temple, pretending to be God, and how the worship of Lucifer was performed. For three days the impious atheists gave themselves up to frantic joy, and the astonished Christians were plunged into despondency and anguish, which neither Bishop Augustine, nor the Orthodox Patriarch Basil, nor the Pope of Rome, who had recently arrived in Jerusalem, could dispel. "The enemy conquers the very messengers of God, shakes the whole kingdom of God," was heard among Christians. They were seized with doubts about God's power. But on the fourth day, an unexpected miracle happened. Franz passed by the bandstand where the corpses of the prophets lay. As always, there was a crowd of people and mockery of the shamed "sorcerers". Suddenly, Enoch and Elijah stirred and rose to their feet. The astonished crowd was about to flee when a voice was heard from above, and the two prophets ascended to heaven. They stopped on the clouds and all eyes were fixed on them. Suddenly, there was a deafening underground thunder and a terrible earthquake shook the entire city. Almost a tenth of the buildings crumbled into ruins, under which many human victims died. Not only did the Christians cry out, "Glory be to the Lord Almighty," but others trembling, "Great is the Christian God!" "Glory to the Lord Almighty, great is the Christian God," Ivan, Maria and Yani said reverently, crossing themselves. "The pagans," Franz went on, "were so terrified that they only fled, not thinking of helping the victims, and some of our Christians threw themselves into the ruins, dragging out the wounded and strangled, risking that they themselves would be covered by the crumbling vaults of the buildings. I also worked with all my might, and we saved many people from a painful death. But these bitter people don't even feel gratitude. On the following day came the announcement of Antiochus, full of threats against us. He accused us of witchcraft and of blowing up the city, and deserving of the severest punishments. A decree was issued prohibiting the worship of Christ under penalty of death. They began to seize Christians everywhere. Both the Patriarch and the Pope were arrested. All those arrested are imprisoned in the prisons of the Temple, which, they say, are already packed. Bishop Augustine, thank God, who survived, is preparing new refuges everywhere. He sent me to you. But it will be difficult to find so many premises if the Lord does not stop the persecution. "We have plenty of cracks in the cliffs," said Ivan, "but for the most part they are very noticeable, and to cover them with stones is such a task that it takes a lot of people. "Well, let's do what we can." The four of them got to work. First of all, they camouflaged the cave of Valentine, who, having learned about all the events, tried to help himself, but Maria forcibly laid him down. "You'll be back on your feet in three or four days, if you don't hurt your wounds," she said, "be patient a little." In the evening, however, a dozen more people came from the bishop, and the work went faster. The newcomers said that the ruins of the earthquake were now used as shelters in Jerusalem; Bishop Augustine builds a church in the cellar among them. But the greater part of the people were drawn to Syria, to Elder John. Mary received good news of her son, for whom she was terribly worried: he was alive and well, and was constantly with the bishop. The poor woman kept dreaming how nice it would be if Yusuf had come to Wadi Rumi: she would have hidden him! Jani Kleft, who noticed her grief, found her a cave that could not have been better than that, in case of her son's arrival. But as he worked hard to help the workers, Jani Kleft kept wondering if this was where he belonged, whether he should do this. At night he opened his soul to Valentine: "Is it really the fate of Christians only to hide in hiding places?" Can't we oppose the rapist with the power of self-defense? I'm healthy, I'm strong, I'm a warrior... Why am I going to sit here in inaction? Valentine pointed out to him that such a struggle was obviously fruitless lately, since it would be decided only by the coming of Christ, but Yani did not give up. Of course, Christ will destroy his enemies, but is it forbidden for him, Yani, to fight to the best of his human ability? No, he will not sit idly by and look for ways to undermine the villainy of Antiochus in any way. "Why, friend," said Valentine, "go where your conscience calls you. Of course, there are some things that can be done. Well, we saved Lydia. When I recover, I will wonder if it is possible to get the Patriarch and the Pope out of prison. "Then count on my help." But we should also think about Osborne's fate. In the morning, Yani said goodbye to Wadi Rumi and left for Jerusalem with Franz, who had to return to his family.

XIV

Yani expected to find some discouragement in the opposing camp, influenced by the miraculous resurrection of the prophets and the destruction of the city by an earthquake. But Antiochus struggled with marvellous energy, trying to raise the spirits of his followers. From morning till night, death executions of the participants of the uprising took place in the city. The resurrection of the prophets was declared to be mere sorcery. "Let them go to heaven," said the government proclamation. "We'll be able to get them there too." To prove this, Apollonius performed amazing miracles. In the presence of a huge crowd of people in the square, he also rose into the air without any visible mechanical devices. This, of course, made a powerful impression and greatly dispelled the horror aroused by the resurrection of Elijah and Enoch. Among the Christians, some said, it is true, that Apollonia had raised up a heap of demonic spirits, but others remarked that if demonic spirits could do the same thing as angels, then, after all, it was not known who was stronger. As for the earthquake, the commission of inquiry, on the orders of Antiochus, asserted that it was the explosion of Christian conspirators. The decrees promulgated by Antiochus on the day of his deification were published and posted throughout the city. Henceforth, a Christian became a state criminal by the very fact that he was a Christian. It was necessary either to renounce Christ or to prepare for destruction, and in the face of such a dilemma, the hearts of many wavered in trembling. Franz's family - wife, two sons and a daughter - were Czech Catholics. Jani and Franz found a small gathering in this poor, basement apartment. Some came, others left, all frightened, ran to inquire about the news, about their homeland and friends. Pastor Vincent, now a bishop, sat there: Pope Peter had consecrated him just before his arrest. They already knew Yani. - Do you still have friends in the Temple? He asked. Yani replied that it was unlikely, except perhaps for Hugh Clermont, an honest French officer who had accidentally enlisted in the Templars. They were friends, and Jani, concerned about the fate of Edward Osborne and the two primates, hoped to find him and find out his mood. Vincent noticed that he was asking with the Pope in mind. The Jesuits themselves are doing badly. Many have been arrested, and others, although they pretend to renounce Christianity, are nevertheless compelled to sit idle. In the meantime, something must be done to save the Pope, who, together with Patriarch Basil, is sitting in the recesses of the Temple. Vincent himself, apparently, was beyond suspicion and thought of going to the Grandmaster under the pretext of handing over to him the donations allegedly collected by him. - Unfortunately, we have to maintain the spirit of the people and risk being discovered every minute. - And what is the mood of Christians? -Bad. See how many renegades there are for fear of death. But renegade out of fear is not so important: there is no inner betrayal. Far worse is that many have a real doubt about Christ, the idea that Antiochus is not an impostor and that Lucifer is really the ruler of the world. For many people, the truth of faith is measured by a miracle, and the miracles of Apollonius are astounding. For many people, the truth is where the power is. And the Lord does not send us visible material help. And here comes a sincere renegade. This is the most terrible thing. It seems to me that a few failures of Antiochus might have brought the people to their senses better than any preaching. This train of thought was completely in the spirit of Yani. "So I think, too," he said, "that it is necessary to fight. Otherwise, how can you be lucky? "If, for example, the Holy Father could be freed," the Jesuit remarked. Yani said that Valentine also had the idea of releasing the first hierarchs, and they decided with Vincent to begin preparations. But Jani also revealed to him another project of his own: to gather a new army against Antiochus, in the provinces. He has already kept silent about his third dream. He had the idea of killing Antiochus. But it seemed so impracticable that he decided to keep silent for the time being. Jani asked Vincent if he would give de Clermont a note. But he justly replied that that would be to expose his dealings with Kleft, which was inconceivable without knowing how Hugh felt about him now. So Yani had to find his own ways to get in touch with his former friend. But first, I had to find a place for myself. Franz's was too crowded. Vincent didn't have a suitable place either. Klepht decided to look for an apartment with a Jew, as the safest one, and went to Augustine to summon Mark through him, the Bishop was not at home. He went among the Christians, encouraging and comforting them. But Yusuf promised to bring Mark by evening. "Now," he added, "you can take refuge with us." But evening was still a long way off. Yani prepared a note for Clermont and went to try to pass it on. He had his own plan. On the way, he listened to the rumors of the people, and was sadly convinced of the general admiration for Antiochus. The thought of killing this idol of the crowd burned even more strongly in his mind. Thus he approached the Temple. The window of de Clermont's room looked out onto an alley that meandered in this place near the Temple, and Yani was pleased to see that it was open, and even noticed the figure of Hugh sitting at the table. He tied his note to a rock and threw it out the window. Hugh jumped up and rushed to the window. Yani was standing in plain sight, and his friend seemed to recognize him. He read the note hurriedly, made a displeased grimace, but went back to the window and nodded his head affirmatively. The note said, "I need your help. I'm waiting for you in the park near the mass grave. Albanelli". He was often jokingly called by the name of Albanelli by Hugo. And now Yani stood again at the scene of the fateful battle, at the foot of the oak tree that had given him a hospitable shelter. Nature has already managed to make up for the traces of human devastation. The pile of corpses also disappeared. And only an infinitely long strip of freshly dug earth marked the place of the ditch where Yani's comrades found their last resting place... His anguish came over him again. He went back to his oak tree. But then distant footsteps were heard, and Hugh de Clermont came out into the clearing, looking in all directions. Yani stepped forward to meet him. His former friend approached him with a disgruntled look: "What do you want?" Why, crazy, are you hanging around here? 'Cause you're going to get caught. "Hugo, speak honestly: will you betray me?" "I'm a knight, not a spy... At least, I thought of being a knight when I entered this vile den... But you'll be caught without me, and me with you... What do you need? - Your help! - Do you need money to escape? Of course, I will. I took it with me on purpose. And then, don't put me in any more danger. Don't come to me. Yani spoke passionately. Hugo himself has just said that he serves in a vile den. Is it decent, is it honest to understand everything and continue to serve obviously vile people? He, Yani, is not going to run anywhere and he does not need money. He dedicates himself to fighting against those he previously served. "You have hundreds and thousands of innocent people being tortured here," he said, "and I want information about them, and that is why I have come to you. "I've come to call you to an honest life..." "Go away." I'm not a spy, but I'm not a traitor either! "Hugh, what does the duty of a decent man prescribe to de Clermont?" I'll come here in five days, and you'll answer me. Good bye. He turned toward the thicket of the forest. -Wait. Have you become a Christian? -Yes. - And I don't... seem... No. -Still. I appeal to an honest man and will come here. He disappeared, leaving his friend in thought and embarrassment. At Augustine's he found Mark, who promised to shelter the fugitive the next day with an honest Jew, for a handsome reward, of course. He will not betray the one who is hiding, but it would still be better to take another name. Jani bombarded him with questions about the Temple, but Mark couldn't say much about that. He could not bear to take part in the psychic influence on the Christians, and under the pretext of his ill health, he took leave from Apollonius, so that he hardly had to go to the Temple. All he knows is that the prisons, both upper and underground, are crammed with the more important prisoners of Lake Templar and the Christians who have been arrested in their homes. The commander of the uprising and the two primates are kept especially strictly, but in what barracks he does not know. After Mark's departure, Jani told the bishop of his meeting with Clermont, in whom he now began to pin some hopes.

XV

During the construction of the Temple, extensive ancient dungeons were discovered, some of which were apparently even older than Lake Templar, while others were said to have been built by knights. There was a huge vaulted hall, a series of corridors with many chambers of different sizes. In some of them instruments of torture have been preserved, in others great treasures have been found. Several corridors extended beyond the castle to the surface of the ground and were partly filled in, and one was flooded with water. As it turned out, after it had been drained, it passed under the lake. All these dungeons have been renovated and supplemented with new ones. In general, they now served as courthouses, for prisons, and some corridors were cleared and preserved for sorties, in case of a siege. Underground prisons were used for solitary confiners. In addition, the Temple had extensive underground prisons, mostly as a general ward. These spacious halls, usually empty, were now crowded with prisoners, just like all the city prisons and the great military arena: here sat ordinary participants in the uprising and Christians arrested on petty political charges. Their number, however, quickly decreased. Antiochus wanted to terrorize his enemies, and the reprisals were brief. The court established only the existence of participation in the uprising, and then the death penalty followed. In the form of leniency, pardon was given to all those who agreed to renounce Christianity and worship the statues of the Man-God and Lucifer. There was no shortage of renegades. Terrified and demoralized captives seldom renounced their faith before the court, but when dozens and hundreds of corpses began to fall before them at the place of execution, they raised cries of renunciation and were led to the statues of Antiochus and Lucifer. Both executions and abdications were carried out in public; Thousands of people crowded into the squares of death and renegadeism, showering both the heroes and the faint-hearted with curses and ridicule. In contrast, there was silence in the underground prisons. They, too, were full of prisoners. It even showed the abundance of Templar sentries walking measuredly, each in his own area, through the brightly lit corridors into which the doors of the solitary confinement cells opened. From time to time the sentry would go to the narrow window in the door of the cell, lift the little shutter, and cast a glance into the sad cell, where, in the pale light of the lamp, the occupant lay, sat, or often walked. Everything was quiet. Only occasionally the heavy tramp and clanking of the convoy was heard, the doors of the cell opened with a crack, and the prisoner was taken away for interrogation. For many, this meant torture. The great vaulted hall, surrounded by a labyrinth of corridors and brightly lit, buzzed with voices. It housed the tribunal of the commission of inquiry, the judges and the secretaries, at tables covered with red cloth. In the walls, lined with cabinets of piles of papers, were doors leading to a corridor and several smaller rooms where interrogations were also conducted. From time to time, the accused were brought into the court-martial. "Bring in Edward Osborne," said the chairman's voice. "He's been tortured and can barely walk," one of the judges remarked. - Send a doctor to examine. The secretary came out accompanied by an escort. In the middle of a long corridor, at the end of their sections, two Templar sentries converged. They were forbidden to stop and talk. But there was no sign of any of the authorities, and they stopped, looking at each other. "What, Hugo, I suppose it's not fun for you to be on duty?" "It's disgusting, Frederick, I'm ashamed of myself. Hugo was evidently in a state of nervous excitement. "To think: You, Friedrich von Walde, I am Hugh de Clermont, the great-grandchildren of the knights, we sought chivalry, and what are we?" To say nothing more than that nine-tenths of our "knights" are nothing more than shameless robbers, enfants perdus, without a secret of honor. But we ourselves... What am I doing? I'm on guard for the valiant Osborne, a true knight... And yesterday he was tortured and brought here on a stretcher, all torn to pieces by the executioners. And I'm on guard for him! I fought him on the battlefield, I inflicted a crushing wound on him and dragged him prisoner... to put them in the hands of the executioners. For the fact that he honestly defended his cause. Oh, it's terrible. "Yes, dear Hugo, our situation is not pretty. I am a Catholic, I am the guardian of the Roman Primate... guilty only by the sanctity of his life... But here they go... By places. We will talk to you later. Friedrich von Walde was one of two Jesuit brothers whom the Societas Jesu managed to lead into the Knights Templar. The sentries dispersed, and in the distance appeared the guard sent for Edward, with a doctor and a secretary. When they reached Osborne's cell, de Clermont stretched himself out at the door. Edward lay pale and lifeless on his miserable bunk. His mighty body, all wounded, looked like a corpse. The doctor bent down to examine him. "He can't walk, it's dangerous to carry... In general, I will say that the torture was unnecessarily cruel. "Yes," replied the secretary, "but he did not want to give any testimony. Osborne shifted slightly. "And report to your executioners that they will never tear out a word of testimony from me, even if all the Jews have torn it out," he said in a weak voice. The lock clicked, the guard withdrew, and Hugh de Clermont seemed to freeze in his posture. At last he made up his mind. He lifted the shutter of the window and called softly, "Osborne, can you speak?" - What else do you need? "I'm a sentry. I have taken you prisoner. Please forgive me... Do you need to pass something on to your friends? - After, after... Thank you," the martyr groaned rather than whispered. And Friedrich von Walde, alias Brother Ignatius, walked merrily, pleased to have met a knight of such a mood, and that he was now changing from the guard, returning from the subterranean night to the afternoon sun. Climbing upstairs, he was surprised to see Bishop Vincent in the courtyard. "Are you here, carissime?" [3] He smiled slyly, not with his lips, but with his eyes: "Yes, I have brought a collection of donations. I have just handed over Larmenia to the Venerable. And I see that they are working hard here. - Very much. But won't we go to my place to refresh ourselves with a glass of good wine? As soon as they entered his apartment, Frederick respectfully asked the bishop's blessing and reported to him information about the Pope. - Can there be hope, mi file? [4] - In human terms, there are none. But maybe the Lord will show us something we don't know. - Amen [5]. And I'm afraid I'm suspected. That fox, Larmenius, behaved rather strangely, though I gave him a good deal of money. After all, he put half of it in his pocket. You're going to comfort the Holy Father, tell him we're looking for ways to set him free. And now, I don't have anything to stay with you. He blessed Brother Ignatius and left. His fears were justified. Some of those arrested let slip about a certain Vincent who encouraged the Christians, and by the similarity of the reception Larmenius vaguely suspected his "worldly accomplice." As he left the Temple, Vincent noticed that he was being watched, and made his way to the inn, where, as a precaution, he had hired a room beforehand, as a newcomer. He did not suspect that Larmenius had sent after him, under the supervision of spies, the Christian who had slandered him, to see if it was the same Vincent. He was arrested the same night. Meanwhile, interrogations continued in the dungeons. In front of the tribunal stood two venerable elders in spiritual vestments. They were Pope Peter and Patriarch Basil. The latter represented a pronounced type of Greek ascetic, with an intelligent, expressive, thin face. Peter was an Italian with an imperious expression of delicate features. The Chair addressed the two together. He said that since the law has no retroactive effect, justice does not condemn them for having assumed supreme authority over all the governments of the church. They are both charged with another state crime: participation in rebellion, which they encouraged and encouraged by being in association with Edward Osborne on this subject. He exhorted them to confess frankly and uncover the threads of the conspiracy. Both hierarchs replied that this accusation was false. The Patriarch always exhorted the people to be faithful to Christ and patiently endure persecution for the faith, but he never called for rebellion, and in particular he never saw Osborne. The pope added that he had not even been to Jerusalem at the time of the revolt. - Yes, you were one or two days late in arrival, but you were coming to help him. "That's not true," the Pope said. The judges whispered among themselves, and the President told the defendants that they were only making their situation worse by this denial. But justice will be able to untie their tongues. They probably hope that their age, by law, makes them exempt from torture: but by special order of the Supreme Power of the Man-God, torture may be inflicted on them as well. He advises them to think carefully about their situation and will call them again in a few days. Moreover, if they are not guilty of assuming the dignity of Pope and Patriarch, they are now guilty if they do not renounce offices which are now forbidden by law along with the Christian faith. After that, the defendants were taken back to their cells. The interrogations of the other defendants and witnesses revolved mainly on who was Vincent, who exhorted the people to stand up for the faith, and whether Jani Kleft, a former Templar, took part in the rebellion. On the latter question, several knights were summoned, including Hugh de Clermont. But none of those involved in the battle noticed Kleft. The defendants sometimes looked pathetic and intimidated. The threat of torture sent them shivering. But the majority behaved boldly and with dignity, openly declaring that it was impossible not to rebel against a government mired in atrocities and denying all human rights to freedom of conscience. Some proudly assured the court that no amount of torture would force them to betray their comrades or apostatize their faith. The Tribunal treated them abusively, rudely and with ridicule. "You don't know what torture is yet," the President remarked to one, "you haven't even had your fingernails pulled out yet. They'll bake it well, so the fee will jump off quickly." "You, scoundrel, forget respect for the court," he shouted to the other, "sentry, give him a good slap!" and the sentry struck him in the face with his fist, so that his nose bled. Insulted, he rushed at the judges in a rage, but several guards seized him and, showering him with blows, dragged him out of the courtroom. With regard to torture, the tribunal at once, without being embarrassed by the presence of the interrogated, decided, firstly, to demand from the Great High Priest a much larger number of psychic batteries, which were not sufficient for the preparation of the interrogations, and secondly, to appoint a medical commission to work out the most painful methods of torture. Having seen such scenes and heard such speeches, Hugo, released from the interrogation, only thought to himself: "Forgive me, Lord, that I have forgotten You, that I have departed from You, the source of all good in people. Can there be a spark of truth in the Antiochian-Luciferian faith that produces such beasts.. Jani Kleft is right in declaring war on Antiochism." Spoiled Children - (French) ^ Society of Jesus - (Latin) - name of the Jesuit order ^ My son - (Italian) ^ Dearest - (Italian) ^ Amen - (Latin) ^

XVI

In the rugged mountains on the southern borders of Syria, near the village of Betsalem, a crowd of men, women, and children, dressed in tattered Arab robes, bustled in the early morning, was bustling animatedly. Gesticulating and shouting, they waited for someone, looking at the narrow crevice that emerged from the cracked stone ridge of the mountains at the end of the village. Several half-naked boys rushed in at a gallop, shouting, "He's coming, he's coming." The crowd turned. Many women began to wipe away their tears. Others cried out, "Our angel is leaving us. And why does she go to her death, into the jaws of ravenous wolves! How are we going to be without it?" "Hush, hush, women," said the gray-bearded sheikh in burnous. "She's going to a holy cause. Her covenant is the blessed Miriam herself. Don't embarrass her with your complaints. - How can we not cry for ourselves when our living soul leaves us? How can you not cry for her when you think that she will be torn to pieces like a kite to a dove? "Yes," remarked one of the mountaineers, "ever since Lydia was with us, Bethsalem seemed to be overshadowed by the bright wings of angels. All fear, all anxiety subsides when she speaks of Christ, of the heavenly hosts, of the death of the Antichrist, of the next New Jerusalem... Before that, we didn't understand what it meant to be Christians. "Yes," said the sheikh himself, "Betsalem will be dark without her." But we are not the only ones in need of God's angels. Meanwhile, a small caravan was approaching them. It was Lydia and the mountaineers who accompanied her on mules, followed by a silent and sad group of people. The Betsalem men marched to meet them. - Hello, our joy, you are leaving us, our consolation! The women were crying, crowding around Lydia, trying to kiss her or even touch her. - Hello, my beloved, my friends. I'll never forget my dear Bethsalem. Why are you so grieving? 'Cause I'm going to the work of God. Yes, we will also see each other, if not here, then in the bright city of Heaven, and we will remember how we lived here in the midst of earthly sorrow, through which we came to radiant bliss. She got off the mule, walked through the crowd, greeted and said good-bye, and found a kind word for everyone. She seemed to be the elder sister of these children of nature, asking them to remember what she had taught them: to live in mutual love, to love Christ, to fear neither persecution nor death. After all, troubles are fleeting. The day of Christ is at hand, and now it is not the servants of Christ who must weep, but his enemies, who are preparing their own destruction. Lydia's speech flowed with inspiration, turning now into prayer, now into doxology, and all the faces around her were illuminated by the feeling that radiated from her and warmed all hearts. But there is an end to everything. - Farewell, beloved brothers and sisters, rejoice, wait for the Lord. It's so close. We'll see him soon. And she looked up at the heavens as if she had already seen Him in their distant heights. For a long time the crowd accompanied her, until at last Lydia managed to beg her not to delay her way. And for a long time the people of Bethsalem watched her and her escorts disappear little by little into the blue haze of the mountain valley. Bethsalem was located in the very depths of the vast region traveled far and wide by Elder John. It became, as it were, his diocese, where he prepared shelters for Christians. Now more and more fugitives came to these wild gorges, and the inhabitants found shelter and food for everyone. It was as if an invisible grace guarded the desert space. Neither preachers nor military detachments of persecutors came here. The locals learned about the horrors of the world only from the fugitives. It was here that Lydia spent some time, recuperating her health, which had been undermined by the torments she had endured. But her spiritual strength was only tempered by trials. As she recovered in Bethsalem, she went from village to village, preaching, comforting fugitives, and strengthening the spiritual strength of the locals. Everywhere she became a common favorite, arousing reverent adoration. Her calmness and bright mood never left her. She was full of sorrow for the unfortunate and indignation against evil deeds and blasphemy, but she never for a moment forgot that Christ was near her, near people. She loved him so much that she was willing to suffer for him. It was as if she saw the New Jerusalem descending from heaven before her, and in the midst of the horrors of time she felt a quiet, even happiness. This feeling was involuntarily transmitted to those around her, and everyone loved her for this precious gift. In her mood, as a young woman, she resembled the ancient elder John, from whom she did not leave when he visited his hiding places. She listened to his stories about Christ, conferred with him on every movement of her heart. To him alone she told about her wondrous visions in the Tower of Spirits, where a bright Angel came to protect her from evil forces. She asked the elder if she was sinning in worrying so much about Valentine. "My child," answered John, "for thou lovest him, how can thou not be troubled? But remember that Christ is also near him." She corresponded with Valentine through the elder. But life in the shelter was not for her at a time when the world was full of strife and sorrow. She decided to go to serve Christ and people in the very mouth of the eruption of hellish forces, and the elder blessed her for podvig. Lydia slowly approached Jerusalem, visiting various parts of Syria and Palestine. Word of her spread the farther she went from the blessed villages of Bethsalem. Her name was not known and she was called a prophetess. Reports of her soon reached Jerusalem, but attempts to arrest her were unsuccessful. In Jerusalem, Valentine prepared a room for her, but she preferred a life among the ruins to well-being. She liked them for their correspondence to the collapsing world. Here it was also more convenient for her to go to prayer in the church that Bishop Augustine had built in the cellar of a large dilapidated house. From its ruins it went out into the residential streets, fearlessly carrying on the preaching, which was often provoked by the brutal violence that constantly took place in the city. The police of Antiochus were vigilant only when it came to politics or religion, but were notable when there was a robbery or a bloody brawl. One day, Lydia had to snatch a young girl from the hands of half-drunk dappers, whom they were dragging into their carriage. Lydia shouted at them so menacingly that the rascals were taken aback. But the girl was almost hysterical, so I had to walk her home. It turned out to be Esther, the daughter of the famous rabbi, Ezra Gaon. The father warmly thanked the savior and, marveling at her courage, involuntarily asked: "Aren't you one of the former Christians?" "I'm still a Christian. - But Christianity is forbidden... - I serve God, not his enemies... Ezra did not speak, but the answer struck a chord with his daughter, who asked Lydia to visit them. The open, sincere face of the young Jewess made a sympathetic impression on her, and so their acquaintance began. Esther was very interested in the question of the Messiah and the Christians who, for reasons she did not understand, were so cruelly persecuted. She asked Lydia about it: "We say that Antiochus will be the Messiah. What do you think? "My dear," replied Lydia, "the Messiah is the Son and Anointed of God. He will establish God's Kingdom. And Antiochus wants to overthrow God's sovereignty. How can he be the Messiah? This astonished Esther. She referred to her father, who tolerated the Messiahship of Antiochus. "And my father is a great scientist," she added. "I don't know how your father can think that. Antiochus himself declared himself an enemy of God and the Messiah, who, however, had long since come... - Are you talking about Jesus of Nazarence? -Yes of course. And they began to talk about Jesus, about his second coming, about the Kingdom of God, about the Antichrist. All this, of course, took place in private. Ezra only noticed that his daughter was stirring with dangerous questions, and he attributed this to Lydia's influence, but the service she had rendered forced him to maintain an amiable appearance, and he only warned his daughter sometimes not to believe the Christians at all. "We must marry her as soon as possible," he thought more and more often, "she will take care of the family, and the impulses to that which is beyond her comprehension will disappear."

XVII

В укромном садике, во дворе Эзры Гаона, под густой виноградной беседкой, тихо толковали между собой молодой человек и молодая девушка. Они сидели обнявшись, но разговор их был серьезен и важен. - Да, моя дорогая Эстер, нам нужно торопиться. Я каждый день жду ссоры наших отцов, и это, наверное, произойдет не позднее ближайшего собрания синагоги. Тогда нам нельзя уже будет и подумать друг о друге... - Меня, Марк, отец очень старается выдать замуж и постоянно предлагает разных женихов. Но о тебе ни разу не упоминал. Он не любит вашей семьи из-за христиан... А я, знаешь, теперь и сама начинаю все больше думать, что христиане правы... Я тебе не говорила еще... Ты так давно не был... - Да, я боялся попасться твоему отцу. - Я познакомилась с одной христианской девушкой... Ты помнишь мое приключение? Которая меня выручила. Ее зовут Лидией... - Так это была Лидия! Знаю ее - святая душа. Ну так что же? Эстер рассказала, что они очень сошлись и что Лидия ее убедила в правоте христиан. Иисус Христос был настоящий Мессия, и скоро опять придет, и разрушит дела антихриста-Антиоха. Теперь ей стало очень тяжело оставаться в еврейской среде. Она любит отца, любит Марка. Но она уже не еврейка в душе. Как она будет выходить замуж за еврея?.. Марк слушал ее с радостным удивлением... - Эстер, милая, но ведь это пути Божии! Я не знал, как и заговорить с тобой! Но ведь я сам скоро буду христианином. Отец говорит тоже, что Лидия: что Иисус Христос был истинным Мессией и что каждый еврей, знающий свою веру, должен его признать. Он приходил к нам, а мы отдали его язычникам... Мы вместе с отцом скоро станем христианами, я все думаю о тебе: как жить христианину с еврейкой? А ты и сама вышла на нашу дорогу. Вот-то слава Богу! Только в этом случае нам еще больше нужно торопиться... - Эстер, Эстер, куда ты запропала, - раздался голос Эзры с крыльца дома. - Т-с, он вернулся, беги скорее... Значит, жди завтра или послезавтра, приду сватать тебя... Эстер наскоро поцеловала его и убежала, а Марк потихоньку выбрался с другой стороны через забор и пустился домой, где немедленно объяснился с отцом. Борух отнесся к его планам с полным сочувствием. Эстер хорошая девушка, и Марку будет доброй женой. "Уж не знаю, - прибавил он, - много ли времени осталось для людей на брачную жизнь. Христианские предсказания меня очень смущают. Но все равно: сколько Бог даст, столько и поживете... Только нужно очень торопиться". Он объяснил, что Эзра ведет в синагоге агитацию в пользу того, чтобы просить Антиоха объявить себя Мессией. Опасаясь противодействия Боруха, он именно теперь легче всего может выдать дочь за Марка в надежде, что родственные связи заставят Боруха если не совсем помогать, то поменьше мешать ему. "Разумеется, - прибавил отец, - он в этом ошибется, но лучше воспользоваться временем, пока у него есть такая надежда. Не будем откладывать". На другой же день они с Марком отправились к Эзре, где все вышло, как предусматривал Борух. У Гаона явилась мысль, что такой союз укрепит его влияние в еврействе, и Марк с Эстер были объявлены женихом и невестой. Свадьба также не замедлила, потому что обе стороны одинаково желали ее ускорить. Это время свадебных приготовлений и празднеств было для Гаона Эзры временем усиленной пропаганды среди евреев его плана - побудить Антиоха поскорее явить себя миру как Мессию. Горячий еврейский патриот, он, по разным соображениям и признакам каббалистического характера, находил, что наступает время явления Мессии. Антиох же не только был еврей, но, по соображениям Эзры, носил на себе приметы Мессии. Между тем Человекобог, хотя и с удовольствием смотрел на такие чаяния, ничуть не торопился осуществлять их и даже проявлял в себе много черт антимессианских. Он был слишком международен, претендовал быть концентрацией духовных сил всего человечества, а не одного еврейства; он враждовал не только против Иисуса Христа, а вообще против Бога. Чем дальше заходил он по этому пути, тем труднее становилось ждать от него мессианской роли. Эзра Гаон страстно желал побудить его объявить себя Мессией, что само по себе отрезывало его от идей и действий антимессианских. Своевременное воздействие значит очень много. Если бы рабби Иосиф Акиба не воздействовал на Бар Кохебу, думал Эзра, у знаменитого воина Израиля, может быть, не хватило бы духа сознать себя Мессией. Правда, рабби Акиба ошибся, и Бар Кохиба не оказался Мессией [1]. Но теперь у Эзры не может быть ошибки. Каббалистические сообщения делали это для него несомненным. Требуется только не упустить времени для воздействия на Антиоха со стороны еврейства. На эту тему он усердно толковал с виднейшими членами синагоги, хорошими талмудистами и отчасти каббалистами. Борух Хацкиель за это же время был, напротив, очень сдержан. Это отчасти происходило от желания не повредить брачному делу Марка, но более всего под влиянием переживаемой им внутренней борьбы. Он был в душе уже христианином, то есть признал Христа как Мессию и принял его евангельские заветы. Но никогда он не чувствовал себя в большей степени евреем, не ценил своего народа более высоко. Ему казалось, что если богоизбранность Израиля еще могла быть оспариваемой до пришествия Мессии, то не подлежала сомнению после того, как из среды евреев исшел Спаситель, соединивший все человечество с Богом. Нет в мире более великого дела, и оно произросло из народа Израиля. Кто может после этого усомниться в богоизбранности и высоте еврейского народа? Но великая высота налагала и великую обязанность послужить делу Мессии. Вместо этого евреи отреклись от него, то есть отреклись от своей миссии, а стало быть, сами отвергли свою богоизбранность. Но Господь не ошибается, и если он избрал евреев на дело служения Мессии, то они непременно послужат ему. Когда же? Если они не оправдали своего предназначения в первое пришествие Мессии, то обязаны оправдать во второе и последние пришествие. А оно приближается. Боруху казалось, что евреи и начинают приходить ко Христу. Никогда они не принимали крещения в таком большом числе, хотя это не приносило им ничего, кроме бед. Сердце Боруха радостно билось при мысли, что среди этих новокрещенных христиан совершенно не слышно о ренегатстве. Но все-таки это было движение отдельных лиц, а не широкое национальное, каким должно было быть, если евреи и на этот раз не окажутся - теперь уже окончательно - недостойными богоизбранности. И Борух, горячий еврей, чувствовал как свой личный долг - громко кликнуть клич ко всему Израилю: звать его ко Христу, скорее, пока еще есть время воскликнуть: "Благословен Грядый во Имя Господне". Он твердо решил исполнить свой долг. Но что значит теперь призыв ко Христу? Он равносилен призыву к мученичеству. Христианство запрещено и свирепо преследуется, и в такой момент евреям приходится воскликнуть "Благословен Грядый во имя Господне". Они должны стать в положение древней мученической Церкви. Без сомнения, только таким способом мог быть заглажен прежний грех Израиля. Но легко ли звать других людей на мученичество? Можно пойти на подвиг самому, и Борух чувствовал, что он готов на это. Но звать других, ныне счастливо живущих в своих семьях, перед этим его сердце содрогалось. Он чувствовал припадки слабости... А время шло и приближалось к моменту, когда нельзя уже будет колебаться, нельзя будет жалеть ни себя, ни других, а нужно будет думать только о торжестве истины. Подходит, думал он, время, когда разделится Израиль на истинных чад Авраамовых, которые и составляют "богоизбранный" народ, и остальных, которые суть только "сборище сатанинское", как называет их апостол Иоанн. В такие размышления погружался Борух, пока тянулось предсвадебное время Марка и Эстер. Быстро прошло оно, и юная чета водворилась наконец в доме Хацкиелей. Эстер сияла счастьем. Она жила еще только сердцем, не задумываясь над будущим, и чувствовала лишь, что соединилась с любимым человеком и готова соединиться с той верой, в которой уже признала истину. Она ощущала себя обладательницей всех сокровищ мира и входила в свое новое жилище, как в маленький рай. Бар-Кохеба (правильнее - Бар-Кохба, буквально - Сын Звезды, настоящее имя - Симон) - вождь иудейского восстания против римского владычества в 132-135 гг.; рабби Иосиф Акиба - крупный иудейский теолог, провозгласивший Бар-Кохбу Мессией ^

XVIII

Ранним утром из ворот Тампля выехала блестящая группа всадников, направляясь в горы на охоту. Здесь собрался истинный цвет рыцарства всех национальностей, недавно покрывший себя славой в битве при Тамплиерском озере. Тут были Гуго де Клермон, Фридрих фон Вальде, Герман Штейн, итальянец Альберт Висконти, испанец Жуан Кастилья, двое русских, Игнат Барабаш и Александр Каширский, поляк Генрик Заремба, еврей Иуда Галеви, араб Измаил Эфенди и татарин Магомет Сеитов. Сам Антиох публично заявлял, что эти одиннадцать рыцарей решили судьбу сражения. Обычай брать с собой оруженосцев не привился к возобновленному Ордену, их тут совсем не было. - Ну, братья, - сказал Измаил Эфенди, - когда они выбрались в пустыню, поехали мы на охоту, так нельзя не привести чего-нибудь с собой. А времени на это не хочется терять. - Может быть, нас выручат товарищи, - заметил Клермон и громко затрубил в рог. Из чащи лесистой горы показалось трое человек в арабской одежде. Это были наши старые знакомые - Яни Клефт, Валентин и Марк Хацкиель. Вся компания дружески поздоровалась с ними. - Ну что же нам делать с охотой, - спросил Гуго? - Да мы уже кое-что добыли. Едем прямо на привал. Там действительно стояла целая повозка, нагруженная разными охотничьими трофеями. - Ну значит, можем прямо приступить к делу. Через час вся компания заседала около костра, подкрепляясь мясом кабана и вытаскивая бутылку за бутылкой из походных мешков. - Начинайте же, де Клермон, - раздалось несколько голосов, - Вы будете нашим Председателем. - Приступаю, друзья. Нам прежде всего нужно определить свое душевное содержание, понять, есть ли у нас глубокая духовная связь? Вспомню поэтому тот путь развития, который проходил я, и, кажется, все вы, независимо один от другого. Этот путь привел каждого из нас к тому, что ему становилась отвратительною жизнь, созданная Антиохом, так же, как он сам, и все его планы, по мере того, как все это нами уяснялось... Постыдным начинало казаться и наше личное положение. Мы пошли в Орден, думая быть рыцарями, а оказались просто вооруженными рабами каких-то колдунов, называющих себя "духовенством". Оказалось, что и Ордена нет, а есть только церковь Сатаны - и в ней мы - жалкие холопы. Нас кормят, поят, разрешают все пороки, позволяют всякие насилия над посторонними, и за эту цену мы обязаны быть безгласными полицейскими, шпионами и палачами. Мы увидели, что рыцари так и подобраны, чтобы быть довольными этой ролью, и что не было на свете шайки разбойников, более лишенных чести и совести... "И я - член этого сообщества... Позор!" - так каждый думал про себя. Верно ли говорю я, друзья? - Верно, верно, раздалось со всех сторон, это были мысли, чувства каждого. - Друзья, выражу ли я ваши чувства, коснувшись еще верований наших. Мы все росли на рыцарских преданиях наших семейств, в детстве мы веровали в Бога. Но общее настроение интеллигенции, дух времени охватывали нас, и мы переходили в ряды бунтовщиков. Однако это отречение от Бога шло не из сердца, а из поверхностных рассуждений. В сердце мы сохраняли те идеалы правды и чести, которые были рождены покинутой нами верой, отрекаясь от Бога, мы оставались детьми его... И мы это поняли, когда, вступив в Орден - увидели, что такое Человекобожие и Люциферианство, до какого падения доходят люди при мечтах о своей автономности. Мы сознали тогда, что все хранимое нами в сердце, как святое, высокое и благородное, порождается Богом и утрачивается без него. Мы сознали, что душа наша принадлежит ему, а не Человекобогу или Люциферу. Так началось у нас возвращение к верованиям юности... Правильно ли говорю я? - Да, да подтверждали кругом. Мы все шли именно таким путем. - Мы шли одним и тем же путем, независимо друг от друга, не зная о мнениях друг друга, и каждый долго считал себя одиноким. Но постепенно мы стали сближаться, объясняться между собою и, наконец, предприняли решение разыскать всех единомышленников. У нас явилась надежда, что и под маской бандитов могут скрываться порядочные люди. Мы искали их внимательно и, кажется, никого не упустили? И никого больше не нашли! - Верно, верно, - отозвался хор голосов, все обыскали, - Не сыщешь больше не души... - Тут мы приходим к печальному выводу. Значит, считая Яни Клефта, нас оказывается всего 12 человек. Это все, что способен дать наш корпус. А мы мечтали о борьбе с Антиохом! Вспоминая, как увлекшись боевым задором удальства, мы легкомысленно поддержали его против Осборна, мы утешали себя мыслью, что быстро загладим этот грех. А сил у нас на это не оказывается. Что же нам делать? Остается ли у кого-нибудь из вас мысль о немедленной борьбе? - У всех, у всех... - Даже при таких силах? - Все равно! Хоть бы и меньше... Яни Клефт пошел в одиночку. Нельзя сидеть сложа руки. Совесть требует. Но де Клермон все-таки поименно переспросил всех. Ответы были одинаковы: Антиох - развратитель людей, он подрывает все светлое и благородное, он старается уничтожить самый источник нравственности - Бога. Но некоторые прибавляли, что Антиох рано или поздно все равно уничтожит каждого, кто не отказывается от своего человеческого достоинства, так что нет другого выбора - или расправиться с ним, или погибнуть самим. Общий голос постановил: "Война с Антиохом на смерть, без колебаний, бесповоротно". - Итак, это решено, - сказал Председатель, - Антиох - наш общий враг. Но я еще должен предложить вопрос: что же нас связывает внутренне? В чем основная вера ваша, товарищи? - Мы - христиане, - раздались на перебой голоса, - Антиох обратил нас ко Христу... - Я - Моисеева закона, - сказал Марк, - Я чту того же Бога, как и христиане. Впрочем, в душе я уже христианин и скоро буду им явно. - Мы - магометане, - сказали Измаил Эфенди и Сеитов, - Мы чтим того же Бога, как и вы, того, против которого восстает Антиох. Иуда Галеви кратко ответил, что он - Моисеева закона. - Да освятит же Бог нашу борьбу с его врагом, - заключил торжественно де Клермон, -А мы- поклянемся не покидать оружия до конца! - Клянемся, клянемся... На кресте и Евангелие, на Коране, на Торе, - зашумели кругом. Одушевление охватило всех. Но когда Председатель поставил на обсуждение вопрос о планах действий против Аитиоха - тотчас обнаружилось явное несоответствие средств и целей заговорщиков. Все, конечно, указывали, что силы возрастут, что даже из единомышленников Осборна кое-кто должен был спастись и разыщется. Но для начала действий имелось только 14 человек. Между тем казалось невозможным, например, оставитъ без помощи Осборна и двух первосвятителей. А уж на одних попытках освободить их легко было уложить все свои наличные силы. Яни Клефт настаивал, что проще всего - убить Антиоха, и с этого нужно начать. Ему возражали, что с гибелью Антиоха еще не погибнут собравшиеся около него темные силы, не объединятся и не приобретут власти силы здоровья, способные спасти человечество от разложения. Было бы гораздо выгоднее - начать по всем державам новую проповедь восстания и организовать силы для этого. Спор разгорался и затянулся до самого приближения вечера, когда пора было уже и возвращаться с охоты. Тогда Председатель предложил порешить на том, что нельзя отбросить ни одной из выдвинутых задач, и чтобы заговорщики, по своему собственному выбору, распределились по исполнению каждой из них, но с тем, чтобы все группы помогали друг другу, если какая-либо из этих задач потребует сосредоточения сил. Такое решение и было единогласно принято, а сам Гуго де Клермон - единогласно избран главным руководителем действий кружка для поддержания постоянной связи между тремя составлявшими его группами. За подготовку убийства Антиоха взялись Яни Клефт, Барабаш, Измаил Эфенди; за освобождение - Валентин, Висконти, Вальде и Марк; за подготовку восстания - Штейн, Галеви, Кастилья, Заремба, Каширский и Сеитов. Де Клермон остался вне группы, но объяснил, что наиболее неотложным считает освобождение первосвятителей и Осборна, пока их еще не казнили или не заморили. Была уже ночь, когда рыцари подъехали к Тамплю со своей затянувшейся охоты. За ними ехала повозка с дичью, где восседал в качестве возчика араба - Валентин. Яни и Марк возвратились, конечно, особо, отдельно от товарищей.

XIX

Когда Лидия узнала от Валентина о плане спасти тампльских узников, она настоятельно просила принять и ее к участию в предприятии, и была горячо поддержана Марком на совершенно своеобразных основаниях. "Это дело так трудно, - сказал он, - что для него нужно самое высокое вдохновение. У Лидии оно есть. Я к ней несколько присмотрелся у своей жены. Она не то пророчица, не то ясновидящая. Ее предчувствия поразительны. Если она думает, что поможет нам, то, вероятно, и действительно поможет". Лидия и была принята в группу. Впрочем никаких особенных вдохновений она не проявляла. Всегда задумчивая, она внимательно слушала сотоварищей, но ничего от себя не высказывала. Часто она казалась погруженной скорее в какое-то созерцание, чем в размышление. Собственно говоря, дела заговорщиков сначала шли так туго, что и размышлять было не о чем. Все ограничивалось кое-какими разведками. Для них Марк, несмотря на отвращение к этой службе, снова явился в свою психическую батарею. Он несколько раз побывал в подземных коридорах, старясь изучить их расположение. В этом отношении нашлись сведения и у рыцарей, участвовавших в караульной службе. Очень ценные, хотя и печальные сведения сообщил епископ Викентий. Он очень ловко выпутался из стряхнувшейся над ним беды. Как сказано выше, Лармений арестовал его. Но Викентий сумел сбить его с толку. Он, не смущаясь, сознался, что действительно увещевал быть твердым того христианина, который на него донес. Но иначе и нельзя было поступить. Викентий собирал пожертвования со всех сторон и во имя чего угодно, лишь бы давали деньги. Этот христианин сделался его агентом по сбору между своими единомышленниками на якобы церковные нужды, и понятно, что Викентий должен был болтать ему разный христианский вздор. Больше ничего и не было. Эту басню он рассказал гроссмейстеру с видом такой искренности, что тот поверил и освободил Викентия из-под ареста, хотя на всякий случай приказал ему не отлучаться из Тампля, пока он не обдумает вполне его дела. Таким образом, заподозренный очутился в положении поднадзорного, сношения с ним были опасны, да и самому ему приходилось не проявлять особого любопытства. Но сам Лармений открыл ему два факта, которые хранились еще в тайне, так что о них ничего не знали рыцари, участвовавшие в заговоре. Именно, оказалось, что Папу и Патриарха подвергали пыткам и что казнь Осборна с главнейшими заговорщиками назначена на днях. Таким образом, заговорщики опоздали помочь Эдуарду. Час его пробил, и через два дня состоялась его мучительная казнь. Сотоварищи его были приговорены к обезглавлению, Осборну досталась честь четвертования. Заговорщики, так много мечтавшие спасти его, могли увидеть лишь его последние минуты. С раннего утра стотысячная толпа наполняла площадь, по середине которой высилось несколько десятков эшафотов. По близости от них стоял ряд эстрад для почетной публики. На средней помещался сам Человекобог с неразлучным Аполлонием. Публика была шумна и весела. Для нее это было только интересное зрелище. Жалость к человеку в те времена стала явлением редким, возбуждавшим насмешливую улыбку. Когда показалась процессия позорных колесниц, наполненных осужденными, сотни тысяч глаз обратились к ним с таким же безудержным любопытством, какое возбудило бы шествие стада слонов или верблюдов. Только любители спорта внимательно всматривались в лица идущих на смерть и держали между собою пари о том, как они будут держать себя под топором. Особенно разнообразные пари вызывал Эдуард Осборн. Никто не сомневался, что он не проявит малодушия, но спорили о том, скажет ли он что-нибудь и что именно. Когда осужденные уже стояли над плахами, окруженные палачами, с эстрады Антиоха были прочитаны обвинительные сентенции всех. Эта продолжительная процедура не вызвала никакого волнения между осужденными. Все стояли спокойно и, по-видимому, молились про себя. Затем, на всех эшафотах одновременно, палачи стали хватать осужденных и валить их на плахи. Большая часть не оказывали никакого сопротивления и, перекрестившись, сами клали голову на плаху. Через несколько минут на всех эшафотах началась бойня, повсюду брызнули фонтаны крови. Большинство палачей не умели сразу отрубить голову и повторяли удары топором два и три раза, а потом всюду начали подымать скатившиеся головы и, показав их зрителям, бросали обратно на эшафот... Толпа с каннибальским восхищением впивалась в отвратительное зрелище... На него смотрел, с высоты своего эшафота, и Осборн, около которого молча и неподвижно стояли палачи. Отчего же не казнят его? Что предназначено ему? Эта загадка начала уже возбуждать между зрителями новые пари, как вдруг раздался громкий голос Антиоха. - Эдуард Осборн, все твои товарищи, виновники преступного бунта, погибли. Ты заслуживаешь смерти вдесятеро больше, чем каждый из них. Но я милосерд. Я дам тебе полное помилование, если ты отречешься от Иисуса Назарянина и признаешь меня Спасителем человечества. Гробовое молчание охватило всю площадь, и среди этой мертвой тишины звучно разнесся ответ Осборна. - Да будет прославлен Господь Бог Иисус Христос, наш Спаситель; ты же, злодей, да сгинешь в адском пламени. Антиох махнул рукой, палачи схватили Осборна, но в эту минуту из толпы резко прозвучал крик: - Мужайся, Эдуард, мы отомстим за тебя! Началась суматоха, полиция забегала в народе, разыскивая, кто крикнул возмутительные слова... В это же время Осборна рубили на части, отсекая топорами руки, ноги и, наконец, голову. Весь эшафот окрасился кровью, которая ручьями стекала на землю... В общей сутолоке осталось незамеченным, что какой-то человек медленно подошел под эшафот и смочил платок теплой кровью Эдуарда Осборна. Бережно спрятав платок, он так же тихо скрылся в толпе. Это был неукротимый Яни Клефт... Грустные собрались в этот вечер члены освободительной группы среди развалин, где чаще всего происходили их совещания. Итак, с Осборном они опоздали. Что же выйдет относительно первосвятителей? Их дело было выделено в особую группу и еще только разбиралось. Являлась мысль, не вздумает ли Антиох терроризировать христиан смертной казнью их верховных иерархов? От него все станется. Но что же предпринять для их спасения? Члены группы выслушивали сообщение Марка о подземных коридорах, усиливаясь найти тут какой-нибудь утешительный намек на возможность что-нибудь предпринять, но ничего не находили. - Скажите, Марк, - спросила вдруг Лидия, - уверены ли Вы, что вот тут (она указала чертеж коридоров), направо, нет никакой особой двери? Он посмотрел чертеж. - Нет, никакой. - Вспомните хорошенько. Мне кажется, что тут должен бы находиться какой-нибудь ход. - Ничего там нет... А впрочем, позвольте... Может, выше и есть что-нибудь. Вспоминается какой-то закоулочек, в который я не заглянул. Надо будет посмотреть. Но я не понимаю Вашей мысли. - Моя мысль вот какая. Нам говорили, что в подземельях есть какие-то особые ходы для вылазок. Они идут за пределы Тампля. Если бы у них было сообщение с тюремными коридорами, то можно бы проникнуть снаружи... - Да это стоит подумать. Я постараюсь рассмотреть. Когда заговорщики стали расходиться, Лидия задержала Валентина. - Знаешь ли, - сказала,она, когда они остались наедине, - со мной делается что-то странное. Я столько наслушалась об этих подземельях, что мне, как во сне, кажется, будто я их вижу, хожу по ним. Я вижу их камеры, вижу Патриарха и Папу... Хотелось бы знать, похож ли Папа на того, кого я вижу? Я еще припоминаю другое. Когда вы меня увозили, мне в полусне казалось, будто мы не по озеру плывем, а движемся по какому-то подводному каналу или в коридоре. А когда меня сажали в повозку, мне казалось, что вы меня вынесли из подземелья, через какой-то подземный люк... Мне неловко говорить об этих неясных сновидениях. Но с тобой я не стесняюсь и прошу тебя: пойди со мной на то место, где меня сажали в повозку. Нет ли там признаков подземного хода? Конечно, все это странно. Но, право, когда Марк или Клермон рассказывают о коридорах, я часто заранее знаю, как расположены ходы или камеры. Они только подтверждают то, что мне казалось самой... Валентин отнесся к этому совершенно серьезно. - Милая Лидия, я тут не вижу ничего невероятного. Случаи ясновидения бывают иногда прямо поразительны. Притом наше положение так трудно, а цели так чисты, что возможно и Божественное внушение. Что касается твоей мысли поискать, нет ли связи между тюремными и вылазочными коридорами, то я только удивляюсь, как никому из нас раньше не пришло в голову... Но идти нам вдвоем за озеро - неблагоразумно. Если там есть окончание вылазного хода, то внутри, конечно, должна быть стража. Мы только встревожим их. Надо повременить. Я сначала переговорю с Марком. Но Марка ему пришлось повидать только через несколько дней, которые тот безвыходно провел в Тампле на разведках. Когда они, наконец, сошлись, Марк встретил его словами. - А ведь Лидия оказалась права! Расхаживая по коридорам - он увидел, что на том месте, о котором говорила Лидия, есть небольшой коридорчик-тупик, а в глубине его дверь. Около нее стоит часовой, который не пустил туда Марка. Расспрашивая о причинах этого караульного офицера, он узнал, что здесь начало вылазного хода. "Вы, - сказал офицер, - имеете доступ в тюремные коридоры, а в вылазочном Вам и делать нечего. Туда никого и не пускают". Таким образом, догадка Лидии о связи тех и других коридоров подтвердилась. Но почему этого не знали тамплиеры - участники заговора? Потому, что ни один из них не был записан в специально караульную часть, а привлекались они в часовые только по случаю переполнения тюрем арестованными. Поэтому они вообще плохо знали коридоры. Что же касается вылазочных ходов, то их знает только высшее начальство, которое назначает тут особые караулы. - Значит, - заключил Марк, - нужно достать у высшего начальства план этих галерей. Узнав, где они оканчиваются за Тамплем, можно решить, как снаружи проникнуть к подземным тюрьмам. Валентин передал ему мысль Лидии обследовать место, где ее сажали в повозку. Но Марк отнесся к этому скептически: - Что же именно обследовать? Ведь Лидия не даст никаких точных указаний. Если даже это ясновидение, то очень темное. Не проще ли добыть план, чертеж? Фон Зальде знаком хорошо с помощником Лармения, заведующим караульной защитой. При побеге Лидии именно через него удалось назначить Яни Клефта начальником караулов на стенах. Теперь фон Вальде может так или иначе добыть в канцелярии помощника план подземной защиты. А бродить за озером без точных указаний - это простая трата времени. Они вместе спросили мнения фон Вальде. Он согласился с Марком. Хотя план вылазочных галерей - документ секретный, но, вероятно, его можно выпросить посмотреть или можно как-нибудь постараться попасть в вылазочный караул. Только для этого нужен благоприятный случай. Вообще фон Вальде обещал заняться этим делом.