Великим постом

Сколько раз думалось: постоять бы Великим постом в Лавре! И вот дал Бог такую возможность. Стоим, слушаем. В потоке знакомых, но неуловимых из-за обилия псаломских сравнений, обращений к своей душе и к Богу выделяем, естественно, молитву преподобного Ефрема Сирина. Хорошо, что Церковь ее как бы воздвигла на высоту. Хочешь — не хочешь, а не заметить ее невозможно. И не поклониться, когда весь храм вместе со служащим священником кланяется, тоже невозможно. Можно, правда, делать это механически, как гимнастику. Но Церковь от этого отгородилась повторением ее, заставляя вдумываться в слова, проникаться их духом. Оказывается, со временем эти слова могут стать своей молитвой о даровании прощения за то, что допустили над душой власть духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия. Прощенная душа требует помощи Бо-жией, чтобы преодолеть засилье старых греховных привычек и немощи души своей и стяжать противоположное: дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви. Сочетание это — видеть, знать свои грехи и не осуждать других — стоит всех поклонов! И то, что они кладутся в дорогих стенах, среди тех, кто пришел и приехал сюда только с жаждой помолиться от души, делает это время особенным, достойным такой благодарности, на которую не хватает слов. Да что слова! Жизнью надо отзываться, но у меня с этим плохо... Всю жизнь плохо... Совсем можно было бы загрустить, но вспоминаются недавно прочитанные у митрополита Антония Сурожского слова о величии образа Божия в человеке. Им почтен каждый, и нет исключения ни для кого. Это сознание должно поднимать человека из тины расслабления и привычного недоверия к своим возможностям, поднимать из чувства благодарности Творцу и ответственности передНим... Знакомые псалмы, стихиры, тропари вместе со звучанием братского хора создают ощущение полной изолированности от мира, оставшегося за стенами обители. Кажется, как не раз было прежде, что ничего другого на свете не надо, кроме, конечно, одного — дара молитвы! Хочется в такое время вспомнить всех, ближних и дальних, кто душой стремится в храм, но обстоятельствами прикован к рабочему месту, или к одру болезни, или связан чем-то другим... Хочется, чтобы им было от этого воспоминания хоть чуточку легче. Как хорошо, когда в храме слышно все, что читают. Четко, ясно, спокойно читают, не как иногда бубнят что-то бессмысленное, сливающееся в одно нудное та-та-та-та... от которого скорее хочется уйти, отделаться, забыть. Какое все-таки это богатство — Церковь. Чуть мысленно отвлечешься — выходит служащий священник, и все кланяются с молитвой. Наконец вышел один из братии петь "Да исправится молитва моя... " [1]. Как хочется, чтобы молитва исправилась, вернее — душа в молитве исправилась. Вся эта песнь, весь ее пафос — о жажде изменения к лучшему в молитве, о надежде: это возможно. Когда поют о жертве вечерней, мне кажется, что это о тех, кто только к вечеру своих дней, на закате жизни может так горячо желать, чтобы его молитва уподобилась кадилу в храме, фимиам которого возносится к Богу. В мелодии и грусть (оттого что в жизни все далеко не так), и светлый порыв ввысь (ведь жизнь в Боге бесконечна!). Такая хорошая служба и так быстро кончается (хотя, пока она шла, пробежали часы)! А когда пели: "се бо входит Царь Славы", мурашки забегали от ширящейся, нарастающей мелодии... Еще немного, совсем чуть-чуть, и призыв: "Вкусите и видите...." Собственно, видеть вроде бы и нечего, но здесь имеется в виду то, что можно охватить лишь внутренним зрением: "яко благ Господь". Всегда жаль, что это неоценимое богатство, которое предлагает Церковь,—великопостные богослужения— так мало известно и мало кому доступно. При всем своем желании ни учащиеся, ни работающие не попадут на литургию Преждеосвященных Даров. Не раз получалось, что за весь Великий пост не удавалось ни разу услышать великопостные песнопения Преждеосвященной литургии, если только не попадало 8 марта на среду или пятницу или если не давали больничный, когда хорошо простудишься. Чтобы все-таки не остаться совсем без таких служб, иметь о них хоть какое-то понятие, некоторые, знаю, просили отпуск на Страстную и Пасхальную седмицы. И это то ли дадут, то ли нет — как еще начальство посмотрит. И прочитать о посте не общие слова, а именно о великопостной службе почти негде (позже появилась книга отца Александра Шмемана "Великий пост" [2], хоть как-то восполняющая этот недостаток). Поэтому действительно светлое, весеннее чувство и восприятие Великого поста — удел очень немногих счастливцев. Не случайно для этого нужно время: время стояния в храме (а это часы!), время для поклонов, время для вслушивания в чтение псалмов, время для многократного повторения: "Господи, помилуй!". Наши ритмы, наша вечная спешка совсем не совпадает с ритмом церковной жизни. Только в отпуске, решившись отказаться от всех своих житейских забот на это время (если еще позволят обстоятельства), можно постепенно остыть от того напряжения, в которое погружены все работающие. Стоять, вслушиваться, никуда не рваться и не спешить — это и благо (если есть возможность), и труд. Обязательный внутренний труд самопринуждения, собранности, трезвения. Аза благо, за возможность эту, надо благодарить от всей души. Ночь прошла, а день приблизился [3]. Во всех отношениях. "Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою… " — исправится—здесь: сделается прямой, прямо вверх возносящейся к Небу, как кадильный дым (в противоположность дыму, стелющемуся по земле, каковой чаще всего и бывает наша неисправная молитва). ^ Шмеман А., протоиерей. Великий пост. М., 1993. 111 с. (и другие издания). ^ Рим. 13, 12.— Ред. ^

Чин Торжества Православия

Впервые о его существовании узнать пришлось совершенно случайно: в Трапезной церкви было очень много народа, тьма-тьмущая причастников, и мы решили пойти в Покровский храм МДА. Там еще до начала литургии совершал Чин Торжества Православия владыка Владимир [1], ректор МДА. Мы застали конец, но заинтересовались существованием неведомого пока Чина. Узнали, как он называется, когда совершается, и на будущее время всегда спешили в этот храм на такой редкостный Чин. После владыки Владимира его стали совершать не до, а после литургии. Странно, но тогда и много позже сведения о нем как-то растворяются, смазываются... Почему? Казалось бы, Чин-то Торжества Православия. Когда мы стали особенно внимательно к нему прислушиваться, то в сознании четко определились, пожалуй, две стороны этого торжества: торжество иконопочитания и торжество в память всех, во благо веры православной и Церкви потрудившихся. Всё вместе, "нераздельно и неслиянно" составило этот Чин. В Покровском храме он звучал неподражаемо выразительно. Кто бы ни стоял на кафедре или у высоких аналоев, обращенных к нам, "торжество" захватывало дух. Обычно, конечно, говорили "слово", которое почему-то не производило впечатления. Пришлось искать все, что можно о Чине, чтобы знать побольше, чтобы понять смысл его установления и закрепления именно в первое воскресенье Великого поста. На помощь пришли книги, рассказавшие о восстановлении иконопочитания на VII Вселенском Соборе в 842 году. Это событие произошло в первую Неделю святой Четыредесятницы [2]. И до сих пор в память этого из алтаря храма выносят иконы Спасителя и Богоматери, кладут на аналой, и после обычного начала чтец читает 74-й псалом: Исповемся Тебе, Боже. Диакон произносит Великую ектению, в которой мы слышим возносящуюся от лица всей Церкви мольбу ко Господу, чтобы Он призрел на Святую Свою Церковь, сохранил ее "невредиму и непреобориму от ересей и суеверий", присоединил к ней отпавших от нее, а верных укрепил. "Бог Господь..." предваряет чтение Апостола [3], в котором апостол Павел убеждает христиан блюстись от творящих распри и раздоры. В Евангелии [4] утверждается власть Церкви решить и вязать здесь, а главное — там... Церковь! Ее торжество — это Господь, это Богоматерь, это святые. Ее забота—это мы, ее боль — это отпавшие, потерявшие верные ориентиры. И потому в следующей, сугубой, ектении мы просим Господа обратить заблуждающихся, прекратить всякую ненависть, вражду, всякое беззаконие, утвердить в сердцах любовь. Так хорошо звучит мольба об укреплении нашей веры, а пастырям испрашивается ревность, неверным — обращение, всей нашей жизни — "растворение духом евангельским". Самый голосистый из диаконов провозглашает: "Кто Бог велий...." Обычно здесь два диакона поднимаются на ступеньку у двух высоких аналоев и попеременно читают "Верую" и по окончании во всю мощь голоса и легких речитативом: "сия вера апостольская, сия вера отеческая, сия вера православная, сия ве-е-ра вселенную у-твер-ди...." Голоса диаконов приземляются, и мы слышим общее одобрение от лица Церкви тех, кто словом, писанием и жизнью утверждал православие. Вспоминаются убитые на поле брани за веру и отечество и скончавшиеся в "истинной вере и благочестии". Всем им поется "Вечная память", но так, как нигде еще нам не приходилось слышать: быстро и даже весело, если возможно такое вообще. [5].. И воспринимается это легко и светло. Очень хорошо, что не обычным, погребальным, напевом сопровождается эта "Вечная память". Потом вспоминают и тех, кто трудится для утверждения на земле православия, начиная с Патриарха. Здесь, конечно, звучит многолетие. Заканчивается этот недолгий, но очень емкий по содержанию Чин гимном святителя Амвросия Медиоланского [6]. После узнаем, что этот Чин составлен Патриархом Мефодием [7], что раньше он включал еще и грозные анафематствования [8]. Сейчас все сглажено, все прилично, ни одним словом почти никто не обмолвится о том, за что же человек может быть отлучен от Церкви. Из различных воспоминаний (например, В. А. Никифорова-Волгина) [9] может сложиться убеждение, что отлучали государственных преступников вроде Стеньки Разина или Емельяна Пугачева... Но только ли об этом заботилась Церковь? Было бы нелишне напомнить нам хотя бы в "слове", за что Церковь отделяет, лишает своего общения. Это не праздное любопытство, это же касается основ веры! Оказывается, есть десять пунктов, которые объединяют всех подпадающих отлучению. Вот они: Отрицающие бытие Божие и Промысл Его. Отрицающие равночестность Лиц Святой Троицы. Отвергающие необходимость пришествия в мир Спасителя, Его страдания, смерть для спасения всех. Не принимающие евангельскую проповедь. Отвергающие приснодевство Пресвятой Богородицы. Не верующие в то, что Святый Дух действовал через пророков и Апостолов и теперь бывает в сердцах истинных христиан. Отрицающие бессмертие души, кончину века, суд и воздаяние. Отрицающие Святые Таинства. Отвергающие постановления соборов и святых отцов. Отрицающие и хулящие святые иконы. Сколько мыслей вызывает этот Чин! Очень хорошо сказал как-то епископ Мефодий [10]: "Православие — небо на земле и бездонный колодец живительной влаги для души, но что сказать о православных? Сколько из нас, обладая бесценным богатством православия, его не знают, им не питаются, им не живут". В Лавре, в Академии, которую нельзя отделять от нее, можно более, чем где-нибудь еще, если, конечно, Бог даст, почувствовать красоту православия и собственное духовное убожество. Хочется, спускаясь с лестницы и выходя из здания чертогов, где на втором этаже находится храм, думать о величии, данном каждому, об ответственности каждого... Чувство ответственности, кажется, может только расти, когда идешь узкой дорожкой к воротам, видишь впереди Успенский собор, огромный, пока еще мерзнущий в снегах. Постом первые оживают грачиные гнезда. Запах тающего снега и весенняя возня грачей неотделимы от ощущения наступившего великопостного шествия к Пасхе. Возвращаясь к только что отзвучавшему Чину, думаю о том, о чем не говорят теперь наши отцы, но о чем честно и откровенно говорили святые отцы, составившие и этот Чин, и многие другие. Ереси, расколы, уклонения в самые различные "толки" и течения, включая католичество, протестантизм, возникали, как правило, на одном-единственном основании —внутренней неудовлетворенности тем, что христиане (а тем паче стоящие во главе) далеко не таковы по жизни, какими следовало бы им быть. Да, ересиархов обвиняют в гордыне, вольнодумстве, самоволии, самочинии, непослушании церковному священноначалию... и не зря; а кто думает о том грехе соблазна, который многим бывает не под силу одолеть? Действительно: горе миру от соблазнов [11]. Предостерегать от этого призваны все. Господь в Евангелии говорит об этом, ограждая Своим предупреждением малых сих [12]... И это предупреждение едва ли не самое забытое теперь, да и прежде. И еще одна мысль неизменно сопутствует этому Чину: почитание икон неотделимо от почитания образа Божия в человеке. Каждый из нас почтен образом Божиим и призван стать Его живой иконой. Умеем ли мы помнить об этом по отношению к себе, к ближним, особенно к тем, к кому не расположены? И это тоже обязывает очень серьезно относиться ко всему. Да, есть о чем думать... Владимир (Сабодан; р. в 1935), архиепископ, ректор МДА (1973–1982). Окончил Одесскую ДС и ЛДА (кандидат богословия), аспирантуру при МДА (профессор — 1978). В 1962 принимает сан диакона, священника и монашеский постриг. С 1965 архимандрит. Архиерейская хиротония в 1966. С 1973 архиепископ. С 1982 митрополит. С 1992 Блаженнейший митрополит Киевский и всея Украины, Предстоятель Украинской Православной Церкви, постоянный член Священного Синода. ^ См. примеч. № 68. ^ Рим. 16, 17–24. ^ Мф. 18, 10–18. ^ "Пение "Вечная память " в Чине Православия должно совершаться иначе, чем как поется оно на заупокойных последованиях, не в грустном, минорном, тоне, а в величественном, торжественном, победном*". Примеч.*: "В свое время Московскому митрополиту Филарету предложено было составить текст… Требуемый текст был составлен Митрополитом применительно к соответствующему тексту Чина Православия… В примечании митрополит Филарет писал: "Лучше, чтобы певчие "Вечная память" пели не печальным напевом, как на похоронах, а другим, величественным". Филарет, митрополит Московский. Собрание мнений и отзывов. Т. V. С. 263". Афанасий (Сахаров), епископ. "Вечная память" в Неделю Православия // О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. СПб., 1995. С. 76. Это объясняется тем, что "Вечная память" в Чине Православия возглашается не только усопшим благочестивым православным царям и князьям, но и уже прославленным святым. ^ См.: Хвалебная песнь святителя Амвросия Медиоланского "Тебе, Бога, хвалим…" // Требник. Благодарение о получении прошения и о всяком благодеянии Божии. М., 1991. С. 405–407. ^ Мефодий, Патриарх Константинопольский (4846; память 1/14июня). Родился в Сицилии. В молодости ушел в монастырь и всю свою жизнь неустанно боролся против иконоборческой ереси, за что переносил узы, темницы и раны. При императоре Феофиле (829–842) святой Мефодий был предан тяжким истязаниям, а потом сослан на остров Антигон и вместе с двумя разбойниками заключен в глубокой пещере, куда не проникал даже солнечный свет. Там он томился 7 лет. С воцарением блаженной царицы Феодоры (память 11/24 февраля), почитательницы святых икон, Мефодий был освобожден и избран Патриархом. В 842 святитель Мефодий вместе с праведной царицей Феодорой созвал в Константинополе Поместный собор, который подтвердил догматические определения VII Вселенского Собора, восстановил иконопочитание и постановил ежегодно праздновать победу православия. Отцы Собора с великим торжеством в 1-ю Неделю святой Четыредесятницы внесли честные иконы в церковь. Составленный святителем Мефодием Чин Православия совершается в 1-ю Неделю Великого поста. ^ Точнее, Чин Православия и сейчас содержит в себе анафематствования, которые никто не исключал, но в большинстве храмов эту часть Чина упраздняют. ^ См.: Никифоров-Волгин В. А. Дорожный посох. М., 1990. 63 с. и др. Никифоров-Волгин Василий Акимович (1901–1941). Родился в Тверской губ., после революции оказался в Эстонии, служил псаломщиком в нарвском храме. С 1923 он начинает регулярно публиковать свои рассказы, очерки, фельетоны, зарисовки и к середине 1930-х годов становится уже довольно известным писателем. В мае 1941 арестован органами НКВД и расстрелян в декабре того же года по 58-й статье за "принадлежность к различным белогвардейским монархическим организациям", "издание книг, брошюр и пьес клеветнического, антисоветского содержания". Реабилитирован в 1991. ^ См.: Мефодий, епископ Кампанский. Пастырские наставления. Духовное наследие архипастыря храма Христа Спасителя во Франции. М., 2000. 191 с. Епископ Мефодий (Кульман; 1902–1974) родился в Санкт-Петербурге в 1917 вместе с родителями эмигрировал в Болгарию. Окончил историко-философский факультет университета, Богословский институт в Париже. В1931 принял монашеский постриг от руки митрополита Евлогия (Георгиевского). Скончался, как и желал того, на Пасху. ^ Мф. 18, 7.— Ред. ^ Мф. 18, 10.— Ред. ^

На Пассии в Лавре. Особый случай

22 марта 1987 года Обычно на Пассии мы стояли в Трапезном храме. Впереди, конечно, спины. Иногда широкие и высокие, если стояли группой мужчины. Стоишь перед таким заслоном (а если их несколько, то и вовсе чувствуешь себя стиснутой со всех сторон) — и кажется, будто даже звуки не все долетают. И вдруг мы попали туда, где "посторонним вход воспрещен". Вдруг на время перестали быть посторонними. Когда-то, еще до "правления" архимандрита Иеронима [1], мы стояли там всегда. Впереди, около клироса, всегда было особенно уютно и хорошо. Но... прошли те времена, настроили для нас заграждений, и теперь только "свои" попадают вперед. Удалось чудом попасть и нам. Сразу все изменилось. Еще бы — вместо стены из спин рядом солея и иконостас. В местном ряду — любимая здесь икона Божией Матери. Она поясная, большая. Ее видно со всех точек. Не зря до XVII века иконописцы думали о том, чтобы иконы участвовали в богослужении. Вот смотришь на Нее — и Она помогает собрать внимание, защищает от наплывающих неподходящих мыслей и общей рассеянности. Здесь, когда стоишь в храме (собственно, это и есть храм, а дальше — трапезная), когда всё рядом, все видно и слышно, удивительно много хорошего можно заметить, чего мы лишены в толпе и молве. Стоишь и никому не мешаешь, никто и нам не мешает, не пробирается вперед, не толкается, не ворчит, не подпевает. Все стоят спокойно и сосредоточенно молятся. Ребята, следящие за порядком, вежливы. Каждое движение на солее заметно и значительно. Канонарх близко. Здесь слышно каждое его слово, не как там, где часто все сливается в один общий поток и где едва можно зацепиться за знакомую фразу. Даже освещение здесь значит куда больше. Игра света и тени как бы придает иконам некоторое движение, оживляет их. Никаких фантазий на этот счет строить не хочется, просто все, что мы видим и слышим, заслоняет нас от шума обычной жизни, помогает сосредоточиться на словах, которые звучат здесь, сейчас. И конечно — целый океан звуков! Кажется, что отец Матфей [2] собрался выкупать нас в этом море мелодии, живущей своими законами, где-то близко соприкасающимися с законами другого, совсем безгласного искусства — живописи. И то и другое здесь, к тому же и декоративное убранство, гармонично составляют желанное единство. Какой это удивительный, неповторимый уголок на свете, особенно в момент, когда отец Матфей активными взмахами широких рукавов рясы, из-под которых не видно рук, парит низко-низко над пространством, объединяющим два хора. Пространство звучит так мощно, что приобретает власть поднять душу от земли и нести ее к тем, кто в этот момент почти рядом: к творцам канонов и стихир, к автору акафиста, к композиторам, написавшим эти мелодии, кживописцам, резчикам, позолотчикам — всем трудившимся над созданием этой видимой и ощутимой красоты. Она поднимает к Невидимой, еще более необходимой красоте, чтобы в ней встретить Творца всяческих. Время летит незаметно. Оно звучит здесь, сейчас, сменяющимися напевами уже знакомых проким-нов, стихир и припевов акафиста. Постоять бы до конца! Но нет, надо идти, чтобы снова вернуться в наш суетный мир. Вернуться другим человеком, способным радоваться, благодарить за праздник Бога и людей. Благодарить доброй памятью тех, кто чуть-чуть подумал и постарался воспользоваться возможностью провести нас в недоступный теперь уголок. Благодарить в душе всех, начиная с единственного на всю Россию преподобного Игумена земли Русской и кончая каждым, кто трудится, чтобы обитель Преподобного была на земле чудом, радостью, праздником всем скорбящим и обремененным. Слава Богу за все! Иероним (Зиновьев; † 1982), архимандрит, наместник ТСЛ (1972–30.03.1982). Принял монашеский постриг в 1964. Погребен в Лавре. ^ Матфей (Мормыль; р. в 1938), архимандрит. Родился в г. Владикавказе. В 1961 году поступил в ТСЛ послушником, в 1962 году принял монашеский постриг. С 1961 исполняет послушание регента хора. Окончил Ставропольскую ДС и МДА, с 1963 преподает в ней Церковный Устав, Священное Писание Ветхого Завета, литургику; с 1988 является профессором МДА на кафедре Литургического богословия и богослужебного пения. С 1961 и до настоящего времени — уставщик и главный регент Лавры. В 1963 рукоположен в иеродиакона, в 1964 — в иеромонаха. В 1968 возведен в сан игумена. С 1969 по 1974 — преподаватель Регентского класса при МДА. В 1971 возведен в сан архимандрита. 1974–1977 — благочинный ТСЛ. Объединенный хор МДАиС под управлением архимандрита Матфея снискал, можно сказать, чуть ли не мировую известность: еще в 1968 он впервые записывался для грампластинок "Мелодии"; в настоящее время хором записано множество грампластинок, аудиокассет и компакт-дисков. Помимо богослужений в ТСЛ, Объединенный хор поет за службами Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II в Успенском соборе Московского Кремля, в храме Христа Спасителя, часто сопровождает Святейшего в его архипастырских поездках по епархиям. Объединенный хор выступает и с концертами, неоднократно совершал поездки в Германию, Францию, Грецию, Израиль и другие страны. Хор имеет приз Московского международного фестиваля духовной музыки 1990, участвовал в торжествах по поводу 1000-летия Крещения Руси в 1988 (концерт в Большом театре в Москве), а также в торжествах по поводу 600-летия преставления преподобного Сергия Радонежского в 1992. ^

В субботу 3-й недели Великого поста

23 марта 1982 года Как часто, вернее, всегда и в выходные дни бывает много дел. В голове стучит одно: не забыть... Время не ждет. Надо успеть на электричку и хотелось бы позволить себе единственное "утешение" — выйти на одной из станций за несколько остановок до Посада, чтобы сразу же попасть в лес, в котором тонет дачный поселок, Лавра расширяется, охватывая все большее и большее пространство. Весна. Воздух напоен запахом тающей снежной корочки на еще значительных в этих местах сугробах. Хорошо даже на малое время отключиться от всякой суеты, забыть обо всем (кроме одного — не опоздать к началу службы), идти, радуясь тишине, солнцу, даже цвету старой хвои, порыжевшей в теплых лучах, возможности помолчать. Как ее порой не хватает… Особенно радостно бывает, если среди всего природного великолепия тихо просочится волна невидимого света, в котором так живы слова благодарственного акафиста: "Слава Тебе, призвавшему меня к жизни" [1]. Всех к жизни вызвал Господь, каждому дал и свой внутренний мир, и, главное, возможность жить памятью о своем Творце. А подвижники смогли сказать об этом больше. Нам же и за то "слава Богу" можно сказать, что веяние "иного" мира касается за десятки километров от Лавры, если душа тянется к ней. Поезд возвращает в обычную жизнь. До Лавры уже осталось ехать не так много. На склонах у самого полотна железной дороги мелькают темные пятна проталин. Поднимаемся к Святым воротам Лавры. На пути нас встречают талые воды. Они стремятся вниз, мы — вверх. Надо успеть поклониться преподобному авве Сергию, потом уже — в Трапезную церковь. Служба будет дольше обычной, вынесут Крест. Знакомые слова стихир Кресту отзываются где-то в глубине тихой радостью сознания себя в Церкви, которая дается незаслуженно, как и Лавра, как и жизнь. Эта причастность чуду—и жизни вообще, и жизни в Церкви, и возможности стоять в Лавре на всенощной в такой вечер, возможности, которую имеют далеко не все желающие, изумляет... Хочется благодарить и надо, но — как? Служба, как уже было не раз, пролетела мгновенно. В общем пении: "Кресту Твоему..." и "Спаси, Господи, люди Твоя...", которым руководил отец Матфей, было такое единение, единодушие незнакомых людей, которое бывает только в Церкви. Такие хорошие лица мелькают среди молодых послушников и в толпе. И поют хорошо. Очень хорошо. Мне кажется, что нигде не встретить такого редкостного сочетания — и архитектуры, и живописи, и самой службы, и мирского хора. Все вместе и порознь — чудо. И действительно, этот ансамбль, лучше сказать, собор, удивителен. Дай Бог, чтобы последствия этих воздействий не прошли бесследно. После всенощной общая исповедь. Народу много. Пока отец Илия проводил общую исповедь, поставили много аналоев. У каждого еще до прихода иеромонаха плотная толпа. Когда общая исповедь кончится, толпы еще уплотнятся. Может быть, придет еще исповедующий, и к нему на ходу соберется группка, поставят аналой и исповедующихся хватит едва ли не на всю ночь. Многие тут же устроятся на ночлег, сядут на пол, чтобы вытянуть ноги, дать им отдохнуть. Не помню теперь, кто нас пригласил, помню только, что шли куда-то под темным, высоким, звездным небом. Через окно виднелись сосульки, подсвеченные фонарем. Было тепло, тихо, но почти не спалось, видимо, из-за боязни проспать. В полудремоте звучало: "Крест хранитель..." [2]. К пяти часам поднялись и пошли опять в Лавру, не дожидаясь рассвета нового утра Крестопоклонной Недели. Трифон (Туркестанов), митр. Акафист "Слава Богу за все". Икос 1. ^ "Крест, хранитель всея вселенныя…" — светилен праздника Воздвижения Креста Господня (14/27 сентября). ^

Пасха

[1985 года] С незапамятных времен Пасху мы встречали в Лавре. Сначала вместе с тетушкой, пока она могла выдерживать физически. Потом я ездила одна, а она ходила в ближайший храм. После того как мне удалось нечаянно сделать целых два открытия (первое — это совершенно особенная, неповторимая служба в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу — Чин погребения Плащаницы, о котором я знала теоретически, но пока не побывала, так не воспринимала; второе — тоже несравненная, единственная в году литургия Великой Субботы, которая ничего общего не имеет, как оказалось, с ранней субботней литургией "для причастников"), стала ездить уже на ночь в Великую Пятницу, стояла Чин погребения и совсем немного—литургию, бежала бегом на электричку, чтобы к восьми часам успеть на работу в столицу. Отработав (тогда суббота была рабочим днем), опять бегом на электричку, чтобы пораньше попасть к закрытым дверям Успенского собора. Спалось в электричке крепко — молодость помогала. В Успенском соборе, помню, уж не уснешь: холодильник! Всю зиму он мерз, только к Пасхе его открывали и, отслужив пасхальную заутреню и литургию, закрывали до Троицы, а если Пасха поздняя — до отдания. Как-то однажды пошла на пасхальную заутреню в Троицкий собор. Там было очень неуютно: толкучка бесконечная, а главное — пели девчата-любители. От их пения в Лавре всегда одно ощущение — как на приходе. Где-то еще — терпимо, в Лавре — нет. Другой раз решила попробовать постоять эту службу в Покровском храме Духовной Академии. Понравилось. И так уж повелось: в Великую Пятницу ночью — в Трапезном храме, а в Пасхальную ночь — в Академическом. Сколько лет так было — уж и не вспомнится. Только в 1987 году, когда Академический храм был на ремонте после пожара [1], мы встречали Пасху опять в Успенском соборе. Первая запись впечатлений от служб в эти дни относится к 1985 году. Начинается она с описания предпасхальной ночи, к которой мы двинулись из столицы в Великую Пятницу в 22.02. Договорились сесть в один вагон. Народу много. Поезд ползет в темноту. Не хочется ни о чем говорить, и в вагоне все сидят тихо. Закрыв глаза, ждем нужной остановки. Около полуночи выходим в темный тихий городок. Он дорог нам тем, что в нем, если немного пройти от станции, угадывается контур Лавры. Скрипит тонкий ледок лужи на асфальте. Прохладно. Нигде ни души. Уже видны окна братского корпуса, в некоторых из них свет. Входим в Святые ворота. Слабо светятся высокие окна Трапезного храма. Сейчас там горят свечи у Плащаницы. Входим — знакомая сень над Плащаницей, украшенная сверху белыми искусственными цветами, а ниже — живыми, тоже белыми. С трех сторон стоят корзины белых калл и гвоздик. Для порядка рядом стоит монах, но народу еще мало, некого ни успокаивать, ни отгонять, ни подгонять. Вновь пришедшие тихо и спокойно кладут земные поклоны и прикладываются без всякой суеты. Подальше, у подсвечника, все, кто хочет, читают молитвы, сменяя друг друга. Все, кто хочет. Обычно ночью под праздник здесь поют акафисты, а сейчас читают молитвы ко святому Причащению. Мы сели на складные стульчики. Рядом сидели на полу, лежали, подложив сумки под голову, дремали на таких же стульчиках. В два часа начали читать двупсалмие. Ектения, шестопсалмие — и вот уже медленная, тихая, умилительная мелодия "Бог Господь…" сопровождает неспешное шествие целого сонма архимандритов, игуменов, иеромонахов к Плащанице. В их руках свечи. Разбегаются огоньки и по толпе. Толпа заметно густеет. Отец наместник Алексий [2] идет кадить. Хор поет тем же напевом тропари. Когда-то хор тоже выходил к Плащанице. Было слышнее, а главное, заметнее самое основное: всё и все объединены сейчас одним — Плащаницей Христа. Он — центр и службы, и жизни, и внимания всех собравшихся, и радостного ощущения единства мирян и духовенства. Теперь этого нет. Ребята всю службу стоят на клиросе. Мне жаль и разрушения этого впечатления единства, и того, что мелодия похвал, которую поют действительно "со сладкогласием", теряет что-то, когда дробится в окошках и дверном проеме. У нас есть текст Службы, можно следить за каждым словом. Это больше помогает стоять. Спать не хочется, но очень душно. Бабушки, стоящие у окон, тут же их закрывают, как только отойдет семинарист, открывший окна. Им прохладно, а как другим — это мало кого теперь волнует. Очень хорошо поют первые строки похвал. Отец наместник включается в чтение, чередующееся с пением стихов 17-й кафизмы. Читает он четко, каждое слово хорошо слышно и понятно. Его сменяют другие отцы, пока не кончат первую статью. Снова "Жизнь во гробе...." Краткая ектения и так же величественно, даже проникновенно звучит: "Достойно есть величати Тя...." Читают вторую, третью статьи. Кончается чтение обращением к Святой Троице: "О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир". Последнее слово особенно подчеркивается. Кажется, что обращено это ко всем, и всех в этот ранний час (только начало четвертого) — болящих, спящих, скорбящих, реже — радующихся — обнимает молитва! Жаль только, что многие монастыри закрыты, опустели, захламлены, а в приходских храмах оставлена эта традиция — ночью петь Чин погребения. А ведь было это и на приходах. Сама была в детстве в обычном нашем приходском храме на этой службе. Теперь же он там служится вечером, и этим он как бы уравнивается с другими службами, теряет свою исключительность. Конечно, трудно не спать две ночи, но, мне кажется, это не главное. Больше зависит от нашего общего охлаждения сердца, равнодушия, разъедающего всех нас. Требуется усилие, и не раз — всю жизнь, чтобы не в тягость, а в радость было собраться всем знакомым и незнакомым, "вся отложивши" для того, чтобы услышать и эти похвалы, и знакомые слова 17-й кафизмы, и, наконец, несравненный канон с ирмосами "Волною морскою". Пока поют воскресные тропари, отец наместник кадит. Нас теснят, чтобы ему можно было пройти. В толпе движение. Кто-то спешит к выходу. Пропели 50-й псалом. Ребята выходят на середину храма, растягиваясь до самых дверей. Старички несут фонари, хоругви. Народ толпится у входа. В храме сразу становится просторнее, легче дышать. Какие бывают в Лавре хорошие лица в толпе! Девушки, юноши, люди средних лет радуют серьезностью, сосредоточенностью, осмысленностью выражения — больше таких нигде не встретишь, но не беда. Главное — они есть, живут среди нас. Ребята запели "Волною морскою". Отец наместник начал канон: "Господи, Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою...." Эти слова неизбежно напоминают Сергея Иосифовича Фуделя [3], ярко нарисовавшего московское затишье перед Светлой заутреней. Правда, тогдашнее чтение этого канона было уже совсем-совсем перед Пасхой, вечером, почти ночью Великой Субботы. Здесь же еще день впереди — вся Великая Суббота. Вечером его снова прочитают, но как бы то ни было, с первыми словами этого канона почти зримо встает картина, нарисованная Сергеем Иосифовичем: "Трамваи уже не ходили, не полагалось [в 7-8 часов вечера Великой Субботы], а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел [от Ярославского вокзала до Арбата], были одной длинной тихой дорогой. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: "еще не поздно". Вот и родной Арбат, и шатер Николы Явленного. Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей,— час пасхальной полунощницы. На полу — ковры, народу много, но не так еще много. Все ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей". Когда это было? Видимо, в начале века. Теперь нет и Николы Явленного на Арбате, нет и той тишины на московских улицах, и единения жизни с Церковью в такой час... Но и теперь возникает радостное, щемящее чувство Церкви, объединяющее и покойного отца Иосифа [4], читавшего этот канон, и его сына Сергея, спешащего в родной храм, и многих знакомых, которых уж нет с нами, и не знакомых лично, а известных по чьим-то воспоминаниям... Пусть на миг, но эта общность в Церкви, собравшая вдруг рядом стоящих и уже ушедших из жизни подвижников и обычных людей — всех, кому дорога Церковь,— дар от Бога, и дай Бог его каждому. Кончается канон, диакон возглашает: "Свят Господь Бог наш", поют стихиры, и наконец — "Слава Тебе, показавшему нам свет!". Под звучание Великого славословия духовенство поднимает Плащаницу, хор идет впереди. У дверей шум, толкучка. Проходят крестным ходом с Плащаницей по гульбищу, огибая западный торец здания, растягиваясь вдоль южной стены. Из-за толпы, неизменно шумящей, мы идем к братскому входу и там стоим некоторое время на площадке. Видно весь ход. Пропустив всех, активно рвущихся вперед, входим в почти пустой храм. Еще заметнее спертый, тяжелый воздух после легкого морозца, но вместе с тем приятно, что в храме тепло. Хор уже поет: "Благообразный Иосиф...." Совсем скоро на весь храм загремит воскресный прокимен: "Воскресни, Господи, помози нам…". Это отец Владимир [5] постарается уж, у него хорошо получается. Он читает пророчество Иезекииля о костях. Вскоре краткий отрывок из Послания к Коринфянам, Евангелие от Матфея, ектения... и мы выходим на гульбище. Заметно светлеет, розовеет восток. Еще прохладно. Мы спешим за ограду в надежде на обещанную крышу. Хочется даже не спать, а лечь, просто вытянуть ноги. Белая стена Лавры, розовый восход, огромные контуры Успенского собора, угадываемые за стеной, близость весны воскрешают в памяти образ отца Павла Флоренского, где-то сказавшего об особом очаровании Лавры. Есть, живо это очарование. Оно многими чувствуется, но чаще всего о нем молчат. И слова бледны, и не обо всем можно говорить. Это время, особенно если обстоятельства объединяют в группу несколько человек, очень серьезное. Надо быть на страже. Замечено, что в великие дни напряжение и усталость могут усилить раздражение и прежняя недоработка легко вызовет ответную реакцию, ляжет тяжестью на душу. Молиться бы и молчать, но это не всегда получается. Крышу, к которой мы спешили, охраняла здоровенная дурашливая соседская собака, из-за которой мы так и не смогли даже подойти к двери, от которой в кармане был ключ. Попросились в другую каморку, к А. И. Она пустила, и мы радостно погрузились в сон на скрипучем диване. В нашем распоряжении было не более часа, но за это время мы так сладко отдохнули, что уже совсем бодро и весело снова шли в Лавру к поздней литургии. А. И. дала понять, что днем нас пригласить не может, и мы оставили заботу о другой крыше на милость Божию. На колокольне зазвонили. Ясное, доброе утро. Легкий посвист яркого на солнце снегиря еще более украшает этот день. Мне нравится замечать по пути всякие мелочи, приятные и радующие каким-то детским восприятием бытия. Если уж не могу углубиться в переживание тех молитвенных слов (плоховато их знаю), которыми отмечена эта единственная в году литургия, то пока буду радоваться чему могу и за это благодарить Бога. Служба началась в 8.30. Часы 3-й, 6-й и 9-й читают "поскору". Тропарь в этот день — "Благообразный Иосиф"; затем — изобразительны. После "Свете Тихий" выходят читать паремии. Мы садимся на свои складные стульчики — еще бы, паремий-то пятнадцать! Народу немного. Всем некогда—самая горячая пора. Все готовятся к Пасхе, моют, убирают, стряпают. О литургии этой многие даже не знают. И почти не говорят о ней отцы, а как будут знать люди? Кто хоть раз был на ней, согласится, что ради нее нужно бросить все недоделанные дела (что можно, конечно) и устремиться в храм, чтобы вновь все услышать, увидеть, пережить. Мы сидим и слушаем о событиях седой древности, которая сейчас оживает, приближается к нам из необозримого прошлого. Без нее многое неясно, расплывчато. Без нее просто нельзя, как нельзя без победной песни Моисея, которой заканчивается шестая паремия [6]. Открываются Царские врата, хор священнослужителей в алтаре подхватывает возглас чтеца: "Славно бо прославися". Ребята на клиросе (в основном это учащиеся Духовных школ) во всю мощь повторяют конец фразы. Чтец читает, но его не слышно из-за переклички хоров. В алтаре звучит хор приглушенно, на клиросе — широко и мощно. Кончается пение, читают следующую паремию [7], мы присаживаемся. Никто не мешает слушать, не ходит, не разговаривает. Вспоминается ранее прочитанное, и становится уже понятнее связь, объединяющая тексты Ветхого Завета и богослужение Новозаветной Церкви. Наконец чтение паремий кончается призывом: "Господа пойте и превозносите во вся веки". Так же поют, чередуясь, на клиросе и в алтаре. Это гимн юношей, теперь приближающий Пасху, самое разительное чудо, которому, после всех вспоминаемых событий, легче поверить любому "Фоме", если только он захочет. Не убеждения, не доказательства, не уму работа, а сердцу весть. Имеяй уши слышати, да слышит! [8] Все паремии прочитаны. После малой ектении хор поет: "Елицы во Христа крестистеся...." Пока читают Апостол [9], в алтаре все переоблачаются. К Плащанице певцы выходят уже в белых стихарях петь: "Воскресни, Боже…". Отец наместник в белой фелони идет с образом Воскресения Христова, которым и благословляет народ. Впервые с прошлой Пасхи звучит "Ангел вопияше…" [10]. Уже почти Пасха. Уже отец Владимир торжественно вещает: В вечер субботний [11]... Вслед за тем тихая мелодия "Да молчит всякая плоть человеча…".. окутывает, как дым кадильный, собравшихся. Все служащие медленно обходят Плащаницу, и на какое-то мгновение устанавливается такая тишина, будто в храме никого нет. На клиросе уже задостойник: "Не рыдай Мене, Мати...." Удивительный пример восполнения церковным сознанием и творчеством того, о чем молчит Евангелие. Пример глубокого взаимопонимания Богоматери и Ее Сына, пример сыновней заботы, пример такой духовной близости, которой не препятствует даже смерть. Литургия подходит к концу. Вся она — с причащением, проповедью, с необычным благословением хлебов (без пшеницы и елея) — длилась более четырех часов, а показалась быстро пролетевшей. Надо уходить из храма, искать крышу и местечко отдохнуть до пасхальной заутрени. На улице расползлась схваченная морозцем грязь. Знакомая старушка обещала пустить, но надо подождать (в доме мыли полы). Сидим на низкой скамеечке у ворот, греемся на солнышке, ждем. Кажется, что близость лаврских стен и храмов за ними унесла нас в другой мир, далекий от шумной столицы и всех забот нашего неспокойного века. Позвала хозяйка. В низенькой уютной комнате вкусно пахнет снедью. На столе стоят куличи. Мы немного перекусили (у кого что было) и с удовольствием растянулись втроем на диване. На кухне шли бесконечные разговоры. Да, какой бы день ни был — молчать и жить тем, что выше суеты (не уборки, готовки, а именно суеты при этом), надо учиться заранее. Для этого и существует Великий пост, да и не один он — целая жизнь. Нам можно лежать и молчать, стараясь ни о чем не думать, как и призывала в храме уже стихшая песнь: "Да молчит всякая плоть человеча...." В такие часы, когда и храм пуст, и службы нет, когда только часы отделяют от самого значительного, поворотного момента в жизни Церкви и всего человечества, особенно видны все наши недоделки, вся недоработка, все упущения, все следствия привычного саможаления. Шум на кухне мешает всем, надо еще сдержаться, чтобы не дать в душе места раздражению. Надо сказать себе: "Благодари и радуйся, что дали место полежать, а они сами разберутся". За окном яркий солнечный день, склоняющийся к вечеру. В этот день, единственный в году, хочется иметь соответствующую обстановку, но ее, вероятно, надо еще заслужить. Спасибо доброй хозяйке, что пустила и даже помочь не просила, понимая, как нам хочется отдохнуть. А главное, конечно,— служба в Лавре, ради которой другие вовсе без всяких удобств терпят и ждут эти часы (сидят ведь в Лавре во всех углах все, кому негде и голову преклонить). Наконец ушли куда-то кухонные деятели. Можно и вздремнуть — так тихо и хорошо стало. Отдохнули немного и встали. Хозяйка вскипятила чайник, предложила попить чайку. Пьем с удовольствием и неожиданно вспоминаем владыку Афанасия (Сахарова) [12] , который с огорчением заметил, что незнание нашим народом богатства литургического, глубины мысли и чувств, заключенных в песнопениях и вообще во всех богослужебных текстах,— большая потеря. Владыка Афанасий видел в этом большую и серьезную недоработку пастырей, вековое упущение, мешающее всем петь Богу разумно [13]. Вспомнили и о том, что говорил в эти дни владыка Антоний Сурожский. Самое яркое подтверждение тому, что дары Божии — трагичны, мы видели на примере Богоматери. Все знают о Ее высоком призвании и избрании, но мало кто думает о том, сколько пришлось Ей вытерпеть. Поговорили об этом, втайне порадовавшись тому, как некоторые у нас умеют слушать — активно, внимательно, с явной заинтересованностью. Пора в Лавру. Уходим в тихий вечер по топкой грязи. Направляемся в Покровский храм Московской Духовной Академии, где встречали радостно и трепетно не одну Пасху. Очень уютно там в этот момент. В храме темно, одна свечка горит в руках семинариста, читающего Деяния. Народу еще немного. Начинают читать Деяния с восьми часов вечера. Кто-то внизу еще исповедуется. Кто-то сидит на складных стульчиках, кто-то на полу, прижавшись к стенке. До полуночи еще четыре часа, да служба продлится более четырех часов, вот и спешат все присесть где удастся. Если б еще сидели молча! Увы, наш народ не привык молчать. Подходит дежурный и с редкой деликатностью, от которой мы давно отвыкли, убеждает помолчать. Действует это недолго. Подходят еще и еще люди. Всех встречает небольшая Плащаница на площадке перед лестницей. Около нее — сноп свечей. Многие годы ее украшали свежей зеленью — таким зеленым "ежиком" пяти-шести сантиметров высотой (специально проращивали зернышки), густым, ярким, в плоских плошках, поставленных с трех сторон Плащаницы, в котором сияли огоньки лампады. Это смотрится очень живо, эффектно, радостно. Все входящие последний раз кланяются и прикладываются к Плащанице и спешат устроиться поближе к окнам, чтобы было не так душно. К одиннадцати часам соберется хор. В эту ночь ребята на хорах в белых рубашках, от которых в храме кажется светлее. Народ все прибывает. В толпе, особенно среди молодых, встречаются хорошие лица— серьезные, одухотворенные. По контрасту — притащила баба своего мужика, насквозь провонявшего своей водкой, сунула его, как мешок с трухой, в простенок между окнами. Он тут же заснул, даже похрапывал, но негромко. Хорошо, что хоть не буянил. (Пара эта исчезла после заутрени, и стало много приятнее.) Пока нет звона, смотрим в окна. Вся территория Лавры черна от народа. У ворот храма стоят семинаристы, пропуская только тех, кто идет на службу, чтобы из-за любопытных не было страшной давки, толкучки, мешающей службе. В такую ночь все храмы Лавры полны — и Трапезный, и Троицкий, и Успенский, и Академический. В 23.30 начинается полунощница. Последний раз в этом году звучат ирмосы "Волною морскою" и еще раз читают канон перед Плащаницей "Господи Боже мой...." Пред нами стена высоких и широких спин молодых людей, в основном приезжих; думаю, что москвичей. Дай Бог им увидеть и услышать все, сохранить в уме и сердце, а мы видели не раз, а слышать и здесь можно. Канон прошелестел очень невнятно, еле слышно. Пропели "Не рыдай Мене, Мати...." Ребята (если регент постарается) с особой силой подчеркнут: "востану бо и прославлюся...", так, что весь храм наполнится радостным уверением духовного опыта древних песнотворцев. Поневоле думаешь, что наша погруженность в суету означает прежде всего забвение первой заповеди — любить Бога всем сердцем... Уносят в алтарь маленькую Плащаницу, стоявшую перед Царскими вратами. Выходят с фонарем, хоругвями. Ждут духовенство, и затем — медленно удаляется крестный ход, закрыв за собой двери. Первая весть о Воскресении прозвучит не в храме, а донесется с улицы. В толпе слышно пение: "Воскресение Твое, Христе Спасе…".., в котором мы просим сподобить чистым сердцем славить Господа, как славят Его Ангелы на небесах. Смотрим в темную ночь за окном. В Успенском соборе светятся окна. Отсюда можно видеть хотя бы некоторую часть крестного хода. Пока всюду снует народ. Как только показались огоньки фонаря и высоких диаконских свечей, кто-то стал фотографировать крестный ход. Яркая вспышка магния на мгновение вырвала из темноты светлые облачения духовенства. Вокруг него разливаются теплые огоньки маленьких церковных свечей в руках у собравшихся. Их много везде, даже и отдельно от основной движущейся массы, все они— как искры большого костра. Какое-то время тихо. Мы знаем, что скоро вернется с крестным ходом духовенство Академического храма. Скоро загорятся две буквы над Царскими вратами, всё засветится и все запоют: "Христос воскресе…". Владыка ректор [14] начнет: "Да воскреснет Бог...." Хор ответит по-гречески: "Христос анести эк некрон…". Далее — "Яко исчезает дым…" — и хор повторит "Христос воскресе…" по-латыни. Первая Великая ектения. Хор поет бодро, весело. Мне всегда это особенно нравится у ребят и никогда не сравню их исполнение с профессиональным. Пусть где-то что-нибудь и не так, зато живее, искреннее, больше неподдельного чувства. Пропели стихиры Пасхи. Владыка ректор читает "Огласительное слово" святителя Иоанна Златоуста [15]. Как хорошо, что оно вошло в богослужение неотъемлемой его частью. Может кто-то сказать вдохновенно о Пасхе или нет—не страшно: есть слово святителя Иоанна, есть на века: шестнадцать веков слушают его все христиане, благодаря Бога и радуясь. Радуясь уже потому, что все призываются к общению с Богом, невзирая на различие сил, усердия, положения. Кончили чтение, пропели тропарь Святителю и… начали петь веселые пасхальные часы. Особенно люблю в них: "Предварившия утро яже о Марии..." и "Вышняго освященное Божественное селение, радуйся...." Ребята поют на одной ноте сорок раз "Господи, помилуй". Переоблачившись, выходит на солею диакон. Начинается пасхальная литургия. Снова "Да воскреснет Бог…", антифоны... "Елицы во Христа крестистеся" — вечная печать радости Древней Церкви, которая принимала, включала в число своих верных всех тех, кто перед Светлой заутреней (в Великую Субботу) принимал Таинство Крещения. Теперь крестят, когда позволят обстоятельства, но Церковь все равно радуется о каждом. Знак этой радости (в пении "Елицы...") из века в век хранится в особенно значимые праздники. Прокимен "Сей день..." гремит на весь храм. И не только храм. Внизу, у входа, стоят старушки (боятся духоты) и молятся. На улице слышно все. Прочитали Деяния [16] (вместо Посланий), начали первую главу Евангелия от Иоанна [17]: В начале бе Слово... Владыка ректор читает на греческом, потом кто-то из сослужащих на латыни и английском. Кончил диакон на церковно-славянском. Раньше читали и на еврейском, и на арабском, и на многих других языках. Зачем? Чтобы вдруг окинуть мысленным взором весь мир, говорящий на разных языках, но воспринимающий весть о Воскресении Христовом во всех уголках земли на своем родном языке. Теперь все ограничивается самым необходимым, сокращается до минимума. Литургия летит с нарастанием темпа. Пропели Херувимскую — странно, давно ее не слышали! Целую неделю! "Верую", "Тебе поем…". После "Отче наш" мы присаживаемся, зная, что будут читать патриаршее послание. В нем, как правило, много политики... Его мы воспринимаем сквозь дрему, ничуть о том не жалея. Слава Богу, были причастники, которым никто здесь не удивлялся. Кончилась служба. Зашевелился народ. Такой праздник, но нам и тут надо спешить... Куда? На первую электричку. Народу будет много, подойдут приезжие, молившиеся во всех лаврских храмах. Хочется сесть, потому и спешим занять место. Сели. Тут же разговляемся тем, что у кого есть. Кто-то спросил, почему вспоминают в каноне пророка Аввакума. О нем удалось прочитать удивительные слова, которые повторить не могу, но смысл помню. Преподобный Иоанн [18] как бы предлагает древнему Пророку ("богоглаголивый Аввакум да станет с нами…" — ирмос 4-й песни канона) побыть рядом иуказать на Ангела — вестника Воскресения. Оно было (исторически) исполнением пророческого предвидения чуда, которое открыл Творец. Прежде явления в мир Сына Божия Творец поразил Пророка ощущением такой близости Владыки мира, от которой его душа трепетала. И он, как бы участвуя в пасхальном торжестве рядом с нами, снова переживает возможность прикоснуться душой к Источнику неиссякаемой радости и примириться со всеми трудностями и даже страданиями жизни, знакомыми и пророкам. Под стук колес все дремлют. Мне нельзя, так как выходить первой. Прощаюсь и иду на восток, навстречу яркой заре нового дня. На улице ни души. Восход и "играние солнца" я, конечно, просплю, но это сейчас не волнует. Теперь можно спокойно лечь, чтобы душой и телом отдохнуть, когда стихла первая пасхальная литургия, когда можно никуда не спешить и не волноваться, когда вся природа наполнена светом нового дня: на землю пришла Пасха! Пожар в стенах МДА случился в ночь под Воздвижение в 1986 году. О поджогах и их последствиях см.: Валерия (Макеева), ин. Воспоминания. М., [2002]. С. 65–66. ^ В 1985 году (1984–30.11.1988) наместником Лавры был архимандрит Алексий (Кутепов; р. в 1953). Окончил МГУ, МДС и Академию (кандидат богословия). В 1975 рукоположен в диакона, в пресвитера и назначен настоятелем кафедрального собора г. Иркутска. В 1975 пострижен в монашество, возведен в сан игумена, архимандрита. В 1980 назначен настоятелем кафедрального собора г. Владимира. В 1984 назначен наместником ТСЛ. Архиерейская хиротония состоялась в 1988. С 1989 архиепископ. С 1990 архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский, затем стал именоваться Астанайским и Алма-Атинским. С 2002 архиепископ Тульский и Белёвский. ^ Фудель Сергей Иосифович (1900–1977). Сын московского священника Иосифа Фуделя, известный духовный писатель. Арестовывался в 1922, 1933 и 1946, прошел сталинские лагеря. Жил с супругой в г. Покрове Владимирской области. В своих воспоминаниях он писал, что дважды призывался к принятию священства: преподобным Нектарием, старцем Оптинским, и отцом Серафимом (Батюговым), но уклонился. "Это был… призыв на подвиг, и я не пошел на него". Старец Нектарий предрек ему большие страдания, если он не возьмет на себя священнический крест, что и сбылось. См., например: Фудель С. И. У стен Церкви. Макариев-Решемская обитель, 1997. 95 с. (Свет православия; Вып. 32–34).; Он же. Путь отцов. М., 1997.432 с.; Он же. Записки о литургии и Церкви. М., 1996. 114 с.; Он же. Собрание сочинений: В 3 т. / Сост. и коммент. прот. Н.В. Балашова, Л.И. Сараскиной. Т. 1: Воспоминания. У стен Церкви. Воспоминания об отце Николае Голубцове. Моим детям и друзьям. Письма. М., 2001. 648 с.: ил. ^ Фудель Иосиф Иванович (1864–1918), протоиерей, церковный писатель. Окончив юридический факультет Московского университета, проработал по специальности несколько лет. По благословению преподобного Амвросия Оптинского бросил службу и принял священный сан. В 1892–1907 — священник московской Бутырской тюрьмы, где заключенные называли его "пресветлейшим батюшкой". С 1907 настоятель храма святителя Николая в Плотниках (разрушен в 1918). Умер от испанки. ^ Протодиакон Владимир Назаркин, заведующий службой протоколов ОВЦС МП. Клирик ТСЛ. ^ Исх. 13, 20–22; 14,1–32; 15,1–19.— Ред. ^ Соф. 3, 8–15.— Ред. ^ Мф. 11, 15.— Ред. ^ Рим. 6, 3–11.— Ред. ^ По Уставу на литургии Великой Субботы песнопение "Ангел вопияше…" не поется. Здесь имеется в виду "Воскресни, Боже", которое полагается вместо "Аллилуия" после чтения Апостола. По лаврской традиции, это песнопение исполняет трио на музыку протоиерея П. Турчанинова. Для своего песнопения Турчанинов взял иные стихи, отличающиеся от тех, которые указаны в Уставе; в эти стихи композитор включил и "Ангел вопияше…". ^ Мф. 28, 1–20.— Ред. ^ Афанасий (Сахаров; 1887–1962; память 15/28 октября и в Соборе новомучеников Российских), епископ Ковровский, святитель, исповедник. С 1899 начал прислуживать в алтаре. Окончил Владимирскую ДС, МДА (1912) и тогда же был пострижен в монашество, посвящен в иеродиакона и иеромонаха. Преподавал в Полтавской и Владимирской ДС. Член Поместного собора РПЦ 1917–1918. С 1920 архимандрит. С 1921 архиепископ Ковровский. Аресты, заключения, ссылки: 1922 (3 раза), 1922–1925, 1925, 1925–1926, 1927–1929, 1929–1930, 1930–1932, 1933–1935, 1936–1942, 1943–1944, 1944–1946, 1946–1954. Из автобиографии: "27 июня 1954 года исполнилось 33 года архиерейства. За это время: на епархиальном служении 33 месяца. На свободе не у дела 32 месяца. В изгнании 76 месяцев. В узах и горьких работах 254 месяца". Афанасий (Сахаров), епископ. Даты и этапы моей жизни // О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. СПб., 1995. С. 3–6. Святитель Афанасий является автором замечательной Службы Всем святым, в земле Российской просиявшим. Он был в числе так называемых "непоминающих" клириков, но после избрания Патриарха Алексия I просил принять его в общение. Причислен к лику святых в 2000. ^ Ср.: Пс. 46, 8.— Ред. ^ В 1985 году (1982–1990) ректором МДА был архиепископ Александр (Тимофеев; 1941–2003). Окончил МДС. После службы в армии окончил МДА (кандидат богословия). В 1971 принял монашеский постриг, рукоположен в иеродиакона, в иеромонаха, назначен преподавателем МДС и помощником инспектора МДАиС. С 1972 игумен и инспектор МДАиС. С 1973 преподаватель МДА. С 1973 архимандрит. В 1982–1990 ректор МДАиС. Архиерейская хиротония в 1982. С 1986 архиепископ. В 1992–1994 за штатом. С 1994 архиепископ Майкопский и Армавирский. В 1995–2003 архиепископ Саратовский и Вольский. ^ Иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константинопольскаго, Златоустаго "Слово огласительное во Святый и светоносный день преславнаго и спаси-тельнаго Христа Бога нашего Воскресения". ^ Деян. 1, 1–8.— Ред. ^ Ин. 1, 1–17.— Ред. ^ Преподобный Иоанн Дамаскин, автор пасхальных песнопений. ^

Раздумья на Пасху

19 апреля 1987 года В этом году почему-то Трапезный храм закрыли уже в Лазареву субботу, и до пасхальной заутрени в нем не было службы. Видимо, сказалась привычка: жаль было, что не в Трапезном выносили Плащаницу, не там она стояла ночь, не там пели Чин погребения, не там служили несравненную литургию Великой Субботы. Все было перенесено в Успенский собор. Он уже не пугал холодом, как раньше, но звуки там дробятся, сливаясь с собственным эхом, и когда стоишь в толпе (которая тоже гасит своим жужжанием звучание хора, чтеца, диакона), многое просто не доходит. Нам легче: есть в руках напечатанная Служба. И вот мы идем ночью в Лавру, во втором часу, темным городом, дрожа от холода. Эта ночь — начало нескончаемого праздника Пасхи. Всегда только начало — и в этом особая Божия милость для всех. Как-то этот праздник теперь отзовется в душе? Будет ли в ней место хотя бы единственному лучику радости, или, может быть, даст Господь в эти часы устойчивый и надежный мир, что едва ли не лучше всего? Почему приходят такие мысли? Потому что мир души — дар от Бога, но никогда не чувствуешь себя такой неподготовленной к принятию даров, как на Пасху и Рождество. И еще: на Пасху вокруг люди, и, как замечено, именно в святые дни обостряются внутренние искушения (кто-то чем-то окажется недовольным, или вспыхнет обида, раздражение и тому подобное). Не зря Великий пост предваряет Пасху, и то, как его проведешь, не сказаться не может. В соборе, куда мы вошли, походив немного по территории ночной Лавры, весь пол занят сидящими, лежащими, отдыхающими как удастся богомольцами. Еще до начала службы подошли к Плащанице. Рядом с ней стоял маленький светло-русый семинарист, этим Великим постом ставший послушником. Его поставили следить за порядком. В подряснике, с четками, серьезный и сосредоточенный, он уже меньше напоминал мокрого воробушка с торчащими в разные стороны перышками. Не раз приходилось замечать, что людей с самой неказистой внешностью Церковь иногда так меняет к лучшему, что диву даешься. Об этом послушнике потому зашла речь, что его склоненная к Плащанице фигурка как-то помогала даже отключиться от суматохи и разговоров единственного дня, когда Церковь заповедует всем молчание. Служба шла как положено. Хотелось простоять эти трудные для бодрствования часы по возможности трезво, не позволяя себе утонуть в сонной дымке. Слава Богу, ко сну не клонило. Хорошо служат здесь, жаль пропустить без внимания любую строчку похвали 17-й кафизмы. Когда хор поет "со сладкогласием", слова приобретают особую смысловую глубину, которую никогда бы самой не заметить, не ощутить. Особенно, кажется, относится это к завершающим словам похвалы: "О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир". К этой фразе как бы стягиваются невидимые нити, как теплые струи от горящих свечек у всех, кто не спит в эту ночь, кто душой рвется, но не может быть в храме, кто с благоговением стоит в своих храмах — где кому можно быть. И весь этот океан огоньков сливается в единое свечение, которое как-то еще хранит мир от полной тьмы, от сени всеобщей смерти и страшного зла разъединения всех. Пропели воскресные тропари, прочитали канон, от которого по спине бегали мурашки... и неизменное воспоминание о старой Москве, дореволюционной, и суровой, притихшей в эту пору Зосимовой пустыни (это, разумеется, по тем же воспоминаниям Сергея Иосифовича Фуделя). Каноны читаются быстро. Уже появились хоругвеносцы, и народ зашевелился. Нельзя не вспомнить о последнем ирмосе 9-й песни этого канона: "Не рыдай Мене, Мати…". В нем слышно уверение в том, что жизнь их — любящей Матери и Сына, Ее жалеющего,— едина, над ней не властна смерть, ибо "крепка, как смерть, любовь [1]". Любви дана победа над смертью. И не только в этом исключительном случае, но и для каждого из нас, Господом возлюбленного, это как закон. Трудно во всю силу поверить в такую любовь, мелка наша мера. А если б дал Бог — как могла бы изменить все в себе и вокруг! Можно просить об этом, нужно просить и все делать, чтобы зажегся в душе огонь Христовой любви, Им принесенной на землю для каждого. И Он Сам хочет, чтобы этот огонь разгорелся. Как преддверие Христовой победы гремит на весь собор: "Свят Господь Бог наш!". Стихиры, Великое славословие — и крестный ход идет в холод и мрак ночи. Под ногами снег; ветер, пронизывающий насквозь. Мы идем не как все люди, а навстречу, останавливаясь у служебного входа. Так хоть на миг видно весь ход, а плестись в толпе, молчать не умеющей, еще хуже. Вливаемся в толпу, пропустив духовенство. Медлить нельзя, чтобы не пропустить чтение пророка Иезекииля, где он видит усыпанное костями поле. Тут уж никому задремать не удастся, и не улетит никто в туман посторонних мыслей. Воскресный прокимен "Воскресни, Господи Боже мой, да вознесется рука Твоя, не забуди убогих Твоих до конца" пробуждает смешанное чувство. Величие совершающегося переплетается с ощущением собственного духовного убожества. И вдруг в этом самом прокимне открывается выход: мы же просим Господа о том, чтобы Он не забыл именно убогих. Были б эти убогие — мы все — своими для Него, и тогда всем скорбям конец. Апостол Павел дополняет: мал квас все смешение квасит [2]. Наша закваска, на злобе и лукавстве замешанная, способна испортить "бесквасие чистоты и истины". За прокимном коротенькое Евангелие, ектении и отпуст. Мы спешим по рассветному Посаду, чтобы прилечь, дать отдохнуть ногам и литургию стоять бодрее. С час полежали, и серым утром под гомон грачей опять спешим к литургии. Собственно — уже начало Пасхи. Теперь почти не услышишь о том, как исторически произошел разрыв единого целого — крещения новых членов Церкви и праздника Пасхи, общего для всех верных. Только что крестившиеся восходили к своему высшему торжеству, а верные знали радость единения, умели радоваться за всех. Все пятнадцать паремий Великой Субботы завершали обучение новых членов. Они были не только прообразованием Воскресения, но и возвещали готовившимся ко Крещению о начале новой жизни во Христе, о переходе от рабства духовного к свободе, от смерти к жизни, от земли к небу. Заключался этот период обучения Таинством Крещения готовившихся, а все верные не расходились, продолжали бдение. Крестный ход новокрещеных вокруг купели во главе со священниками сливался с шествием к ним. Тогда уже все вместе шли к храму, и этот вход был входом в Царство воскресшего Христа. Им открывалась Пасха, с него начиналось движение, восхождение всех к пасхальной Евхаристии. Причащение всех верных в первый день, вернее, в пасхальную ночь было не просто обычаем, а той естественной потребностью, о которой говорит Златоуст: "вси насладитеся пира веры". К сожалению, историческое понимание причин появления пасхального крестного хода было забыто, и чтобы как-то объяснить это, стали говорить, что он символизирует шествие жен-мироносиц ко гробу Спасителя. Такое объяснение кажется понятнее и проще, хотя оно затемняет и даже искажает смысл, становясь как бы символической иллюстрацией к жизни Спасителя. Однако все обряды, все действия в Церкви существуют для того, чтобы стать событием в нашей сегодняшней жизни, средством вхождения в реальность невидимой жизни во Христе. Чтобы все это осмыслить, нужны знания, нужна подготовка, нужно понуждение, то есть усиленная внутренняя работа над собой, идеальнее бы — с помощью духовного руководителя, но его мы часто лишены. Еще за то надо благодарить Бога, что можно прочитать об этом. В соборе, где служат литургию, все звучит глуше. Стояли мы почти в центре, не очень далеко от ограды, отделявшей значительную площадь для служащих и "избранных" справа и слева. Когда-то, в годы моей молодости, все здесь было проще и доступнее, никаких "заборов" от нас, от толпы. Не было и никаких возвышений, кроме солеи. Стояли в холоде (собор промерзал за зиму), но было теплее от ощущения единства, даже такого кратковременного. Теперь чуть ли не половину храма отгородили, подняли там пол. Все стоящие впереди для толпы стали сплошной стеной, даже иконостас (особенно его местный ряд) можно увидеть как следует лишь в будний день. В праздники — бесконечное хождение через служебный вход и сплошная черная стена ребят, гостей, всех тех, кому нет преград... Пора, конечно, к этому привыкнуть. Говорят, в единении сила, а здесь подчеркнуто совсем другое: одним — все удобства, другим — что останется. Близко стояли, а слышно было плохо. Паремии угадывались, когда знала содержание. Совсем пропадали псалмы и стихиры. От усилий устаешь, да еще надо быть на страже (вот-вот могли вспыхнуть в душе неудовлетворенность, раздражение). Слава Богу, к концу литургии все улеглось. Как и прежде, пело трио "Воскресни, Боже...", и возглавлявший службу благословил всех образом Воскресения Христова. Да, не раз возвращались мысли к тому, что готовиться к празднику надо серьезно. Все недоработки в такой момент особенно видны. Поют: "Да молчит всякая плоть человеча...",— а ведь и этому надо себя учить. Не научишься молчать (чтобы не только язык, но и мысли не шумели) — и не найдется места памяти о Господе. Без этого можно на всех службах быть где угодно, хоть в алтаре, стоять и не пережить, не ощутить в этом торжества биения иной жизни, ее приближения. Что тогда все внешние знаки и напоминания? В этот день хотелось бы только напоминания о молчании, молчании языка, чувств, мыслей... не как о запрете общаться, а как о приношении жертвы Богу. Все внимание, память, устремления — Богу! Хотя бы раз в год, но целиком. К этому должна быть очень серьезная подготовка. Без нее просто не утерпишь, просто пропустишь это время, останешься без того наполнения, которое дается старающимся благоговейно и безмолвно провести этот день. Когда человек не один, когда рядом другие, совсем не желающие вникать в эти тонкости (на их взгляд), молчать очень трудно. Чаще всего потребность помолчать, жажда тишины — лишь испытание терпения. Удалось немного передохнуть, полежать — и за то спасибо добрым людям. Вечером уже можно бодрее идти в храм на пасхальную службу. В какой же? Академический храм, где мы чаще всего стояли ночную пасхальную службу, закрыт (после пожара). Идем в Успенский собор. Вся территория в загородках. Всюду толпы дружинников и милиции. Народ распределился по периметру (присесть на деревянный настил — ждать еще долго, более трех часов). Мы стояли у барьера, отделяющего братский вход и клирос вместе с площадкой перед ними. Здесь будут входить-выходить, значит — воздуху больше. Среди рядом стоящих был мужчина средних лет, по языку (он задавал много вопросов) — интеллигентный, по уровню вопросов — мало знающий о Церкви. Трудно сказать, зачем он спрашивал. Простоял всю службу, не перекрестив лба, но стоял бодро. Отвечать ему надо было кратко и ясно, с полной ответственностью за то, как и с какой душой это делаешь. Вопросы его касались чисто внешней обстановки праздника, но и это надо было встретить серьезно и уважительно. Началась служба. Последняя песнь канона... и крестный ход. Народ двинулся за ним, в соборе стало спокойнее и свободнее. Ушло, как кажется, больше любопытных... Вернулось духовенство, и в сияющем всеми огнями соборе зазвучала Пасха! Любимый канон, преподобного Иоанна Дамаскина, казалось бы, можно слушать без конца. Конечно же, если бы очистить "чувствия" и узреть "в неприступном свете Воскресение Христа"! Это только в мечтах... да и мечтать о том совестно, когда знаешь, что душа твоя — земля, и еще грешная земля, как говорил преподобный Силуан. Канон так и переливается, как дорогая хрустальная люстра, каждым своим словом. Его можно сравнить с игранием солнца пасхальным утром, и даже больше того... Дай Бог, чтобы хоть один лучик этого сияния да коснулся души, разбудил ее к жизни в Боге. А если нет? Тогда терпи, зная, что этим не кончается все. Будет светло и радостно — слава Богу, будет только спокойно, мирно — и за это слава Богу. Не личным ощущением измеряется праздник. Как мне — не главное. Главное — есть Господь, есть Пасха! Для всех, для всего мира — видимого и невидимого... Канон пропели бодро и весело, так же и стихиры Пасхи. Теперь "Огласительное слово" Златоуста. Удивительно, как в нем отмечено различное переживание великого праздника. Слово его — как жизнь. Одним — "пир веры" и "богатство благости", другим — призыв: "день почтите". И хотя часто повторяется слово "все", но ведь знаем: кто ленив — день почти, на большее не хватит ни способности, ни сил (силы-то духовные умножаются преодолением искушения, как говорил отец Александр Ельчанинов [3]). Очень хорошо, что читают именно это "Слово", а не говорят проповеди. Кончилась заутреня, поют пасхальные часы. В алтаре бесконечное переодевание, кажется, тоже кончилось. Издавна, помню, в Успенском соборе служащие отцы во главе с отцом наместником меняли облачения на каждой песни канона. Ничего не скажешь — красота! И огромный собор гудит от мощного ребячьего хора, и облачения сверкают всеми цветами радуги, и голубые волны фимиама поднимаются к куполу, и теплые огни свечей дробятся и множатся в позолоте окладов, золоченой резьбе иконостаса, на золотом фоне огромных икон. Наверное, никто не останется равнодушным на такой службе, хоть что-то тронет, что-то запомнится. К тому и призвано все это внешнее великолепие: помочь человеку отрешиться от земных забот, вспомнить Творца, почувствовать Его в красоте творений, отозваться душой на нее хотя бы в самой малой мере. "Вся земля да поклонится Тебе..." Так хочется, чтоб и душа про все забыла, кланяясь воскресшему Господу. Не успеваешь во все входить, так быстро меняются ектении, антифоны... Уж поют: "Елицы..." — это опять о тех временах, когда радость о крестившихся была общей, когда все знали, что такое — облечься во Христа, жить Им, жить в Нем. Трудом целой жизни дай Бог дойти до раскрытия этих понятий, а без труда так и останется многое вне сознания и опыта. Служащие движутся по солее "веселыми ногами", и вслед за прокимном: "Сей день, егоже сотвори Господь…" Апостол призывает быть свидетелями. Чего? — Того, что Господь творит с человеком, который доверился Ему. И мысль эта — о свидетельстве — каждого в какой-то мере судит. Что мы несем окружающим? О чем свидетельствуем? Только прочитали отрывок из Деяний, как отец наместник лицом к народу стал читать по-гречески Евангелие. Не знаю, кому как, а мне нравится слышать язык Златоуста и афонских старцев, язык наших первых митрополитов и священников, крестивших Русь, язык Феофана [4] и Максима [5] Греков. Звучит он торжественно и воспринимается легко (мы же знаем содержание этой главы почти дословно). Прочитали о Слове, ставшем Человеком и открывшем возможность каждому стать чадом Божиим. И все это, как ни странно, может совершиться без всяких внешних чудес, как свет во тьме [6]. И свет есть, и тьма вокруг. Один живет во свете, другой — рядом с ним — во тьме. Пропели Херувимскую, Символ веры, все положенное. Одно меня угнетает, хотя лично и не касается: никого не причащали. Исключить причащение и считать, что это ради великого праздника,— верх невежества! Литургия без причастников на Пасху?! Это так больно видеть! Почему же никого из власть в Церкви имущих это не заботит? Неужели и здесь, в Лавре, в сердце православной России, причащение можно рассматривать как исполнение "личной требы", а не как центр литургической жизни? Но вот освятили артос и вышли с крестом на отпуст. Из всех храмов темным потоком народ спускается к электричкам. Первые холодные вагоны быстро заполняются народом. Одни едут в столицу, другие — в противоположную сторону. Мы разговляемся чем Бог послал тут же. И конечно же, говорим... о том, что плохо знаем Службу, многое от этого теряем, говорим о необходимости не плыть по течению, оправдывая свое нерадение и виня обстоятельства. Какая осознанная жизнь может быть в Церкви, если не хочется заставить себя узнать, прочитать, продумать... Если не все можно для этого сделать, то многое все-таки можно. Мне выходить раньше всех, и вот серым морозным утром первого дня Пасхи иду в свою "коробку" спокойно спать, чтобы через некоторое время встать, что-то делать (почитать, например), помня о том, что впереди та же Лавра с вечерним Пасхальным каноном. Песн. 8, 6.— Ред. ^ 1 Кор. 5, 6.— Ред. ^ Ельчанинов Александр Викторович (1881–1934), священник, педагог, друг отца Павла Флоренского. Окончил Тифлисскую гимназию, Петербургский университет и МДА, возглавлял частную гимназию в Тифлисе. Эмигрировал, жил в Ницце, где в 1926 принял священный сан. См.: Ельчанинов А., священник. Записи. М., 1992. 204 с.— Изданы посмертно, сразу же стали очень популярным духовным чтением среди церковного народа и интеллигенции. ^ Феофан Грек (ок. 1340 — после 1405), русский иконописец, родом из Византии. Работал на Руси во 2-й половине XIV — начале XV века. Вместе с преподобным Андреем Рублевым и Прохором с Городца в 1405 расписал старый Благовещенский собор в Московском Кремле. Среди его работ — фрески церкви Спаса Преображения в Новгороде, иконы. ^ Максим Грек (ок. 1475–1555; память 21 января /3 февраля, 21 июня /4 июля), преподобный. Богослов, философ, переводчик, филолог. Около 1507 принял монашеский постриг на Афоне. В 1518 приехал из Ватопедского монастыря на Афоне в Русское государство по приглашению Василия Иоанновича. Преподобный Максим трудился над переводами, сделал опись книг великокняжеской библиотеки, исправлял по поручению князя богослужебные книги — Триодь, Часослов, праздничную Минею, Апостол. Но такая яркая ученая личность, как преподобный Максим, не могла не вызвать недовольства, зависти и вражды в определенных кругах общества. В результате политических интриг преподобный Максим был оклеветан и несправедливо осужден на соборах 1525 и 1531, проведя около тридцати лет в узах. Канонизирован в 1988. См. примеч. № 128. Обширное литературное наследие: публицистические статьи ("Стязание о известном иноческом жительстве", "Главы поучительны начальствующим правоверно"), философские и богословские рассуждения, переводы, статьи по грамматике и лексикографии. ^ Ин. 1,5.— Ред. ^

Мгновения-символы

9 апреля 1988 года Иногда случается так, что какое-то мгновение вдруг вырастает в символ и остается в памяти ярче многих других, куда более значительных моментов. Так было в Великую Субботу в 1988 году. Вышел крестный ход после Чина погребения, вышли и мы из Успенского собора, но не пошли за всеми, а по своему обыкновению двинулись навстречу ходу. Старичок, которому велели смотреть за порядком, встрепенулся: "Куда вы?". Мы его успокоили, что никуда не пойдем, постоим в сторонке. Стали. Он видел это и больше не волновался. И вот во мраке глубокой ночи, еще сущей тьме [1], появляются фонари, потом крест, иконы, духовенство с Плащаницей, вся братия, пришедшая на Чин погребения, ребята из хора. Ветер гасит свечи. Мы бережем свои огоньки. Духовенство прошло. Неожиданно подошел В., зажег свою свечу, потом кто-то из хора, потом регент со словами: "Раз уж все...." Целая цепочка лиц знакомых и незнакомых склонялась к свече, зажигала свою и отходила... И так хотелось, чтобы это было знамением: живое пламя свечи в ладонях так хорошо протянуть всем, кто хотел бы, чтобы и его огонек живо затрепетал на ветру и больше не затухал. Такой обычный, ничего вроде бы не значащий миг, а от него как-то теплее на душе. Так хочется иногда дать уже данное, дать, чтобы и у других было, чтобы еще кого-то согрело хотя бы на мгновение не только крохотное пламя свечечки, но и желание другого разделить, поделиться тем, что есть. Если б в жизни всегда и все делились дарами Божиими, как бы скромны они ни были! Насколько легче было бы переносить холод и тьму, ждать Светлого Христова Воскресения! Ин. 20, 1.— Ред. ^