Иногда в обители что-то знакомое из службы вдруг поражало особой глубиной и наполненностью. Подробности уносит время, а удивление и благодарность связываются с поразившими словами. Так было раз под Благовещение. На всенощной вышло петь трио: иеромонах, иеродиакон и клирошанин. Светло, празднично одетые, они негромко, но на редкость слаженно и взволнованно запели "Архангельский глас" [1]. Особенно прозвучало: "Радуйся, Благодатная". Повеяло несказанной ангельской чистотой, неописанной красотой смирения. Говорить об этом не только трудно, но и вряд ли нужно, все равно словами не выразишь, а не говорить — жаль предавать забвению такие драгоценные мгновения. Дай Бог, чтобы они оставили желанный след в душе и чтобы время не стерло этих и других, подобных, воспоминаний, не сумело захламить память о них ворохом неизбежных житейских забот... "Архангельский глас" — первые слова величания Божией Матери в день праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. Обычно в храмах это величание поют на музыку Д. Бортнянского (трио), которая очень удачно выражает не только смысл праздника, но и духовную красоту Самой Пречистой Девы. Умелое исполнение этого величания на музыку Д. Бортнянского действительно напоминает ангельское пение. ^

Несостоявшееся прощание

Период своего обучения, когда воспоминания о поездках в Лавру так отрывочны, закончу последним, не похожим на другие моментом. Было это тогда, когда решался вопрос о распределении "молодых специалистов" по окончании института. Предварительное распределение было, и мне предлагалось место не так далеко, всего в 200-х километрах от столицы. Все бы ничего, но уж на воскресенье или на рождественскую или пасхальную ночь к Преподобному не выберешься. Только этого и жаль. Работать все равно где-то надо, и мысль об этом, по незнанию, особенно не тревожит. Но вот Лавру жаль до боли в сердце. Вернее — себя жаль. Лавра стояла и будет стоять, а вот я-то как буду без нее? Конечно, в отпуск можно приехать, но лишь раз в год. Надо не думать пока о будущем. Пока... Пока же есть несколько свободных часов. Махнуть в Лавру? Как бы предварительно проститься,— нет, просто так приехать, забежать к Преподобному в Троицкий и бегом обратно. От усталости, от экзаменационных волнений и беспокойства всю дорогу проспала. От электрички бегом в Лавру, на той же скорости надо и обратно, только по Лавре чуть медленнее — не лететь же как угорелая, надо приличнее пройти. Приложившись, уже в воротах, под Предтеченским храмом, мысленно говорю: "Аввушка, я еще приеду, это не в счет! Ты так устрой, чтобы смогла приехать. Устроишь?". И как ответ, беззвучный, но ясный: "Никуда я тебя не отпущу". Это — мне?! А вдруг это что-то "не то"? Или какая-нибудь звуковая (но ведь не было звуков!) галлюцинация? Или это мои желания обрели такую форму? Святые отцы все подобное советуют не отвергать и не принимать. Постараюсь. На пути в столицу опять сплю. Время поджимает, надо спешить. Метро, знакомая улица, по которой почти бегом, знакомая лестница. Осталось один коридор проскочить и вдруг голос, уже вполне реальный: "Подождите!". Преподаватель параллельной группы, с которым мы только здоровались, вдруг предупредил, что в списках рабочих мест есть одно, которого не было предварительно, назвал адрес. Единственное место в столице! "Если хотите — подпишите его!". Право подписать, то есть согласиться именно на это место работы, давала хорошая успеваемость. Первый выбирал из всего предложенного, следующий — уже из оставшегося. У меня была возможность подписать именно это место и остаться на законном основании в Москве, что, конечно, и было сделано. Значит, не надо никуда ехать от Преподобного! Не надо и прощаться! Аввушка!

На исповеди

(из бесед с отцом Тихоном (Агриковым) [1]) Если первоначальные впечатления от посещения Лавры лишь вспыхивали яркими огоньками, украшая серые будни, вдохновляя, утешая и согревая душу, то последующие заставляли о многом задуматься. Прежде всего — о духовной жизни и о том, как она возможна в наши дни. Может быть, тогда так это не формулировалось, даже точно можно сказать, что нет. Тогда это было желание духовного руководства, очень большое и искреннее. Хотелось каяться одному исповедующему, чтобы он, уже что-то зная, мог и посоветовать, и предупредить вовремя, и удержать от неверного шага, если надо. Сохранились записи, очень короткие, вопросов и ответов на исповеди тех лет, часть которых хочется теперь переписать. 1. Обычно считают, что иметь молитвенное правило — самое необходимое для духовного роста. Чтобы не остаться без этого, спрашиваю на исповеди. Конкретного, тем более большого, правила не дается, разумеется, в дополнение к необходимым молитвам. Помню, что твердо было сказано, что это "по силам, с разумом все надо". 2. Вопрос взаимоотношений даже среди вроде бы единомысленных, единоверных, как бы стремящихся к единой цели,— всегда трудный. Когда особенно трудно понять, разобраться, что мешает миру и согласию, спрашиваю и получаю совет не браться перебирать всё, все мелочи обдумывать, отыскивая кто в чем виноват, а лучше помолиться за них, недовольных, обижающихся. Как? — "Хотя бы акафист почитай". 3. "Девочки", какими мы тогда все были, хотя уже каждой было к двадцати или больше, передали вопрос: как быть, если надо идти вечером темной дорогой и от страха душа уходит в пятки? Ответ мне понравился и запомнился: "Надо читать "Богородицу ". А вообще — надо всегда охранять себя молитвой и стараться ничем не отгонять благодатной помощи Божией". 4. Времена меняются, исповедующих в Лавре тоже меняют, переводят, отсылают... На такой случай надо спросить, есть ли необходимое, незыблемое "правило", без которого не обойтись, или оно диктуется обстоятельствами? Как быть, если не у кого будет спросить? Ответ короткий: "Совесть подскажет". 5. Трудный вопрос всегда о молитве. Мысли разбегаются, внимание рассеивается, нельзя не сознаться, что только место занимаешь. Не получается лучше... На это такой ответ: "Молись хоть через силу, заставляй себя, ну хоть как-нибудь, но обязательно молись". 6. Душа болела, сознавая, что суета очень мешает собраться, сосредоточиться, что избежать установившихся условий невозможно, в них быть трудно, исправления никакого—и душа черствеет, каменеет, жаждет помощи и не встречает ее. В ободрение батюшка говорит: "Не горюй. Коснется Господь — и встрепенется душа. Аза свои неисправности надо болеть душой, они — от слабости веры, оттого, что нет решимости. Желание вроде есть, но и неохота себя заставить... все вместе". 7. Очень редко вместе с кратким ответом можно было услышать какой-то пример. Обычно примеры запоминаются лучше. Так, однажды батюшка привел в пример одного из лаврских схимников, который усердно молился, чтобы Господь сподобил его причаститься в день смерти. И выпросил. "И ты проси". 8. Еще реже можно было услышать пример собственного преодоления каких-либо трудностей, какой батюшка приводил бы, когда речь шла о слабостях. Как-то, жалуясь на собственную лень, расслабление какое-то, охлаждение, услышала: "Вот и мне, бывает, не хочется идти (на послушание), а надо. Встану, прочитаю главу Евангелия — и иду почти с охотой...." Да, это конечно так, только будет ли время, когда можно встать спокойно, помолиться, почитать Евангелие не спеша, не оглядываясь на часы, не боясь, что опоздаешь на работу? Или это от себя — от привычки сразу же опускаться в свои дневные заботы с первой минуты пробуждения? 9. В общении не избежать многословия. Если не говоришь, то слышишь. Как при этом избежать пустословия? Батюшка на это отвечает: "Когда что нужно сказать, скажи несколько самых нужных слов, самое драгоценное — и все. А во многословии — пустословие". 10. От грехов радости никакой, а иногда так хочется хотя бы надеяться на какой-то просвет. Видимо, в один из таких моментов батюшка сказал очень твердо и уверенно: "Главное — не ленись, и пусть не будет небрежения. Будешь все исполнять, встретишь не только горести, но и радости, которым нет сравнения. Они будут залогом вечной радости в Царствии Небесном". 11. Расстройств всегда хватало, иногда от них и сердце болело. Как-то при этом батюшка сказал: "Зря-то не расстраивайся. Береги сердечко для Господа". Конечно, когда это кажется, что расстраиваешься зря? Всегда есть причины, есть основания. И все они чаще всего зряшные. Потом только понимаешь, что это так. И расстройство до боли в сердце — от маловерия, от самолюбия, от гордости, от многих-многих своих грехов, а более всего — от забвения Господа. 12. Приходило иногда сомнение в правильности пути. Не в направлении, не в цели, а в том, что замусоривает этот путь— заботы, волнения, недоумения, какими полон каждый день. Как избежать их? Или надо каким-то решительным движением смести их? Или подчиниться обстоятельствам? Говорю об этом и в ответ: "Не сомневайся, будь тверда, а то будешь непокойна". В чем не сомневаться можно? Что Господь ведет теми путями, какие полезнее для меня, чем другие? Наверное, так. 13. Недоумеваю: почему всех разбирают обиды? Что-то делаю не так? Что? И как надо? Спрашиваю: что же мне делать? Вместо конкретного ответа слышу утверждение: "Это закон духовной жизни: чем больше будешь делать добра, тем больше нареканий, недовольства, требований и обид, обид...." Ну и закон! Вероятно, это допускается Господом, чтобы мы все увидели свои немощи, слабость, учились терпению и снисхождению, умели прощать и требовать только от себя. 14. Опять о молитве, с которой у меня так плохо. Как всегда, коротко и обще, батюшка отвечает: "Молись как можешь. Главное, чтобы молитва была живительной силой". Но как к этому прийти? На это нет ответа, и мне приходится вспоминать советы святых отцов о том, что Господь дает молитву молящемуся [2], Он — учитель молитвы, а от нас нужно одно усердие и понуждение себя. 15. Обращаясь к прошлому, поневоле сожалеешь о потерянном времени, возможностях. И грехов все больше и больше, и сил бороться с ними все меньше и меньше... Говорю на исповеди, что делаюсь только хуже, а в ответ так грозно звучит: "Не твое дело — лучше или хуже. Делай, а результат на волю Божию". 16. Без смирения нет спасения. Это везде — в проповеди, в словах святых отцов, слышишь на исповеди, читаешь. А как быть, если его нет? Спрашиваю у батюшки и получаю ответ: "Учись у Преподобного. Смирение — в служении ближним". Да, ближние пока научат — намучат. Но и без их помощи не обойтись. Считать себя грешником — мало, хотя и без этого нельзя. Попробуй-ка не только простить недостатки других, но и не возмутиться, не раздражиться, не позволить себе обид, требовательности, желания одобрения, тайного тщеславия... Этого без помощи ближних не одолеть. 17. Когда же душу захлестывала грусть от ощущения своего внутреннего духовного одиночества, непонимания, нежелания тех, кто казался близким, разделить эту тучу душевную, батюшка на исповеди сказал: "И у великих светил были такие минуты оставленности. Это очень тяжелый крест. Его и Господь испытал, и Ему было очень тяжело, когда Он молился Отцу Своему: Отче, вскую Мя оставил еси? [3]". 18. Иногда думалось: вот тут столько тревог, беспокойства, переживаний бесконечных. Там же, у Господа, вполне возможно, за грехи даже и взглянуть не удастся на все, что дорого. Тут, как ни плохо, можно стоять на службе, даже просто видеть Лавру, а там? Говорила о том батюшке, и он ответил: "Там — подобрее. Надо жить надеждой". Да, хорошо жить надеждой, но кто ее затеплит? На пустом месте и надежды не будет. Потом уже, много позже, осталось убеждение: самая непоколебимая, твердая, ясная надежда возможна в одном-единственном случае — если ею Господь осветит душу, если Он ее зажжет как огонек и будет самым убедительным ее основанием Он Сам, Его неизреченная милость к кающимся и просящим Его помощи. 19. Теперь не помню, в связи с чем было сказано мне: "Кто стремится пристальнее вглядеться в образ Спасителя, тот больше видит, тому легче полюбить Его. А кто только по верхам смотрит, тот может и не поверить, и отрицать, даже высмеивать". Пристальнее вглядеться — это как? Тогда мне было сказано — и доходи, додумывайся до всего. Так ли, нет ли... Не очень-то спросишь — и некогда, и негде, и тысячи причин-препятствий. Но возвращаясь к сказанному, хоть уже значительно позже, нельзя с этим не согласиться. Да, вглядываться, стараться вникать в строки Евангелия, в явления милости Божией на протяжении всей жизни, своей и других, во все, что объединяет собой Церковь, конечно, надо. И легче будет верить, надеяться, даже любить, тем более что Господь обещал ищущим Его Свою благодать. 20. Снова и снова, тогда и теперь каюсь в том, что плохо с молитвой: и рассеянность, и лень понудить себя вернуться к прочитанным механически словам молитвы, и привычка спешить всегда и везде, и, следовательно, небрежность в самом святом деле. Сознавая и каясь, но не исправляясь, повторяя те же грехи, ловишь себя на мысли: чем так читать, лучше никак не читать — греха меньше. Но — меньше ли? С этим вопросом опять обращаюсь к батюшке, и он говорит: "Читай. Хоть как-нибудь (если лучше не получается), но читай. Сама можешь не видеть силы молитвы, да бесы видят, знают". Да, все святые отцы уверяют в необходимости побуждать себя хотя бы на самую слабую молитву. Теперь бы мне в дополнение хотелось услышать еще и такое: только не оправдывай свое небрежение и не ленись понуждать себя к молитве. 21. Сокрушаюсь о том, что вся жизнь — одна суета. Вольная, невольная, где какая — не разберешь. Одно всегда — скорее! Везде, всюду — скорее, как на пожар! На работе — "план горит", в храм — скорее, чтобы успеть хоть что-то застать, домой — скорее, чтобы самое необходимое сделать. И при всей этой круговерти никаких добрых дел. А время идет. Как не горевать, тем более что изменить ничего не могу. На это батюшка сказал: "Теперь все добрые дела — в терпении. Терпи". Отойдешь от аналоя — "терпи". Всегда, везде, всюду. Всех и себя. И обстановку. Хочется, конечно, и чего-то светлого, радостного. И слава Богу, оно есть хотя бы уже потому, что есть возможность быть в Лавре на богослужении, на исповеди. 22. Как-то говорю на исповеди, что нет никакой возможности быть в тишине, нельзя нигде быть без чужих глаз, пусть и безразличных, не очень мешающих, но все-таки это не одиночество. Иногда же так хочется побыть одной, помолиться не на людях. Если представляется хотя бы какая-то возможность побыть в одиночестве, то радуюсь редким минутам, когда надо кого-то подождать (на работе) в пыльном помещении гулкого склада или в пустом отсеке, провонявшем сгнившей на овощной базе капустой. Но вот помолиться в таком мусоре не будет ли оскорблением для Господа? Не на помойку же люди спешат для молитвы, а в благоукрашенный храм! — "Нет, для молитвы все места подходящие". Теперь к этому хочется добавить: только б в душе не было помойки. 23. Некогда! Всю жизнь некогда делать все самое нужное. И более всего некогда молиться! Стыд и позор, но правда — молиться приходится больше дорогой. Говорю на исповеди об этом без всякого обещания исправиться.— "Молись дорогой, идешь-то ногами". Конечно, для молитвы нужна голова и сердце, не ноги. Голова, конечно, тоже все время занята, только вот надо понаблюдать за ней — всегда ли нужным она полна? Если последить за тем, сколько времени уходит на дорогу, на ожидание транспорта, на переходы, пересадки, да добавить к нему то время, когда делаешь что-то только руками, где голова не нужна, получится вполне приличное количество, можно успеть помолиться. Не будет внешнего: стояния перед иконами, чтения по книгам... но это — Бог знает — в дороге невозможно. Только б память о Боге была, да душа к Нему не переставала бы тянуться. 24. Сколько ни говорили в Лавре в проповедях о любви к ближним, на деле наталкиваешься и на зависть, и на ревность, и на явную неприязнь, чуть ли не до ненависти... Конечно, это смущает, очень мешает относиться доброжелательно, ровно, спокойно. Говорю об этом батюшке и он в ответ: "Мало не иметь неприязни друг к другу, надо стремиться к любви". Конечно, мало. Отойдешь и думаешь: как к ней стремиться на деле? Что конкретно от меня зависит и как надо мне вести себя в такой обстановке, которая едва ли не всех выбивает из колеи? На эти вопросы умудряйся сама находить ответы и как-то выходить из положения. "Помоги, Господи, Сам имиже веси судьбами". 25. В бесчисленных исповедях снова и снова встает вопрос о молитве. Плохо с ней. Плохо стараюсь, каюсь в этом и слышу: "Благодари Бога". Вот это да! Вроде бы надо сказать что-то другое. Правда, вспоминаю, что один старец говорил своим духовным детям, что и за грехи надо благодарить Бога. Конечно, это не значит, что грехи будут радостно приняты Богом, нет, но ведь все знают, что лучше видеть свои грехи, осознавать их и каяться в них, чем не видеть, быть уверенным, что у меня все как надо и продолжать копить их. Благодарить здесь следует за то, что Бог дает видеть грехи, сознавать свою немощь, свои слабости, свою греховную запущенность. 26. Не раз предупреждал батюшка на исповеди о том, что в день причащения надо быть особенно внимательным, особенно стараться беречь святыню. И как это непросто! Но главное, привычка расслабляться, неумение всегда жить собранно, как на страже, легко открывает вход супостату и... Как надо всегда быть бдительным и молиться, чтобы, как в Евангелии сказано, не подвергнуться напасти [4]. 27. Периодами в душе творилось что-то неладное: на работе какие-то осложнения, с людьми неприятности, дома недовольство, в себе — мрак и тяжесть. Словом — ад. Говорю батюшке, а он: "Ну не самый ад, только преддверие. Потерпи, есть за что терпеть!". Да, легко сказать — потерпи. Конечно, надо терпеть. Надо еще усилить молитву, только сил для этого нет. Ни на что их нет. Слава Богу еще за то, что есть сами Таинства Церкви, Господь через них дает силы просто жить. Непереносимое казалось терпимым и невозможное — возможным. 28. Однажды пришлось мне слышать от батюшки такую фразу: "Зарастает тропинка за Господом". Как к ней относиться? На свой счет принять? Услышать в ней намек на собственную неверность, недостаток усердия, маловерие, забвение горячности духа, свойственной лучшим христианам? Широкое поле деятельности — думай как хочешь решай, как знаешь... Если и о себе подумать именно так — не ошибешься, только б в уныние не приходить. 29. Вряд ли кому не доводилось в те годы испытать много горечи, пережить много тяжких минут оттого, что трудно было общаться с батюшкой. Спросишь — когда ответит, а когда и нет. Или ответит одним словом — то ли поймешь, то ли нет. И так ли поймешь? Если написать — как, когда отдать? Сплошные переживания. К тому же и на ответ не рассчитывай. Даже благословение получить — целое событие. И не всегда виновато многолюдство. Один раз подойдешь, другой — батюшка как не видит, а то рукой махнет, скажет: "Дайте пройти, не задерживайте". Другого же тут, на глазах у всех, преспокой-ненько благословит. Если царапнет обида, надо сказать на исповеди, а говорить о таком — мука. Обижать не хочется, сказать надо не о своих переживаниях, а о неумении или бессилии бороться со всем, что ложилось тяжелым камнем на душу. И не отсутствие внимания, а мучительное сознание, что батюшке все равно — тяжело мне или нет, спасаюсь я или погибаю, как у меня на душе... Однажды на это он сказал, что это враг мстит и верно попадает. Позже, много лет спустя, приходила мысль, что Господь попускал это пережить, чтобы учиться все доверять только Ему, сочувствовать другим и меньше внимания обращать на себя. 30. Если батюшка поручал кому-то сказать что-либо нужное, то предупреждал: "Ты не настаивай, скажи, а там...." Что "там" — не договаривал, наверное, надо понимать: "как будет". Мне казалось тогда это очень значительным, потому что в духовной жизни давление исключается. На практике же, к сожалению, оно до сих пор прекрасно сосуществует с хорошими, правильными словами на великое смущение, часто на горе и вред многим. 31. Неизменно возвращаюсь к своим грехам, сознавать которые надо, помнить тоже, но при этом надо удержаться на самом краешке бездны, имя которой — уныние. Как тут быть? Батюшка повторяет известное: "Себя терпеть тоже надо. Это трудно — себя терпеть". Да, еще как. В этом у меня большой опыт, но не терпения, а напряжения, от которого все внутри дрожит. И так хочется порой хоть крошечного утешения... чего-нибудь хорошего, радующего. Обычно оно по милости Божией как-нибудь приходило, а то бы совсем плохо было. 32. Терпеть-то себя, конечно, надо, но силы терпеть из себя не выжмешь, надо усиленнее молиться. Сделав такое открытие, говорю на исповеди, что вот этой усиленной молитвы-то и нет у меня. Батюшка отвечает: "Призывай чаще Господа, как написано: всяк, иже аще призовет имя Господне, спасется [5]". Отхожу, думаю: чаще, конечно, надо, хотя это и трудно. А в духовной жизни все трудно, во всем требуется понуждение себя. 33. Давно как-то батюшка спросил: "Ты "Богородицу" знаешь?". — "Да".— "Да как знаешь-то? Что слова молитвы знаешь — я не сомневаюсь, а вот откликаются ли в сердце слова?". Ответить на это непросто. И тогда, и теперь. По-всякому бывает. Да, думаю, тогда важно было вопрос такой поставить, чтобы внимание на него обратить. А ответ дознается жизнью. 34. Когда говорят о разных страхах, просят узнать о том у батюшки. Он отвечает: "С Господом ничего не страшно, везде хорошо". Дай Бог, чтобы жизнью подтвердилось такое убеждение. Пока ничего особенного нет — и не страшно, и проще думается, что с Богом все одолею. Когда же что-то неприятное стрясется, то другие слова и мысли даже у святых: "Вскую мя отринул еси от лица Твоего, Свете Незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма, окаяннаго" [6]. Надо молиться об укреплении веры и на себя не надеяться. Пожалеет Господь — не страшно будет, а оставит на себя — еще как страшно даже там, где применимо замечание: тамо убояшася страха, идеже не бе страх [7]. 35. Иногда знакомые рассказывали, делились советами батюшки. Так, одна знакомая матушка на исповеди сказала батюшке, что читала книгу о молитве Иисусовой, где автор предупреждал: на это нужно особое благословение. Вот она и решила просить себе особое благословение. Батюшка ответил: "Какое тебе особое благословение, это же наш долг". Теперь к этому вспомнились слова отца Алексия Мечева [8], который говорил, что надо не думать о том, чего достигали прежде великие молитвенники, а все внимание следует обращать на слово "помилуй" и читать эту молитву с чувством покаяния. 36. Некоторым батюшка говорил: "Подкрепилась? Теперь поезжай на новые подвиги". Имелось в виду прежде всего участие в Таинствах, Исповедь и Причащение. Кроме того, и вся лаврская служба, вся красота Лавры не могли не действовать. Они ободряли, вдохновляли, примиряли со всеми трудностями жизни. А дома надо было браться за себя и стараться больше, чем прежде. 37. Бывало и так, что он напоминал: "Мы призваны гореть!". Естественно, огнем веры, решимости жить по вере, огнем любви к Богу и друг к другу. Увы, не очень-то заметно было наше горение, особенно при общении. Призыв, конечно, благой, но получалось в жизни многое не так. Тут каждый может и должен винить только себя вопреки нашей привычке жалеть себя и винить других. 38. Неоднократно батюшка подчеркивал, что необходимо бережно относиться к искорке небесного огня, зажженной Господом. И свою беречь, раздувать, и у ближних и дальних — тоже. Осталось в памяти образное сравнение: "Искорку можно раздуть, а можно и плюнуть на нее, затоптать... и она угаснет". Как конкретно поступать в каком случае — это уж догадывайся сам и прислушивайся к обстоятельствам. 39. Как-то одной знакомой предстояло ложиться в больницу. Ее беспокоил вопрос поста. Конечно, там никто с ней считаться не будет, а не есть ничего тоже нельзя. Спросила батюшку, как ей быть. Он советовал есть первое, не трогая мяса (если оно там будет), а со вторым — проще. Ее удивило это. Почему так? "Потому,— объяснил батюшка,— что от бульона, супа или щей не останется впечатления вкусового и это не будет смущать: съешь неизвестно что — и ладно. Надо подчиняться — и ешь. От котлеты же или просто кусочка мяса, если его жевать будешь, совесть будет неспокойна". Она так делала, стараясь не думать ни о чем, и была покойна. 40. Другая смущалась тем, что на работе, когда ей поручались дети, невозможно было соблюдать посты. Батюшка посоветовал ей заменить качество количеством, то есть значительно уменьшить его. Она говорила, что ждала с нетерпением того времени, когда можно постом или в постные дни вволю наесться картошки, да поддобрить ее жареным лучком — и вкусно, и досыта, и с чувством исполненного долга, а то лизнешь молочной каши — и не наешься (раз батюшка велел чуть-чуть поесть, чтобы других не возмущать), и на душе нехорошо. 41. Многим батюшка благословлял читать акафист Божией Матери каждый день. Многие жаловались, что привычка к словам мешает проникать в смысл произносимых слов. Спросить трудно бывает, мешает многолюдство, постоянное неспокойствие: придет ли на исповедь, удастся ли спросить что-нибудь на ходу, когда он спешит на службу. При первой возможности спрашиваю о том, можно ли вместо обычного Благовещенского читать другой акафист Матери Божией. "Можно". Из этого делаю вывод, что важнее всего внимание к словам — чтобы только молитва была обращением ума и сердца, а не машинальным повторением написанных слов, давно знакомых и потому легко убегающих из сознания. 42. Как-то на слова Евангелия: Ваши же блаженны очи [9]... батюшка сказал, что это к нам, ко всем христианам, относится. Ветхозаветные пророки только предполагали, видели в символах, как через тусклое стекло, то, что дано христианам. Мы можем всем сердцем ощущать близость Господа в храме, при чтении Евангелия, в Таинствах, особенно в момент причащения. Ему сказали, что мы, рядовые верующие, тонем в суете, а вот священникам дана благодать особая. На это батюшка возразил: "Нет, это всем. Благодать та же...." Конечно, так. Бывает, к сожалению, что неопытный священник внушает другим мысль о своем избранничестве, но это — увы — от скудости понятий, духовного невежества всех — и говорящего, и слушающих. Не случайно в "Невидимой брани" [10] подчеркивается необходимость развивать ум и совершенствовать свои понятия, чтобы различать добро от зла. К сожалению, основной массе верующих надо делать это самостоятельно. 43. Когда жаловались батюшке на тоску, охватившую душу, он указывал на молитву как на самое решительное и действенное средство борьбы с таким состоянием. Если и с молитвой плохо (а это всегда вместе, как правило, бывает), то он говорил: "Это и ведет к тому, что потом испытываем мы тоску". Понимаешь, что нельзя запускать себя, надо вырабатывать навык молиться, но порой так трудно бывает! Слава Богу, что есть на свете Церковь, где молитвы одних могут хоть как-то коснуться и ослабевшей души другого. 44. К вопросу о молитве возвращались многие. Кто-то батюшке сказал на исповеди, что забывает молиться, уходит мыслями в дела, заботы, а помолиться некогда. Он только спросил: "А поесть не забываешь?". Ясно, молиться надо хотя бы так усердно, как готовим пищу, а может быть, и лучше. Только вот до такой потребности в молитве, какую испытываем в пище, дорасти мешает многое... 45. Как-то спросили у батюшки, есть ли у него такой близкий друг, которому можно все доверить. "Есть". Ну, слава Богу, это теперь большая редкость. Он видел, что не так его поняли, и добавил: "В келии — Матерь Божия. Ей все говорю". 46. Когда говорили батюшке о бесконечных скорбях, переживаниях, опасениях, страхах, он отвечал: "Мы искуплены для вечной радости не золотом и серебром, а Кровью Спасителя [11]. Не может быть, не попустит Господь, чтобы все, что Он дал нам, погубил враг. Не погубит. Матерь Божия не попустит погибнуть". Дай Бог и уверенность в этом, и силы противиться унынию, всяким тревогам, и светлую надежду на милость Божию, которой только живы еще. 47. Вряд ли кто подходил с радостью, больше шли и каялись в грехах, жаловались на подавленность, уныние, душевную холодность и другие состояния, от которых так трудно избавиться. Батюшка старался напоминать: "Мы уже возлюблены Господом, нам остается только полюбить Его ответной любовью". Легко сказать — полюбить! И кто бы этого не хотел, но как трудно это для многих, если не сказать — для всех! Только кому Бог Сам даст эту милость... Но ведь Он дает больше, чем мы замечаем... 48. Многих смущало то, что очень часто в храмах на исповеди священники почти не слушают исповедующихся. Одни, перечислив грехи в "общей исповеди", просто накрывают епитрахилью, другие, наклонившись к кающемуся, не дают сказать, говорят сами, еще не все выслушав... Как в таком случае быть? Батюшка советовал каяться тут же, молча, в душе, Богу во всем, в чем совесть обличает, пока в очереди стоишь, а как уж священник поступает — дело его совести. 49. Приходили на исповедь часто очень юные, восторженные души. Батюшка предупреждал таких о том, что потом будет приступать охлаждение. От него одно спасение — "понуждение любить Любящего нас". Охлаждение как попущенная воспитательная мера — трудное искушение, но "неискушен — неискусен" [12]. Трудно еще и потому, что большей частью в искушении люди остаются одни, без поддержки искусных, добрых и любящих. 50. Заканчивая краткие записи отдельных советов и того, как они воспринимались в дальнейшем, хочется вспомнить последнее, не раз слышанное: "Люди созданы для любви, чистой, святой, для счастья любить и быть любимыми". Теперь, много лет спустя, при воспоминании о них, думается: дай Бог, чтобы все, кто искренно, от души всегда спешил к Преподобному в его Лавру, встретил по отношению к себе хотя бы искорки по-настоящему чистой, святой, возвышающей душу любви Божией, открывающей небо и освещающей землю, дающей силы жить и все терпеть. И благодарить за это Господа и Его Преподобного. Обстоятельства под корень срубили так и не возобновившиеся наши отношения, время унесло их в прошлое, оставив воспоминания, за которые можно сказать: "Слава Богу!". За все, что было и чего уже не будет. Этим можно закончить второй период уже более систематического посещения Лавры, когда очень хотелось реального и надежного духовного руководства. Этого не получилось, и третий, пока еще не окончившийся период,— это все доступные поездки к Преподобному, когда внимание полностью поглощено богослужением. В разные праздники приходилось бывать, и о некоторых из них остались очень яркие, незабываемые воспоминания. Даже просто трудно представить себе церковное торжество в отрыве от Лавры. Более всего это касается самых значительных праздников — Пасхи и Рождества Христова. И конечно, праздников Святой Троицы и памяти преподобного аввы Сергия. Заметки об исповеди написаны преимущественно на основе бесед с отцом Тихоном (Агриковым; 1916–2000). Он воевал в Великую Отечественную войну, с которой вернулся с тяжелой болезнью ног. В Лавру прибыл из Астраханской обл., учился в МДС и Академии в 1946–1953 и поступил в лаврскую братию. Преподавал в МДА. С 1964 игумен, впоследствии архимандрит. Батюшка был очень любимым и почитаемым в Лавре пастырем. Многие считали его лучшим духовником Лавры. Достаточно заметить, что отец Тихон был последним духовником схиархимандрита Иоанна (Маслова). Преследуемый разными одержимыми дамами и кликушами, а также "компетентными органами", которые сами не раз устраивали громкие провокации с участием прихожан и прихожанок со слабой психикой, в 1960-е годы отец Тихон был вынужден покинуть Лавру, а в 1980 удалиться в затвор в один из монастырей. О местах, где он подвизался в последние годы, почти никто не знал. В церковной прессе упоминаются горы Кавказа, Краснодар, Украина. Архимандрит Тихон принял схиму с именем Пантелеимон. За несколько недель до смерти он прибыл в подмосковное село Тайнинское, где и скончался во время всенощного бдения. Последним его возгласом был: "Слава Тебе, показавшему нам свет!". (По одним сведениям, он служил эту последнюю всенощную, по другим — молился в это время на домашней молитве.) Погребен схиархимандрит Пантелеимон за алтарем храма Благовещения Пресвятой Богородицы в подмосковном селе Тайнинском. Архимандрит Тихон является автором замечательных воспоминаний о насельниках Лавры 1950–1965 годов, которые быстро распространились благодаря самиздату и сразу стали невероятно популярны и любимы среди верующих. См.: Тихон (Агриков), архимандрит. УТроицы окрыленные. Воспоминания. Ч. 1, 2: 1950–1960. [Сергиев Посад]; Пермь, 2000. 495 с.; Ч. 3: 1960–1965. [Сергиев Посад], 2002. 256 с. ^ [Господь] даяй молитву молящемуся… (1 Цар. 2, 9). Эти слова есть в церковно-славянской Библии, но отсутствуют в Синодальном переводе.— Ред. ^ Ср.: Мк. 15, 34.— Ред. ^ См.: Мф. 26, 41; Мк. 14, 38; Лк. 22, 46.— Ред. ^ Деян. 2, 21; Рим. 10, 13.— Ред. ^ "Вскую мя отринул еси…" — начало ирмоса 5-й песни воскресного канона Октоиха 8-го гласа. ^ Ср.: Пс. 52, 6.— Ред. ^ Алексий Мечев (1859–1923; память 9/22 июня), протоиерей, святой, праведный. Родился в Москве, в благочестивой семье регента кафедрального Чудовского хора. В 1884 женился и был рукоположен в диакона, в 1893 — в священника. Имел пятерых детей, среди которых священномученик протоиерей Сергий (прославлен в 2000). Отец Алексий был настоятелем московского храма святителя Николая в Кленниках, где воспитал общину ревностных христиан, поставил на должный уровень богослужение и со временем получил благодатный дар старчества: его так и называли — московским старцем, которого любили и уважали даже старцы Оптинские. Отец Алексий имел дар горячей молитвы — дар ходатайствовать пред Господом за свою паству, дары прозорливости и любви к ближним. В 1922 и 1923 батюшку вызывали в ОГПУ и запрещали принимать народ. Он был уже очень слаб, служил редко и продолжал окормлять своих духовных чад на дому. Погребен на Лазаревском кладбище, а после его ликвидации перезахоронен на Введенском кладбище. В 2000 причислен к лику святых. В 2001 состоялось торжественное перенесение его честных мощей в храм на Маросейку, в котором батюшка прослужил 26 лет. ^ Мф. 13, 16.— Ред. ^ Никодим Святогорец. Невидимая брань / Пер. с греч. святителя Феофана Затворника. Любое издание. (В предисловии к книге указано, что ее автором является другой мудрый муж [театинец Лаврентий Скуполи], а старец Никодим ее пересмотрел, исправил, пополнил и обогатил: ему она принадлежит более по духу, чем по букве. Святитель Феофан также сделал свободный перевод книги на русский язык.) ^ См.: 1 Кор. 6, 20; 7, 23.— Ред. ^ См.: Иак. 1, 12.— Ред. ^

Еще об исповеди

Было время, когда на исповедь хотелось попасть только к одному из исповедующих. Он знал по прежним исповедям многое, ему не надо было говорить обо всем, можно было продолжать. Пришлось довольствоваться тем, что есть, то есть исповедоваться у того, кто пришел. Некоторые исповеди проходили почти бесследно, вернее, не запомнились, а от некоторых остались "бумажные следы". Например, было так. Пришел один иеромонах, который вызывал уважение одним видом, казавшийся серьезным, сосредоточенным. Каких лет? Может быть, близких к моим, но отцы всегда мне казались старше, солиднее. Немного удивила его привычка всем говорить "ты" с первого раза, но, может быть, это осознанно, даже специально. Как бы там ни было, сразу же: "Что у тебя?". Говорю, что мучает сознание своей неисправимости. Каждый раз на исповеди думаю, что надо браться за себя серьезно и решительно и — ни с места. "Что мешает, как считаешь?" — "Думаю, что и лень, и самость, и рассеянность, и погруженность в суету...." Он берет в руки свои четки и говорит: "Вот у кого есть четки, тем надо молиться так: десять раз молитву Иисусову читать, потом "БогородицеДево" или "Отче наш". Но не подряд читать и читать, а почитать, остановиться, оглянуться на прошедшую жизнь, подумать о смерти, потом опять помолиться...." Говорю ему, что плохо у меня с молитвой на деле, а хотелось бы, чтобы вся жизнь была освящена молитвой, памятью о Господе. "Это хорошо, это святые отцы называли плачем. Плач души без видимых слез. Но без молитвы ничего не выйдет". Говорю ему, что никак не научусь видя не видеть и слыша не слышать всего того, что вредит душе. "Это желание так и будет только желанием, если не будет постоянства в молитве. Так и будет тянуться — и видя все, увидишь, и слыша — услышишь... Что еще?". Он не спешит, не торопит. Мне стыдно за свою лень, беспечность, нерадение... Он советует больше читать, завести тетрадку, куда надо записывать свои добрые мысли, слова святых отцов, чтобы вера была осознанной, глубокой. Спросил, читаю ли утренние и вечерние молитвы, соблюдаю ли пост. Говорю, что плохо читаю, особенно вечерами, только глазами бегаю по строчкам. "Читай. Даже если не понимаешь (от усталости) смысла произносимых слов, то бесы понимают. Понуждение себя и будет подвигом. Господь за усердие дает благодать". Задав еще несколько общих вопросов, читает разрешительную молитву. Самое удивительное в тот момент было ощущение касания "того" света, который иногда трогал мою грешную душу. На какое-то время было дано желание молиться. Этому не мешало присутствие людей, необходимость говорить с ними, делать обычные дела. Потом это пройдет, к сожалению. Но в тот миг — было. Было дано так, ни за что, даром. Наверное, как призыв, на который надо ответить исправлением жизни... И еще одна исповедь у неведомого молодого иеромонаха. Очередь к нему, как, впрочем, и ко всем, большая. Поневоле волнуешься. Страшит молодость исповедующего. Вдруг он очень требователен? Вдруг чрезмерно активен в навязывании своих советов, которые, увы, почти невыполнимы в наших условиях (приходилось и с такими явлениями встречаться)? Настроение далеко не бодрое. Подошла очередь. Говорю о самом больном — о молитве: и рассеянная она у меня, и собраться с мыслями как надо не умею, и болтливость мешает, и нужной ревности — заставить себя — нет. Он будто обрадовался возможности говорить о молитве и стал о ней спрашивать, забыв об очереди за моей спиной, о времени, обо всем. Спросил о том, читаю ли я во время богослужения Иисусову молитву. Говорю, что да, если не слышно службу. Он советует читать и когда все слышно, хотя бы кратко читать: "Господи, помилуй". Говорил и о необходимости читать творения святых отцов. По древним правилам надо было читать их по два часа в день. И как многие: "Что еще?". Говорю о желании оправдать свое нерадение усталостью. На это он сказал, что ревность без разума так же вредна, как и безразличие, что надо беречь здоровье как дар Божий, постоянно проверять себя... Говорил он об этом так охотно, по-доброму, что мне было очень стыдно за себя...

Часть II. Праздники в Лавре

Во вторую часть своих записок помещаю в основном записи о праздновании особенных праздников, таких как Пасха и Рождество, и, конечно же, отдельных моментов, чем-то запомнившихся. Основное внимание в этот период, более близкий по времени, уделяется церковному богослужению, видимо, потому, что мечтам о личном общении, о руководстве, таком желанном, пришел конец. Было много переживаний, долгих, многолетних, но, слава Богу, было и утешение. Приходило оно чаще всего через участие в богослужении и Таинствах. Приходило незаслуженно, как чудо, давало силы жить, мириться со всем, что порой казалось очень тяжелым. Теперь, перебирая записи этого периода, благодарю преподобного Авву. Он незримо входил в жизнь, учил всеми доступными моему разумению средствами, вдохновлял, утешал, ободрял без видений и особых откровений, чаще всего красотой богослужения. Постепенно находилась литература, помогающая хоть что-то понять; но заметить, пережить, как-то отозваться душой на явление этой красоты без участия в богослужении нельзя. Слава Богу условия жизни позволяли при желании приехать в Лавру. Приезжали довольно часто, во всякое время года, во всякий день и час. Пока под Трапезной церковью была котельная, не было проблем с ночлегом: храм под праздники открыт всю ночь. Достаточно было постелить на теплый пол газетку, положить сумку под голову и вздремнуть хотя бы часок, чтобы литургию утром стоять вполне бодро. Когда котельную перевели в другое место, холод стал выгонять на ночь куда-нибудь под теплую крышу. И хотя не было постоянного и надежного пристанища, все-таки как-то всякий раз устраивались. Самое долголетнее и устойчивое желание при воспоминании о пережитом было и остается: дай Бог по молитвам Преподобного, чтобы никакие горести не затмили образ основателя и благодарности за все прочувствованное, открытое его Лаврой до конца моих дней.

На Рождество

6–7 января Времени, конечно, в обрез. Надо успеть на электричку, лучше, если хоть сколько-нибудь минуток удалось бы выкроить и выйти на какой-нибудь станции, вздохнуть свободно, взглянуть на красоту земли. Выхожу на 15 минут на станции Радонеж (тогда она называлась "55 км"). Красота — глаз не отвести! Тишина, безлюдье. Ты — и Бог! И никого на всем свете... Хочется Ему сказать о том, о чем в храме не скажешь. Там — смотри и слушай, следи за тем, чтобы мысли не разбегались и не лезла всякая глупость в голову. Здесь — нежнейший румянец заката и красивый снег. Тропа — двоим не разойтись, и елки под тяжелыми шапками снега. И перезвон синиц в вечернем небе. И легкий посвист снегирей. И сиреневый сумрак, опускающийся в снега. И полное довольство всем — красотой, возможностью ее видеть, ожиданием лаврской службы, даже видом пушистых румяных комочков: это снегири у кромки дороги, видимо, крошки искали у железнодорожного полотна. А потом — сияющий храм, знакомое звучание хора, толпа народа, духота и шум. Но все это из-за того, что такой праздник. Здесь уже другой мир. Другой не только по наполнению другим, но и по переживанию в нем Того, Кто не от мира сего, но пришел в мир сей, чтобы нам принести хоть чуть-чуть того мира, откуда Он Сам, куда Он зовет за Собой. Кто сколько способен вместить, зависит, думаю, даже не столько от подготовки (хотя и это важно и нужно), сколько от того, кому как Бог дает. Слава Богу за то, что есть. А ведь есть потрясающая возможность жить во свете Лица Божия. И дана всем без исключения. Никому не отказано. Вряд ли кто решился бы попробовать, если Бог Сам не дал хотя бы малейшего понятия об этом свете... И по контрасту видишь свою немощь и ужасаешься. Боже мой, просвети мою тьму!

Рождество Христово

7 января 1995 года В этом году участившиеся хвори вселяли тревогу: удастся ли быть в эту ночь в Лавре? Не просто привычка, а та первая любовь, с которой ничто не сравнится, влечет туда. Потому утром в сочельник иду в Пыжи. У отца Александра [1] служба начинается четко в указанное время. Служат все священники и два диакона. Служба хорошая. Народу порядочно и все пребывает. Везде слышно. Читают ребята (алтарники) и отцы — все молодые и старательные. Хор поет неплохо. Словом, все хорошо. Отец Александр говорит в проповеди о связи места рождения Спасителя (Вифлеем — "город хлеба") с Хлебом Жизни, Которым стал Он Сам, чтобы спасти нас всех "от работы вражия". Перед каждым стоял и стоит выбор: чего искать у Бога? Если хлеба, то какого? Того, земного, без которого невозможно земное благополучие, или Того, Кто Сам о Себе сказал: Я— Хлеб…сшедший с небес [2]. По-человечески первое понятие и ближе, но тот, кто первым удовлетворится и ограничится, сделается впоследствии отступником. Так и от Христа отошли многие из тех, кто входил в число учеников, сказав: Какие странные слова! Кто может слышать их [3]? Отец Александр призывал глубоко подумать о том, какой тайне мы причащаемся, подходя к Чаше,— тайне Боговоплощения. Конечно, думать о таких высотах могут не все. И даже просто мысленно идти за тем, что он говорит, не легко, нужно постоянное напряжение, умение сосредоточиться и отбросить хотя бы в тот момент все постороннее. Хорошо, что он говорит об этом. Слава Богу! Это редкость, когда говорят о том, что может дать пищу уму. И хорошо бы — сердцу. Сердце, если честно признаться, раньше нас улетело в Лавру. Дома наскоро что-то готовлю перекусить, главным образом — попить, кое-что надо собрать — и скорее на электричку. Прибегаем на последнюю, которая еще должна нас доставить к началу службы. Вечные тревоги: не отменили бы, не застряла бы в пути, не случилось бы чего-нибудь непредвиденного и так далее — даже спать не дают. Проснулись мы часа в четыре, не сразу встали, но в этот день как раз надо бы запастись силами. Надежды посидеть в поезде, отдохнуть немного не оправдались. Электричка битком, потому что до этого несколько отменили. Ну, нам плыть да быть. Пусть хоть эта везет, только бы довезла. Мне показалось, что она дольше двигалась, чем ей положено, но главное — мы снова видим заснеженный сумеречный Сергиев Посад. Скользят ноги, но нет сильных морозов. Как давно не были мы в Лавре! По дороге застал звон. Слава Богу, должны успеть услышать "С нами Бог!". Сколько прожито и пережито, сколько связано с Лаврой! Но не время вспоминать. Быстро темнеет. Мы встречаемся с Томой, карабкаемся вверх, пройдя темным и скользким переходом. Вот и Трапезная церковь. Народу много. Скорее бы снять тяжелое пальто, раскутаться и вслушаться в читаемое. Впереди вспыхнул свет в алтаре, засиял запрестольный образ Воскресения Христова, потом свет пришел к нам. Запел хор: "С нами Бог!". Запел так, как и раньше. И не хотелось бы других мелодий. С этими связано все, пережитое рождественскими ночами прежних лет. Так, видимо, складываются традиции. Словом, слава Богу, все как всегда: темная густая масса богомольцев, мощный хор, сияющий алтарь впереди. Все на месте, все еще живо и действует. Пропели, погасили свет, и мы снова слышим псаломские слова, зная, что скоро тихое чтение взорвется пением тропаря, когда десятки сильных юношеских голосов утверждают на нашей земле славу рождшемуся в мир Спасителю мира. Еще почитает чтец — и желанное "Дева днесь..." огласит всю Вселенную. Пусть пока это коснется здесь присутствующих, но потом во всех наших отечественных тысячах приходов будут греметь хоры, воспевая Отроча младо, Превечнаго Бога [4]. Всенощное бдение, праздничное, рождественское — это по сути та праздничная поэма и симфония (хоть и без симфонического оркестра и стихов), которая включает веками отшлифованные формы поэтических образов и величественные мелодии, питающие наше восприятие Красоты мира, открывшейся в живом человеческом Лице, вошедшем в жизнь всех веков и народов. Им наша жизнь может быть очищена и возвышена, освобождена от рабства суете, страстям и тлению. Конечно, это требует подготовки, серьезной и постоянной. Требует работы над собой в условиях мира, в основном чуждого жажды этой красоты. В мире продолжается битва добра и зла. И поле ее — сердце человека, как сказал Ф. М. Достоевский. И вот это поле, заросшее сорняком, замусоренное свалкой житейских огорчений, опасений, всяких неприятных впечатлений, мы приносим Богу. Господи, помилуй и прости! Мы идем на эту службу с надеждой, что коснется Господь каких-то струнок души и она хоть как-то отзовется. На полиелей выходят служащие длинной вереницей, более длинной, чем выходили на литию. Белые, отливающие серебром облачения усиливают ощущение света, напоминают о радости, юности, когда все воспринималось более непосредственно... Хотя годы могут и углубить это восприятие. Слава Богу, что есть у нас Церковь! Вспоминаю всех, кого знаю, кого от души жалею, кому хотелось бы быть в храме, но не позволяет здоровье или что-то еще. Народ начинает шевелиться, расходясь к аналоям с праздничными иконами. Мы идем вперед. Хочется посмотреть, куда же перенесли раку с мощами святителя Филарета. Когда стало немного свободнее, а впереди подошли все, кому братский вход не воспрещен, нас пустили и туда. Оказалось, что рака так и стоит, где была поставлена. Дежурный ограждает ее от нас, но не очень усердно, отвлекаясь, поворачиваясь и даже выходя иногда. Это позволяет некоторым желающим приложиться к Святителю, потом уже подойти к иконе Рождества и помазанию. Отец Сергий жирно изобразил крест на лбу, так что хватило и на подсыхающие ранки на руках. Впереди — свой мир: там больше света и звуков. Там черные спины не загораживают образ, перед которым стоишь, и служащих. Но теперь я знаю — это не решающее. Дай Бог, чтобы в душе был мир, и тогда — есть помехи вроде высоченной и широкой мужской спины перед твоим носом или нет их — особенно не меняет главного. Если же Бог дарит хоть искорку радости, то и вовсе не заметны будут никакие препятствия к слушанию и восприятию службы. Благочинный объявил порядок служб. Оказалось, что в этом году ночью будут служить в Троицком соборе. Вообще, это хорошо. Надо бы туда зайти хотя бы ненадолго. Пропели мой любимый светилен [5]. Кончилась всенощная, и сразу же вышел иеромонах говорить проповедь. Тихим голосом прочитал он по книжечке известный текст общего исповедования и ушел, не сказав людям ни единого слова от себя, хотя бы с праздником поздравил! Народ растекался, образуя толпы, где большие, где поменьше, у аналоев с крестом и Евангелием. Мы поискали отца Н [6]., нашли. От Л. узнали, что в Академии служба начнется в 23.30. Повторения там не будет, сразу литургия. Поисповедовавшись, пошли в Академический храм. Там обычно свободнее. Вечер удивительный. Небо над лаврскими храмами темно-розовое. Деревья в инее. Во дворе у ребят елка, украшенная горящими лампочками, которые бросают на снег разноцветные блики. Внизу молоденький иеромонах проводит исповедь. Мы поднялись в храм и с удовольствием растянулись на ковре, приготовленном для учащихся. Времени для отдыха мало, но так хорошо вытянуть ноги хоть на полчасика! На клиросе ребята читают молитвы ко Причащению. Читают двое, чередуясь. Это помогает вслушиваться в знакомые слова, не дает монотонности приглушать их смысл. Быстро пролетело это время, стали собираться ребята — хор. Стали шевелиться во всех углах богомольцы. Надо вставать. Л. привезла знакомую, которая всему удивляется шумно и многословно. Сейчас это очень некстати, и я потихоньку двигаюсь от нее подальше. Звонкие бубенчики — "колокола" над пролетом лестницы — возвестили о начале службы. Сережа (из Киева) вышел читать часы. Когда он окончил 9-й час, отцы стали выходить встречать Владыку ректора [7]. Ушел и левый хор. Вскоре пение тропаря праздника возвестило о приближении Владыки и начале литургии. Пели три хора. Основную нагрузку нес, конечно, главный, "верхний", хор (стоящий на хорах). Пели они громко, иногда казалось, что даже чересчур, но уж не задремлешь — во-первых, а во-вторых — это все-таки к месту и ко времени: вся служба — приветствие, гимн, хвала земной Церкви, возносимая на земле рожденному Творцу. Бывало, что сбивались с ритма, не всегда четко и точно вступали отдельные партии, но это уж так... в общем-то хорошо. И больше того — стоишь и чувствуешь, как необходимы и эти слова, и эти мелодии. Хочется впитать их, чтобы в них черпать противоядие тому пакостнику, который знает, как допечь. Он не устает и не ленится. Мы стоим, слушаем... хочется еще и еще слушать (не потому ли, что временной разрыв рассеивает, расхолаживает, все-таки принято было повторять всенощное бдение, которое сразу с литургией в эту ночь составляет то единое целое, которое обычно мы в такой мере не ощущаем?). Правда, стоять трудновато, но если хотя бы немного полежать на полу — можно и физически одолеть, не испытывая дремоты. Когда пропели "Отче наш" и благословили всех, мы присели, зная, что будут читать рождественское послание Патриарха. Было уже 3 часа ночи. Пошли мы в Троицкий собор. Народу немного. Кое-кто сидит сзади, но основная часть стоит, заполнив весь четверик. Нигде никаких загородок! Служит отец наместник [8]. Хор поет совсем не так, как мы привыкли. Такое ощущение, что поют всего несколько человек, поют, "как встарь". Знаменный распев здесь звучит хорошо. Здесь не унисонное тягучее пение, когда теряешь смысл слова из-за бессчетно повторяющихся слогов. Совершенно неожиданное двух- и трехголосье в хорошем исполнении, да еще в древнем соборе с древними иконами, создавало впечатление удивительное, хотя и очень непривычное. Хотелось бы им заменить только что слышанное? Пожалуй, нет. Дополнить — да. Пусть будет и то и другое. Пропели и здесь "Отче наш". Мы собирались заглянуть и в Трапезную церковь, но кто-то не захотел. Решили двинуться в путь. Шли не спеша. Городок спит. На кустарниках и деревьях иней, поблескивающий в свете фонарей драгоценностями. Хочется молчать. Пришли рано. Посидели на вокзале, послушали несущуюся из сумки запись службы. В первой электричке было прохладно, но включили отопление, и мы почти заснули и даже бы неплохо отдохнули, если бы ватага непутевых горлопанов не надрывалась на весь вагон… да еще матом. Это — наш мир, в котором существование службы в рождественскую ночь, самой обители и вообще Церкви — такое чудо, которое мы по привычке не замечаем. Конечно, когда оно есть. Если же лишаешься его по какой-то причине — еще как заметишь! Соседство же таких сразу сведет с "небес" на землю. Боже мой! До чего же страшно и темно, жутко жить, а детям расти в таком окружении!.. Добрались до столицы и с удовольствием покинули вагон, чтобы скорее забыть таких попутчиков. Слава Богу, что не надо спешить на работу, как бывало прежде. Слава Богу, что можно будет лечь и спокойно заснуть... Хочется еще и еще слушать, вспоминать рождественские мелодии, думать о празднике, но не так это просто. Существует активный и злобный противник Божий, который всегда, не исключая и праздники (иногда же именно в праздники особенно злобясь), готовит свою сеть… Вечером в Даниловом монастыре слушаю праздничные песнопения в хорошем исполнении. Небо чистое, темное. Видны звезды, что в Москве редкость, и полный серп луны. Кончается первый день Рождества Христова. Шаргунов Александр, протоиерей. Окончил МГПИ иностранных языков, МДС и Академию (кандидат богословия). В 1974–1976 прислуживал алтарником и чтецом в московском храме святого Иоанна Предтечи. В 1977 рукоположен в сан диакона и вскоре — в сан священника. С 1986 в сане протоиерея. С 1989 преподаватель МДАиС. Настоятель московского храма святителя Николая в Пыжах (богослужения возобновлены 11 июля 1991). ^ Ин. 6, 51.— Ред. ^ Ср.: Ин. 6, 60.— Ред. ^ "Дева днесь… Отроча младо, Превечный Бог" — первые и последние слова кондака Рождества Христова. ^ Светилен Рождества Христова: "Посетил ны есть свыше Спас наш…". ^ Некоторые имена не раскрываются по желанию автора. ^ Рождество 1995 года: ректором МДА был епископ Дмитровский Филарет (Карагодин; р. в 1946), викарий Московской епархии. После службы в армии окончил Одесскую ДС и МДА (кандидат богословия). Иподиакон Святейшего Патриарха Пимена. С 1974 насельник ТС Л. В 1975 пострижен в монашество, рукоположен в иеродиакона, в иеромонаха. С 1977 насельник одесского Свято-Успенского монастыря, преподаватель ОДС, регент семинарского хора. С 1980 игумен, с 1987 архимандрит. С 1989 наместник одесского Успенского монастыря. Архиерейская хиротония в 1990. С 1992 по 1995 епископ Дмитровский, ректор МДАиС. С 18 июля 1995 епископ Майкопский и Армавирский. С 2000 епископ Пензенский и Кузнецкий; ныне архиепископ. ^ В 1995 году (с 30.11.1988) наместником Лавры был архимандрит Феогност (Гузиков; р. в 1960). После службы в армии нес послушание в храме Спаса Нерукотворного Образа в с. Спас-Железино Селивановского р-на (1981–1982), в 1982–1983 в храме святителя Николая в г. Киржаче Владимирской обл. В 1983 пострижен в монашество. В 1984 рукоположен в иеродиакона, в иеромонаха. С апреля 1984 насельник ТСЛ. Окончил МДС и Академию (кандидат богословия). С 1986 игумен, архимандрит. В 1988 назначен наместником ТСЛ. С 1990 преподает в МДАиС. В 2002 архиерейская хиротония во епископа Сергиева Посада. Викарий Московской епархии. Первый наместник Лавры в архиерейском сане. ^

Богоявленский сочельник