Ноября 20-го. Границу к Франции переезжали как бы среди северной нашей среднерусской зимы: кругом снег, сердитый мороз, так что под ногами хрустит, и все прочее зимнее. К вечеру дувший ветер прекратился и погода сделалась весьма приятная, настоящая наша зимняя свежая, с яркими звездами на небе. Поднимались высоко в горы, а по сторонам виднелись и очень высокие горы, напоминающие наш Кавказ зимой.

В Модане был небольшой перерыв в движении: всех пассажиров попросили выйти из вагонов и без них вещи быстро перетащили в таможню; там мы открыли свои чемоданы и показали свои вещи, но нас скоро отпустили как только проезжающих чрез Францию, а не едущих туда на жительство. А потом обратно без нас же все вещи перетащили в вагон, не перепутавши его с другим вагоном, как это водится большею частию. Всю Францию до Парижа пришлось ехать ночью и ранним утром, так что ничего не видали по дороге. В вагоне пришлось ехать с тремя англичанами, кажется военными в отпуску. Народ очень добродушный, спокойно предоставляли нам в вагоне всякое преимущество и сами весьма теснились, хотя и мы не особенно ширились. Один на ночевку расположился на полу так, что непременно приходилось через него перешагнуть, чтобы попасть в уборную, у порога которой он и лежал; и он спокойно переносил такое поругание своей персоны: в дороге, мол, все терпи; а в заключение на утро отец архимандрит Сергий неосторожно даже просыпал на него зубной порошок: бедный англичанин только вскочил и поторопился убраться, как бы даже извиняясь или по крайней мере стесняясь, что, мол, улегся на таком неудобном для всех месте.

Ноября 21-го утром приехали в Париж, взяли какой-то крытый и приличный рыдван и поехали в Гранд-Отель, как близкую к конторе Кука гостиницу; гостиница – целый город; нас высоко подняли машиной, ею же перетащили вещи; и пока мы снимали верхнее платье и т.п., приходит служка и подает от извозчика счет еще почти на столько же, сколько мы должны заплатить до гостиницы; за что? мы вот сколько должны заплатить. А это за то, что вот извозчик столькото минут простоял и не получил по счету. Вот так прием. Пришлось заплатить: не спорить же с ним с первого шага. А за номер и за чай пришлось заплатить 15 франков: вперед наука – в Гранд-Отеле не останавливаться, а где-нибудь поскромнее. А потом ходили мы недалеко от отеля в ресторан закусить, и там пришлось сильно поплатиться карманом. Что ж делать: все равно кругом ничего не знаем, куда лучше идти. У Кука устроили мы себе путь до Нью-Йорка на самом быстроходном и большом пароходе американской линии.

Позаботившись о дальнейшем путешествии, отправились в собор Парижской Богоматери. Храм строго готического стиля, очень большой и продолговатый; множеством колонн собор разделен на три корабля; главный отделен низкой железной решеткой и сплошь уставлен стульями. Придельных престолов множество, и часть их поставлена уже у передней стены, а не так, как в Риме, – все по бокам.

Окна высокие и узкие с разноцветными темными стеклами, так что и весь собор имеет мрачный вид, как будто созданный для привыкших молиться где-нибудь в темном уголку, а не в единении со всеми.

Наверху – громадный орган. В церкви кроме постоянного сторожа никого не было, и, хотя был еще только 12-й час, все богослужение уже окончилось; это не то что в Риме, где всегда во всяком храме есть народ, а мессы продолжаются попеременно до полдня. Здесь на стене мы и прочитали то объявление, о котором я писал выше: собирают пожертвования на католических миссионеров, разносящих по разным странам и народам веру и цивилизацию, а, вероятно, больше последнюю, как говорит отец архимандрит С. в своих «Письмах с Дальнего Востока». А другое объявление гласит следующую важную для католиков радость: этому собору в разное время папами присвоены три привилегированные алтаря, то есть такие, на которых совершается жертва удовлетворения за всякие грехи живых и умерших, непременно сообщающая индульгенцию или снисхождение.

На нас парижане везде с любопытством и изумлением засматривались, конечно удивляясь нашим широким и длинным рясам, да и длинным волосам; но мы уже привыкли теперь к таким изумляющимся и расхаживали совершенно спокойно. А на вокзале какой-то прилично одетый господин снял нам почтительно шляпу; только второпях не разобрали мы, может быть, и русский, здесь проживающий, или тоже проезжает только Парижем, а может быть, и настоящий француз изъявил почтение из симпатии к русским. Города мы так и не видали, кроме того, что посмотрели по сторонам из кареты: шумный город, но погода была пасмурная, так что все казалось каким-то кислым. В 7-ом часу вечера на поезде выехали из Гавра и, вероятно, часов около 10 были там и сели на небольшой пароход до Соутемптона в Англии. Ночью хорошо поспали, а утром ноября 22-го сошли в таможню; там скоро осмотрели наши вещи без задержек, а извозчик отвез в гостиницу, где нас по билету Кука угостили самой легкой закуской.

Так Англии мы и не видали, кроме этого одного города, покрытого густою мглою дыма и тумана. И такова самая Англия – вся в тумане.

Часу в 1-ом наш пароход «Сан-Луи» отвалил от пристани. Пароход наш самый большой – 11 тыс. тонн, и самый быстроходный – может делать по 20 узлов в час. Сначала от Соутемптона долго шли очень медленно, – должно быть, были сравнительно мелкие места, да и суда разные попадались или навстречу, или стоящими на якоре.

Погода была долго очень туманная, а потом туман пропал и до вечера было очень хорошо, и качки не было, так что путешествие началось приятно. Но на другой день (воскресенье) с утра началась мучительная килевая качка, и погода установилась только ноября 27-го.

Пассажиры почти все перестрадали, верхняя палуба превратилась в какую-то походную больницу: везде на раздвижных креслах кутались и охали, а некоторые и более существенно страдали от морской болезни. Я страдал воскресенье – вторник (ноября 23–25), и страдал весьма сильно: рвота, потеря аппетита, уныние, апатия, потеря всякой энергии; ни за что не хочется взяться, да и не делается, не думается, и все как будто из рук валится; книгу начнешь читать, ничего не выходит путного, внимания не хватает, да и устаешь еще больше, так и бросаешь; ни на кого бы и не смотрел: ужасная тоска и мука. Об одном только и думаешь: да скоро ли конец-то путешествию? да и зачем здесь именно поехали? Как будто и конца ничему не предвидится совсем. Я все время лежал, спал, ел самую малость и так находил покой, качка не так делалась чувствительною; а как поднимешься с койки, так опять все кругом и пошло; под конец с удовольствием начал истреблять кисловатые апельсины, которые мне всякий раз щедро из столовой приносил слуга. И отец архимандрит С., долго храбрившийся, наконец не выдержал, и, когда я уже стал вставать помаленьку, он слег. Ноября 25-го вечером качка немного поутихла, а у нас хватило энергии хорошо подзакусить после голодовки, даже выпили американского шампанского для подкрепления (и противное же это шампанское, какая-то горечь). На другой день я совершенно встал и вот два дня хожу, нисколько не страдая от качки, хотя она и есть еще; очевидно, полезно в качку основательно вылежаться, и тогда она не действует скверно. Как-то будет дальше на Великом Океане? Ведь там придется целых 19 суток, а может быть и более того, идти до Япо нии. Отец С. теперь даже при самой уже незначительной качке чувствует себя не совсем спокойно, именно потому, что не вылежался вначале, как я, а все перемогался.

Пароход наш сначала пошел весьма хорошо: в первый день прошли 439 миль (в сутки), во второй – только 382, а в третий – всего только 284, так как во время страшной качки винт обнажался поверх волн, да и носом зачерпывали на быстром ходу. По утишении качки в четвертый день прошли 439 миль, сегодня, в пятый день, – 478, всего пройдено 2022, а остается еще 1032 мили. Не уверены, попадем ли мы в Нью-Йорк так, чтобы взять билеты у Кука до Японии, поспеть на поезд и попасть на пароходе в Сан-Франциско; а если не попадем, то плохо: места на пароходе Куком уже, конечно, закуплены на нас, так что нам придется поплатиться карманом. А в воскресенье у Кука контора, несомненно, заперта. Если пойдем исправно, как теперь, то надеемся еще поспеть как следует. А и сильная же была качка: волны вздымались точно горы над пароходом, и этот великан валился ими как щепка. Иногда была опасность, что вот-вот сейчас свалишься с койки на пол; а однажды во сне я даже и полетел уже, так что проснулся и ухватился за плечики койки.

Пассажиров на пароходе очень много, хотя далеко не полно: да ведь и пароход-то громадный – в 4–5 этажей; пассажиры все американцы и англичане, русского слова не слышим совсем. Народ очень добродушный и вежливый, хотя попросту: иной ходит-ходит по палубе, да вдруг и заговорит, даже со мной, думая, что я непременно говорю по-английски; приходится отделываться краткими: o, yes и no; а иногда кой-что и поймешь. Но говорят они как будто проглатывают слова, зубами совсем не действуют, а как-то шамкают губами, как будто у них совсем и зубных звуков нет; говорят очень быстро, а произношение слова и его написание различаются так, что буквально можно сказать: если написано – Иван, прочитай – Василий, и будет правильно. Между собой они все очень попросту и согласно, все друг с другом разговаривают, расхаживают как свои или как участники одного веселого собрания семейного. Но вместе с тем замечательно соблюдают этикет: к обеду непременно надевают все лучшее платье и вообще запросто являются только к утреннему чаю и завтраку, а обед для них нечто священное в семейном кружку. И нужно сказать, кушают все они очень основательно: обязательно три раза в день; по составу блюд это буквально три обеда очень основательных; преобладает мясо в разных видах и зелень; вина истребляют не особенно много. Ко всем трем собраниям в столовую вместо звонка раздается пронзительный звук трех трубачей. На нас они сначала с изумлением посматривали. Когда я в первый день только что сел на пароход и расхаживал по палубе, то все обратили на меня внимание и даже нарочно многие старались пройти мимо меня, нередко с разными улыбками, а потом постепенно привыкли и смотрят как на своих людей. Народ все такой рослый, видный, здоровый, как мужчины, так и женщины; очевидно, о физическом воспитании заботятся не мало.

Почти все усиленно читают книжки, большею частию исторические романы или описания Америки. Привязанности к своей стране у них заметно очень много. И библиотека переполнена все больше книгами из американской жизни.