Сейчас около 9-ти час. вечера – составляют концерт по особой на пароходе же отпечатанной программе и в нетерпении аплодисментами вызывают из-за кулис на сцену новоиспеченных артистов, почему-то медлящих своим выходом. Задняя стена кают-компании разукрашена флагами. На концерте читали, пели, рассказывали и чувствовали себя очень весело. А в конце одна из участниц концерта, член общества какого-то, обошла всю публику и сбирала деньги в пользу сирот матросов; сбор, оказывается, был весьма прекрасный.

Как отзывчивы американцы на всякое доброе дело. Нередко в Америке вместо разных театров устраивают чтения о проповеди христианства среди язычников; слушателей собирается полная зала, сбор бывает большой; очевидно, и общество сочувствует тому, что делают всюду рассеянные американские миссионеры и миссионерки в разных видах.

Ноября 29-го. В сутки прошли 506 миль, остается очень мало. В 11 час. дня показался маячный остров, а отсюда будто бы, то есть от времени обозначения острова, – три часа до входа в гавань. У нас от сердца отлегло, да и все воодушевились. Американцы, завидя землю, так и прильнули к борту: как они привязаны к своей стране. Скоро приняли к себе лоцмана, который за проводы и встречу парохода будто бы всякий раз получает 230 долларов. Потом пристали на маленьком пароходике таможенные чиновники. А тут же и почтовый пароходик передал прямо на наш пароход почту для пассажиров: все занялись чтением свежей корреспонденции, уже заранее предвкушая общение со своими близкими. Таможенные чиновники в столовой уселись на разных концах столов, а пассажиры по очереди под ходили к ним и, как на духу, рассказывали, что у них в багаже сомнительного для таможни. Чиновники сомнительные вещи обозначали в своих списках и отпускали пассажира. Мы показали свои паспорта, пропуск на миро для Японской Церкви и ушли опять наверх.

Но вот и Нью-Йорк в дымке или просто в дыму. Сначала налево от парохода – статуя свободы; статуя громадная, но в дыму плохо видны ее черты; американцы на нее с каким-то упованием посматривали. А потом и самый город. Это нечто величественное, поразительное и вавилонское: громадные постройки с широкими замашками, здания до 20 и более этажей, но не широки и не продолговаты. Христианские храмы, которых здесь видно довольно много, тоже нечто высящееся под небеса, хотя больше своими тонкими шпилями. Общий вид замечательного города весьма напоминает картину «Пир Валтасара», на которой сквозь дым проглядывают громадные вавилонские постройки; и как раз эти постройки напоминают сейчас видимые нью-йоркские постройки. Хотя город и в дыму от множества фабрик и пароходов, шныряющих в гавани, но пассажиры американцы так и впились в него своими глазами. Тут они и нас не забыли: некоторые подходили и объясняли нам разные места и постройки в своем родном городе, стараясь как бы похвастать всем хорошим, что у них есть, и удивить проезжающих. Один любитель постарался исподтишка несколько раз запечатлеть наши физиономии на своей ручной фотографии и, вероятно, не преминет потом пустить карикатурой в какой-нибудь газете, так как мы для них в своем плане некоторое изумление. Пароход входит у пристани в некоторого рода док. Там, конечно, все заполнено встречающими; друг друга узнают, перекликаются, перемигиваются, машут руками, шляпами, а некоторые даже стараются завести разговор с встречающими и, конечно, в поднявшемся ужасном шуме друг друга нисколько не понимают. Иногда один не замечает другого, тот долго кричит и машет по его адресу, стараясь всячески выставить свое лицо, и вот наконец добился своего: и встречающий увидал и просиял, как будто весь смысл жизни его заметить приехавшего своего приятеля. А есть и такие, которых никто не встречает. Наконец, пароход окончательно остановился; с пристани сверху сбросили громадные сходни, и все полезли, конечно, наперебой, чтобы поскорее облобызаться с встречающими; там поднялся и писк, и крик, и все прочее.

Пристань представляет из себя громадный сарай, кругом размеченный большими буквами; сначала я недоумевал, что означают эти буквы. А оказывается, по этим буквам носильщики без нас и перетащили багаж, и разложили как следует, так как и на наших вещах приклеены начальные буквы наших имен, а для светских – фамилий. По мере того, как у пассажира багаж был перенесен, чиновник не особенно внимательно осматривал его, справляясь с прежней записью о сомнительных вещах. Только вышло недоумение о святом миро, которое мы постарались запечатать печатью нашего посольства в Афинах, получили оттуда и бумагу официальную на свободный пропуск без вскрытия ящика со святым миром. Но практический янка не удовлетворился этим и непременно хотел распечатать, а на бумаге приписать об этом. Делать нечего, ящик раскрыли, а там оловянный сосуд с миром, и тоже за церковной печатью от Московской синодальной ризницы; отец архимандрит С. объяснил ему, что это печать церковная и там вещество для церковного употребления освященное и раскрывать мы не имеем права. Вероятно, янка сообразил, что не должно быть в сосуде вещества на большую сумму, а может быть, понял и слова, что вещество, освященное для церковного употребления, и успокоился. Пока я закрывал свой багаж после осмотра, ко мне подошел какой-то американец и что-то мне начал лопотать скоро и много; услышал я, что он меня называет по имени, а себя Куком, и сообразил, что это, значит, агент Кука нас встречает здесь: предупредительно и любезно; он показывает мне и длинную о нас телеграмму, должно быть из Парижа, о том, что мы двое едем в Японию, что нам нужно помочь и т.п. Основательно: даже кабелем послали такую длинную телеграмму. Я при помощи своего скудного запаса английских слов постарался объяснить ему, что нам хочется сегодня же в 6 час. вечера выехать в Сан-Франциско, спрашивал – поспеем ли, так как мы еще не имеем железнодорожных билетов. Он успокоил меня и потом что-то еще мне толковал, спрашивал о какой-то бумаге, я этого никак не мог понять, а отца архимандрита С. пока тут не было, он возился со своим багажом. Каково же было мое удивление, когда в эту трудную минуту подошел ко мне какой-то черный господин и заговорил прекрасно по-русски. Он, вероятно, малоросс по виду, говорит, что вот уже 15 лет, как не разговаривал по-русски, но еще помнит. Но с ним не пришлось долго беседовать: кто он такой и как здесь оказался. Я объяснил ему, а он Куку, что мне нужно; оказывается, Кук спрашивал у меня какого-либо удостоверения, что мы действительно едем под руководством его; но тут подошел отец архимандрит С., и все дело уяснилось как следует. В 4 часа вечера мы были свободны от таможни и проехали в контору Кука, там получили билеты и поехали на вокзал; только когда отец архимандрит С. выходил в контору из кареты, то кто-то свистнул по его адресу. До вокзала пришлось ехать далеко-далеко, да и извозчик вез как настоящая кляча; приехали как раз к поезду, только успели сесть; багаж замечательно быстро приняли и нам выдали моментально медные ярлыки с номерами на вещах.

Виденный нами город чистотою и опрятностью похвалиться не может. Всюду бегает и суетится народ, всюду разъезжают машины и конки электрические, которые здесь и по земле, и над землей на особых высоких помостах, и под землей в туннелях под городом. Кругом все электричество и пар, как будто здесь простой силе и делать ничего не осталось. Внутренней жизни Нью-Йорка так мы и не видали, а здесь, говорят, много интересного в жизни: есть какое-то общество братьев, давших обет монашества в виде испытания на шесть лет, и если выдержат, то навсегда, или наоборот. Есть и другие многочисленные братства и общины с разными чисто нравственными целями. По дороге я видел группу каких-то монашенок, наряд их очень напоминает наших монахинь; это, кажется, тоже сестры какого-то протестантского особого братства. Вот и все, что можно было заметить здесь. Нью-Йорк – это большой Вавилон, как будто гордящийся своей славой и выражающий ее и в своих громоздящихся постройках; все американцы весьма ревнуют о славе и известности своего Отечества, всячески стараются показать его всем посторонним. Как бы не достигнуть ему участи подобного ему гордого древнего Вавилона. Но у американцев при этом весьма высоко стоят и вопросы чисто духовные: говоривший с нами на пароходе, оказывается, читал наших классиков: Достоевского, Толстого, Тургенева и др., да и вообще они там весьма известны и в ходу, равно как нарасхват везде и новый роман Сенкевича «Камо грядеши?».

Здешняя железная дорога классов не имеет, пассажиры не различаются, всякому дается в вагоне определенное место. Но кроме обычных вагонов есть спальные; на длинное путешествие через всю Америку мы и взяли себе там по месту и заплатили по 20,5 долларов, или около 40 рублей, за место. И спальные места неудобны: трудно взлезть, а если взлезешь, то скоро не слезешь, при этом какой номер отмечен на билете, на том непременно и лежи, хотя бы остальные места и свободны были совсем; поэтому нередко приходится оказываться несколько в курьезном положении к лежащим в одном отделении вверху или внизу пассажиру или пассажирке. Да и вообще все заграничные железные дороги по удобствам с нашими не могут сравниться, хотя проезд в них и весьма дорог. За 40 рублей у нас проедешь всю Россию в 1-ом классе на отдельном спальном месте в курьерских поездах с буфетами и прочими удобствами; а здесь это только за спальное место, а за вагон-то особая дорогая плата. Половину дороги с нами шел Dining car, то есть буфет и столовая, там 1 доллар роскошный обед; это по ценности американского доллара очень дешево. А потом мы питались или хорошими, но быстрыми обедами на станциях за 75 центов, или разными консервами в маленьком вагонном буфете. Поездная прислуга – негры, очень услужливая. С нами в вагоне ехало очень мало пассажиров. Ночью во всяком селении кругом поезда видно было электричество: очевидно, и в провинции простой силе не осталось места. Локомотивы здесь свистков, кажется, совсем не дают, а вместо этого перед каждой станцией, на станции и после нее долго звонят в колокол, перевертываемый на стержне над паровиком; звон ужасно назойливый и скучный, за душу хватающий, и это на всякой станции, и всякий паровик, а их там без конца бегает постоянно. Рядом идут две линии, а иногда и три, и притом совершенно разных компаний. Конкуренция сильная.

Ноября 30-го в воскресенье в 9 час. вечера приехали в Чикаго, там пересадка на другую железную дорогу; пришлось далеко проехать по городу, но ночью ничего невозможно было разобрать, хотя и горят всюду электрические солнца и лампочки, так как все-таки кругом тень, а в тени все теряется и неизвестное плохо различается; очевидно, что громадные здания разных видов; тоже всюду шныряют железные дороги и электрические конки, и тоже и на земле, и под землей, и над землей; вероятно, и стон и грохот здесь постоянные; да и темно на улицах от этих сплошных мостов для машин. В 10,5 часов оттуда выехали.

Декабря 4-го в четверг в 9 час. 45 мин. утра приехали в Сан-Франциско. Все путешествие от Нью-Йорка до Сан-Франциско, таким образом, равняется 4,5 суткам и 3 часам. Прежде мы как-то просмотрели в указателях, что пароход от Сан-Франциско уходит не в пятницу, а в субботу, и поэтому поторопились. Тогда бы нам можно было остановиться еще на день и в Чикаго. По дороге к Чикаго утром часов в семь поезд нарочно для путешественников минут на пять остановился у водопада Ниагара, бурливо падающего внизу от поезда. Общий вид – нечто захватывающее: вода в разных местах водопада скатывается в пропасть с весьма большой высоты и поднимает сильную водянистую пыль, как будто внизу вода кипит и от нее идет большой пар; еще раньше этого падения вода с ревом и стремительно перебегает и перекатывается на пути через разные камни и пороги и, как бы сердясь на неуместных встречных, разбегается от них в стороны и раздробляется на множество истоков, так что малых водопадов получается несколько; весь разлив реки перед водопадом занимает весьма широкое пространство. Изобретательные янки, конечно, не преминули воспользоваться даровой и громадной силой водопада и эксплуатируют ее весьма разнообразно: кругом и много далее настроены громадные заводы и фабрики, задержанная вода местами бьет вверх причудливыми и величественными фонтанами и т.п. Все это место очень красивое: то долина широкая, то гора, покрытая зеленью и деревьями, вдали виднеются еще более высокие горы, по местам разбросаны фермы, поселки, фабрики, кругом разнообразие и порядок. Самый поезд идет как будто в лесу, растений очень много.

До Чикаго вообще природа живая и зеленая; здесь даже очень тепло.

А потом стали постепенно подниматься в горы, и природа изменилась. Все пошло наподобие нашей средней России: кругом холмы и пригорки, средина – степь широкая, только, кажется, бесплодная; постепенно начались холода и перешли в настоящую нашу снежную и суровую зиму. Картинки совсем наши родные. Да и вообще природа здесь весьма напоминает нашу Россию: всюду разбросаны села и деревни, и постройки почти такого же рода, как наши, только несомненно чище и достаточные; в селе непременно храм, а иногда и несколько: очевидно, жители разных сект. И что особенно интересно: все они, конечно, избегают всяких внешних знаков христианства, и поэтому у них никогда не увидишь или редко заметишь величественные победные символы христианства – кресты; только над храмами виднеются какие-то знаки креста в виде высоко выставленных и вер тящихся от ветра флюгеров. Не вертятся ли и сами исповедники этого христианства самоизмышленного, как вертятся подобные флюгера от всякого ветра. Да, так оно и есть. Влаяся всяким ветром учения и своих измышлений, понасоздавали протестанты множество сект и сами не знают, как в них разобраться; и секты без конца возникают до самых последних дней. И будут еще больше делиться, являя свою неосновательность, пока их интерес к России и вообще к Востоку не закончится познанием и смиренным принятием истины Православия.

Всюду заметна весьма предприимчивая промышленность: по одному и тому же пути зараз идет несколько линий железных дорог разных компаний; всякая линия, следовательно, сама себя должна зарекомендовать, чтобы оправдать и окупить себя, поэтому здесь, например, быстрота хода поезда больше, чем наших поездов, а несчастий железнодорожных гораздо меньше, хотя уж, если случится такое несчастье, то бывает ужасное. Порядки здесь весьма просты и верны: например, багаж принимают, пока стоит поезд, один навешивает на него медные номера, дубликаты выдает пассажиру, другой же с его же слов выставляет цифры в регистровую книгу, третий тут же уносит в поезд, и все готово в одну секунду; платы за багаж никакой нет до 250 фунтов на билет, но зато в вагон кроме ручной сумки ничего нельзя взять. Почта там принимается почти во всякой лавке и дешево, а оттуда доставляют в почтовое управление; и, однако, при такой простоте почти не случается разных почтовых бед; напротив, иногда почта отыскивает адресата при таких трудностях для этого, когда у нас, пожалуй, письма-то давно бы и след простыл. Американец умеет уделать все основательно, хотя бы это было и очень дорого, ибо знает прекрасно, что дешевое в конце концов выходит самым дорогим; поэтому у него дом весь железный или даже стальной и высокий, так что он один представляет из себя буквально целый город со всем, что нужно для живущих там. Телега – настоящая телега, громад ная, так что ее везут четыре лошади, но увезут больше, чем поодиночке, и скорее, так как идут за одну нагрузку и один конец, и поэтому меньше тратится времени; телега здоровая, так что ей, вероятно, и износу не будет; лошадь здоровая, мощная, рослая; все опрятно и в порядке и т.п., хотя и дорого по нашим ценам, но это в конце концов непременно окажется дешевле дешевого.

Однако и американец имеет много дешевого, только он умеет хорошо сообразить, где нужно сделать как можно дешевле, а где не жалеть никаких денег; где безразлично, иметь ли дешевое или дорогое, там и американец скуп; например, для телеграфа безразлично: белые фарфоровые или стеклянные зеленые стаканчики на столбах; но зеленые, конечно, дешевле, и поэтому на телеграфных столбах в Америке всюду только они и видны, и белых совсем нет; но зато чаще встречаются железные столбы при богатстве и леса в Америке: это дороже, но прочнее. Пароход чем больше рейсов сделает на бойком месте, тем больше выгоды, поэтому американец не жалеет и сил и денег, строит быстроходные пароходы, идущие по 20 узлов в час, и жжет массу каменного угля, чтобы не сокращать ходу и тем угодить пассажирам. А для удобств последних опять-таки денег не жалеют, потому что пассажир охотнее поедет, конечно, там, где соблюдают его интересы; значит, и это выгода, хотя бы пришлось на это временно и затратить много. Деньги там, как в коммерческой стране, очень дешевы: доллар размером в наш рубль стоит два рубля; очень мелкой разменной монеты нет; всякий пустяк на наши деньги стоит весьма дорого, таким образом, а на ихние – дешево. Но дикость нравов всетаки поразительная: в поезде ехали китайцы в своем наряде национальном и, конечно, с неизменными косами; и вот всюду за ними толпы зевак ходили и насмешливо смотрели, а нередко даже снегом бросали, и это не ребята, а взрослые; насмешливо местами посматривали и на нас, но пока до насмешек делом еще не доходило. Так и проглядывают кулачные нравы американцев при всей их цивилизован ности, сложившиеся в их жизни исторически. Видна страна грубопрактическая, не познающая ничего иного, если это ей невыгодно, или только бесполезно, или даже просто только смешно.

Проезжали и по стране индейцев, но там их почти и не видно; кое-где в дикой и болотистой степи заметишь шалаш или стадо лошадей, или самого индейца; он весь какой-то пришибленный, волоса висят на лицо, одет отчасти в какое-то европейское рубище и потому кажется еще более смешным и жалким. Коварные американцы всех их отсюда выводят, и от них скоро и следа не останется. И несмотря на это, американцы хвастают своим мирным завоеванием страны. Да это еще хуже оружия: это ведь постоянное истребление нации, как бы вытравление ее, выживание всякими средствами. Отняли у индейцев лучшие пастбища, самое насущное достояние индейца, лишили лучшей рыбной ловли и т.п., прогнали их в дикую и бесплодную степь; поневоле индейцы вымирают и уничтожаются. А неграми янки, кажется, и теперь потихоньку торгуют у себя в стране.