* 4 Достопримечательности Рима

* 5 Путь от Рима до Японии

* 6 Путь от Америки до Японии

Путь до Константинополя*

* Все тексты первого тома публикуются без стилистической правки, по правилам современной орфографии и пунктуации с сохранением особенностей авторского правописания.

Сентября 3 числа минувшего 1898 года исполнилось ровно год, как получена была телеграмма о назначении архимандрита С. и меня миссионерами в Японию. До Японии по дороге мы видели отчасти и Старый, и Новый Свет, то есть Европу и Америку; кое-что там наблюдали, читали и слышали; интересного в наших наблюдениях немало. Поэтому находим не лишним поделиться и с нашими читателями теми впечатлениями, какие мы вынесли из своего далекого, хотя и очень скорого путешествия. В дороге я тщательно вел дневник и теперь постараюсь только перепечатать его, по возможности в самой объективной форме.

Итак, я еду в Японию, на Дальний Восток, чтобы там, при помощи Божией, потрудиться в деле распространения Света Христова Евангелия среди язычников-буддистов и синтоистов. Вспоминается теперь все, что постепенно привело меня к этому концу. Признаюсь, в семинарии я, кажется, ничего не знал о нашей Японской миссии: такова уж наша судьба, что наши семинаристы редко знают деятельность своей Церкви, а поэтому и выходят из семинарии редко с широким и светлым церковным сознанием. Узнал я о православии в Японии и о преосвященном Николае, тамошнем апостоле, уже в академии, где во время моего поступления в академию (Московскую) жизнь церковная била ключом около ее ректора. Отчасти и я сделался некоторым звеном в этой жизни, принимая участие в широко заведенной церковности академической. В продолжение первых двух лет я ходил как кандидат монашества, ибо я уже заявил свое желание быть монахом и выжидал времени, как мне то будет разрешено начальством. Перед самым началом занятий на третьем курсе, 1-го августа, я был пострижен в монашество. Как раз в это время возвратился из Японии бывший там отец С. С ним я почему-то весьма скоро близко сошелся, и мы многое и о многом рассуждали. Он многое рассказывал о Японии. Но разговоры эти были для меня тогда только как бы предметом любознательности, ибо тогда я весь был занят предстоящим и только что совершившимся пострижением в монашество. Да и после долго эти разговоры служили для меня только воодушевляющим средством вообще к деятельной церковной жизни.

Для меня тогда самою сердечною мечтою была жизнь наших духовно-учебных заведений. По поводу разговоров о Японии я размышлял: вот люди трудятся самоотверженно и целую жизнь для чужой страны, исполняя слово Христово; нам ли не стараться для своего-то народа? Нужно душу свою положить, чтобы наши духовные воспитанники выходили из школы людьми с высокими пастырскими и вообще церковными стремлениями, чтобы они действительно являлись светочами в мире, а не погрязали в его тьме разных веяний и умствований.

Прошел год, и мы с отцом С. (он тогда был инспектором Московской академии), как больные, оказались в Самарской губернии на кумысе. Отец С. постоянно с некоторым сожалением говорил о Япо нии и все толковал о возвращении туда. Признаюсь, я тогда ему отговаривал это: если уж возвратился, так зачем в другой раз ехать туда, разве здесь дела мало? Да не переделаешь, за что ни возьмись, да и людей-то на все не хватит. На кумысе между прочим мы занялись чтением писем отца С. из путешествия до Японии и из Японии к родственникам. Эти письма читал покойный архиепископ Владимир Казанский и советовал непременно отпечатать их как весьма интересные. С целью приготовить их окончательно для печати мы и читали их. Во время чтения часто и поднимались споры относительно возвращения отца С. в Японию. Однажды это было так серьезно, что мы едва не поссорились. Но удивительное дело, после этих споров я в душе решил, что отцу С. лучше возвратиться туда, иначе он здесь заскучает, мучаясь совестью, что оставил святое Божие дело. А если он туда поедет, то и я с ним вместе туда же непременно. Так я и решил в душе, хотя твердо предполагал, что отца С. не отпустят вторично из России, как человека весьма нужного, а значит, и мне там не бывать, ибо один я не поехал бы. С такими мыслями мы и возвратились в академию. Осенью отца С., как больного, назначили настоятелем нашей посольской церкви в Афинах. Я писал кандидатское сочинение и мечты о Японии не оставлял, хотя держал ее под великим сомнением. О Японии мы часто переписывались с отцом С. Когда я окончил курс, нам в Японию ехать не пришлось, нас не отпустили. Я год прожил в Кутаиси, а отец С. – в Афинах, и часто опять переписывались о Японии. Между прочим, помню я ему писал: «Если Богу угодно, чтобы мы были в Японии, так это непременно так и будет, и обстоятельства так сложатся, и поэтому будем спокойны. А мне сдается, что мы непременно там будем». И по истечении того года наши мечты тоже не сбылись: мне пришлось перебираться в Ардон, на Северном Кавказе, в Александровскую Миссионерскую Духовную семинарию, а отец С. остался в Афинах. В Ардоне я с любовию предался семинарскому делу. Семинария там имеет значение рассадника Православия и просвещения на всю Осетию. Преданный делу и мудрый ее основатель архимандрит И. так прекрасно поставил семинарское дело, что теперь, через 10 лет от основания, семинария совершенно изменила все лицо земли осетинской. Из семинарии выходят прекрасные учителя и священники, с ревностью насаждающие слово истины. И теперь бедные осетины, прежде не имевшие понятия ни о школе, ни о Церкви, теперь сами на последние гроши заводят школы, платят жалованье учителям, стараются строить храмы; отпадавшие от Церкви в магометанство или просто ослабевшие постепенно возвращаются.

Вообще, Ардонская семинария явилась действительно светом для Осетии, какую цель и имели при основании ее. Я с любовью предался этому делу: весной разъезжал и по школам, теперь уже многочисленным, и на деле видел жажду и усердие осетин к возродившемуся церковному делу. Приятно было видеть этих горных вояк, постепенно из дикарей превращающихся в мирных граждан, приятно было видеть их любовь и усердие к храму и школе, на которые они тратят все свои силы. По местам в горах на своих плечах они перетаскивали громадные бревна, так как дорог нет, кроме как для пешехода или для одной лошади верховой. Между тем в течение года (от октября до сентября) я узнал подробно и на месте все дело Осетии и полюбил ее душевно. Никуда бы я не желал оттуда уходить или быть переведенным. Неожиданно в июле месяце я получил из С.-Петербурга письмо от отца С. о том, что он решил ехать в Японию и в Святейшем Синоде указал на меня как на могущего ехать с ним туда же. Но меня не хотели убирать из Ардона. По этому поводу отец С. и спрашивал меня, как я мыслю теперь о поездке в Японию. Большую скорбь доставило мне это письмо. Подумал, поволновался я и, предполагая, что, может быть, и действительно меня из Ардона не уберут, а также и то, что в конце концов все будет по воле Божией, написал отцу С., что мое намерение остается по-прежнему, хотя я теперь совсем не желал бы оставлять Ардон, ибо он мне стал родным. Я знал, что ректор семинарии архимандрит И. не согласится на мой уход из Ардона, поэтому, чтобы не поставить его в неловкое положение, да и располагая на волю Божию, я и не советовался с ним. После этого я так и оставался спокоен, что все пойдет по-старому; я спокойно подготовлялся к приезду учеников, потом начались переэкзаменовки и приемные экзамены, пришлось много волноваться, так как новичков понаехало почти втрое больше, чем можно принять в семинарию, а ребята все хорошие, отпускать совсем бы не хотелось назад; с немалыми затруднениями нам пришлось принять сколько можно больше, чтобы иметь большое количество потом деятелей для Осетии. И как раз после этого – телеграмма о моем назначении в Японию. Признаюсь, это меня в такую печаль ввело, что я плакал, и весьма рад бы был, если бы сего не случилось, чтобы мне по-прежнему оставаться в Ардоне. И ректору архимандриту И. не хотелось меня отпускать; приняты были некоторые меры к тому, чтобы мне оставаться в Ардоне, но все уже было решено, и я должен был покинуть Ардон. Съездил я в последний раз в горы на освящение школы и, провожаемый напутствиями и пожеланиями, 21 сентября выехал из Ардона в С.-Петербург. Грустно мне было расставаться с Ардоном, но это-то и вложило мне мысль, что не так живи, как хочется, а как Бог велит, что по возможности не имей никаких конечных, хотя бы и благородных привязанностей, ибо всякая привязанность уже по самому своему имени есть ограниченность и несвобода духа, а ведь к этой именно свободе духа мы и должны всячески стремиться; напротив, делай всякое данное тебе дело, высокое или среднее, и даже по видимости унизительное, как самое свое задушевное дело, ибо оно есть только поручение свыше для единой истинной цели всего мира, а не самоцель. «И увидел Бог, сотворивши мир, что все весьма прекрасно», именно потому, что всякая вещь, сотворенная прекрасно, исполняет назначенное ей дело, почему весь миропорядок в такой прекрасной гармонии. Вот к этой-то преданности воле Божией и мы должны стремиться. На этом я постепенно и успокоился. Помоги мне, Господи, дело проповеди в Японии делать именно как Твое поручение. А признаюсь, теперь я даже с некоторым трепетом и трусостью еду в Японию: волнуюсь за то, как я возьмусь за такое великое, многостороннее и широкоцерковное дело, не имея за собой ничего, кроме некоторого желания трудиться с добрым намерением и на добро всем, по слову Божию. Трепетно предстать и пред лицом Преосвященного Николая Японского, этого великого апостола нового времени, из ничего восставившего большое дело (за 37 лет его пребывания в Японии насчитывается православных 20–23 тысячи приблизительно, причем главным образом трудился он один, ибо другие миссионеры возвращались обратно).

После Ардона я был в С.-Петербурге, потом у родных, затем в Москве и в Казани, чтобы проститься с родными и знаемыми, может быть надолго, а с некоторыми и навсегда. Проездом был в Киеве, осмотрел с великим наслаждением тамошние святыни и достопримечательности, был в пещерах, наслаждался лаврским пением и, получивши благословение у владыки митрополита, на курьерском поезде отправился в Одессу. Там я остановился в гостинице «Империал», справил дела по багажу, купил билет на пароход до Афин, куда отцу С. нужно было заехать, чтобы сделать дело и захватить свои вещи.

Долго я проискал контору Русского общества пароходства и торговли, ибо никто почти не мог толком разъяснить, где именно она. По заграничному паспорту меня приняли за курьера и взяли только за продовольствие. Измучившись сильно, я сходил в баню, потом отдохнул немного и пошел ко бдению в собор (суббота 25 октября). В последний раз я стоял среди русского народа в храме Божием; весьма было утешительно видеть сильную веру и усердие русских к делу Церкви. Народу в соборе было весьма много, полон собор, и все публика чистая; молятся весьма хорошо, сосредоточенно, после службы почти все с благоговением целовали иконы и выходили чинно, без шума и не торопясь. Пение хорошее, резонанс прекрасный, везде слышно и чтение. Собор весьма большой и очень хороший, в виде базилики, весь открытый посредине, с тремя престолами. Храм усердно был освещен свечами от теплого сердца русского человека, не умеющего молиться без дара или Богу, или бедному во имя Божие.

Утром с 6-ти часов я ходил туда же к ранней литургии. Несмотря на ранний час, народ валил туда толпами и набралось почти полно; просфоры на поминовение приносили до «Верую»; после обедни общий молебен; «Херувимскую» и «Достойно» пели киевско-лаврскую с некоторыми сокращениями. Вся служба прошла очень стройно; жаль только, что батюшка все время должен был вынимать просфоры, пусть бы для этого приходил другой священник соборный, чтобы служащий мог служить литургию, как предстоящий пред Богом за народ. Ведь эта забота о вынимании просфор может привести к тому, что в богослужении пастырь утратит всякое воодушевление и для молящихся у него не найдется много духовной силы на утешение и ободрение. Ведь великую тайну спасения всех нужно и совершать именно как тайну благодати, а поэтому самому совершителю ее нужно восчувствовать это, войти в дух священнодействия как можно глубже, чтобы престол был действительно небом – седалищем Царя славы, а священник – ходатаем за народ. Но едва ли это возможно при указанной хлопотливости о внешнем.