В чем причина упадка современного монашества? Еще недавно монастыри разрушали, монахов ссылали и убивали. Теперь монастыри открывают, но монашество стало похоже на больного, умирающего на мягкой перине. Раньше были монахи - хорошие или плохие, но монахи. Теперь же - сколько появилось людей, которые сами хорошо не понимают, чего они ищут в монашестве, чего хотят. Какой хаос творится в их сердцах и головах под шелковыми рясами и выглаженными клобуками! Святитель Григорий Богослов выразил саму суть монашества в словах: "Пусть все возьмет у меня мир и оставит только одно - Христа". Эта духовная нищета, которая имеет только одно - любовь ко Христу - стала для современного монашества непонятной. Оно боится всесожигающей любви и не хочет оставить мир, и мир продолжает жить в глубине его души под видом служения людям, проповеди христианства, помощи нуждающимся и больным, строительства новых монастырей и корпусов и т. п. Монахи как будто страшатся выйти из суеты бесчисленных дел на простор сердечного безмолвия, где дух человека ощущает дыхание вечности и присутствие Божества. Мы не говорим здесь о сознательных лицемерах, которые служат своим страстям. Речь не о них, а о более важном. Почему катастрофически падает монашеский дух? Почему иноки стали отличаться от мирских людей только безбрачием, молитвенным правилом, а также иной одеждой? Мы встречаем монахов-строителей, проповедников, богословов, врачей, воспитателей и т. д. именно потому, что эти занятия заполняют духовный вакуум, который образовался в сердце современного монашества. Говорят, что теперь другие времена, но ведь мир и раньше не понимал монашества, и, однако, оно не требовало понимания и признания мира, оно отделяло себя от него не столько монастырской стеной и песками пустыни, сколько главным - устремлением своего духа, самоотречением. "Я распялся миру, и мир распялся мне" (см.: Гал. 6, 14), - сказал об этом самоотречении апостол Павел. Монашество - это подвиг непрестанного обращения ума и сердца к Богу и очищения души от мирских образов и помыслов, под которыми скрываются страсти. Монах - тот, чье освобожденное от теней и призраков мира сердце живет и дышит именем Иисуса Христа. Один из древних христианских писателей, может быть, не вполне точно, но образно сказал: "Когда дух отвращает око ума от Бога, то душа становится жестокой и холодной". И когда ум монаха обращается к земному и образы мира наполняют его сердце, он становится мертвым для Бога и негодным для людей, свет его духа гаснет. Монашество - это искусство непрестанной Иисусовой молитвы, которое святые отцы называли художеством из художеств и наукой из наук. Только эта внутренняя сердечная, неведомая миру молитва может сделать инока иным существом. Древние отцы учили Иисусовой молитве своих учеников; они считали ее самым главным делом монаха, а все остальное - только приготовлением к ней. Мирские дела, как бы ни были сами по себе полезны и достойны, являются областью, чуждой монаху, страной, которую он покинул. Эти дела отворяют дверь души для целой толпы помыслов, воспоминаний, планов, картин, мысленных бесед, за которыми вторгаются в душу гнев, боязнь, тщеславие, похоть и другие страсти. Молитва становится внешней и поверхностной, человек вспоминает о ней между мирскими делами как о чем-то второстепенном. Если даже он будет прилагать усилия, чтобы не потерять молитву в суете этих дел, то молитва из яркого пламени превратится в мерцающий коптящий ночник. Только умерев для мира, закрыв от него свои чувства, монах может заниматься Иисусовой молитвой как духовным художеством; только занимаясь Иисусовой молитвой, он может хранить свое сердце от помыслов, видеть помыслы при самом их зарождении, разбивать их о камень имени Иисуса и хранить душу в безвидении картин и образов, в безмыслии от помыслов, в тишине от чувств.

В сравнении с благодатью все, к чему стремится и чем гордится мир, кажется прахом и пеплом. Господь не лишает монахов страданий, более того, нередко они переживают испытания и искушения куда более страшные, чем мирские люди; но в самих страданиях они имеют великое утешение и неоскудевающую радость сердца. Монашество дает человеку полноту жизни как полноту любви. Весь мир не может наполнить бездну человеческого сердца, но имя Иисуса Христа, необъятное, как небесная глубина, объемлет и наполняет ее. Поэтому монах сидит безмолвно в своей келии с именем Иисуса Христа, и келия эта кажется ему преддверием рая. Великий наставник монашествующих - преподобный Исаак Сирин пишет, что если монах будет заниматься своим деланием и пребывать в безмолвии, то Бог Сам попечется о нем. И преподобный Исаия отшельник говорит: "Не выходи из своей кельи, твори молитву, делай поклоны, не спрашивай, кто пропитает тебя - Бог знает об этом и пошлет то, что тебе нужно". И преподобный авва Дорофей учит: "Если Бог захочет успокоить человека, то положит на сердце и сарацину сотворить с ним милость". Пророк и псалмопевец Давид сказал: Я не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба (Пс. 36, 25). Здесь праведник тот, кто занимается своим делом: молитвой, безмолвием и рукоделием, то есть необходимым трудом; он не будет голодать ни духовно, ни телесно, а потомки его, то есть его ученики, постигшие искусство молитвы и сущие одного с ним духа, не будут искать мирских покровителей. Как говорит преподобный Исаак: "Если ты будешь истинным монахом и будешь служить только Богу, то мир придет к тебе, как раб, и ляжет у твоих ног". И если монах - ради сохранения своих обетов и отречения от мира - подвергнется испытаниям и лишениям, гонениям и клевете, изгнанию и оставлению всеми и вытерпит это до конца, то Господь даст ему сугубую награду: здесь, на земле, среди страданий, - особое духовное утешение, а в вечности - венец мученика за Христа.

Угроза модернизации

Если человек не верит в Бога, то духовный мир для его непосредственного внутреннего опыта закрыт. Когда он говорит о религии, то похож на глухого, рассуждающего о музыке, и на слепого, который спорит о цветах и красках. Конечно, для неверующего такой реалии духовной жизни, как благодать, не существует. Переживание благодати ему недоступно. Сказать "не знаю" ему препятствует гордость, поэтому он судит о духовном мире по своим собственным представлениям. Он - как червь, который воспринимает мир через ощущения. Каким потенциалом религиозных знаний о вере обладает неверующий? Воспринять и оценить мистический опыт, изложенный в патристике хотя бы и в малом своем личном опыте, он не хочет и не может. Для этого ему потребовалось бы изменить всю жизнь. Поэтому святоотеческие творения, если он даже и возьмется их читать, не найдут правильного отклика в его сердце, не вызовут ответного мистического переживания. Скорее всего, он закроет книгу, прочитав несколько страниц и ничего из прочитанного не поняв, а затем будет фантазировать, приписывая святым отцам свои собственные эмоции и страсти. Даже серьезные исследователи, недостаточно включенные в духовную жизнь, пытаясь объяснить мистику через психологию, запутывались в лабиринте возникающих противоречий. Люди религиозные, но не церковные, чаще всего подменяли благодатный духовный опыт богообщения, пантеистическим опытом - демоническим опытом самообожествления, где, разумеется, нет никакой благодати, а только душевные эмоции и экстазы. Но если мы обратимся и к православному миру, то увидим странный парадокс: люди, принимающие православное вероучение, в то же время не ищут в религии самого главного - ее основы, ее жизни - благодати. Суть религии видится им в исполнении ритуала или совершении добрых дел, а внутренняя жизнь, хранение души от греховных впечатлений, очищение ума от помыслов и сердца от страстей, стремление к непрестанной молитве, внутреннее безмолвие - все это для большинства православных как бы забытая страница прошедшей истории Церкви. Они не отвергают внутренней жизни, но сердце их принадлежит внешнему. Как стяжать благодать - это сокровище Православной Церкви, которого лишены другие вероисповедания? Благодать приобретается через смирение, смирение - через послушание. Самый верный и краткий путь стяжания благодати - быть в послушании у того, кто ее имеет. Человека, прошедшего путь стяжания благодати, очистившего от греха свое сердце, насколько это возможно людям, утончившего свой ум благодатью и способного в свете ее видеть души других людей и руководить ими, называют старцем, то есть приобретшим духовную мудрость, так как старость - символ мудрости. Духовные дары старцев передаются их ученикам через послушание, делающее наставника и учеников как бы одной душой или единым стволом с привитыми к нему молодыми ветвями. Впоследствии ученики сами становятся старцами. Старец, не имея учеников, послушных ему, не может никому передать свои знания и умирает, как одинокий богач. А не пройдя ступени послушания, невозможно самому стать старцем. Некоторые недоумевают: разве в миру невозможно угодить Богу и очистить от грехов свое сердце? На это святые отцы категорически отвечают: "Спасение в мире возможно - оно достигается исполнением заповедей, но иметь непрестанную молитву, глубокое самопознание и проницать глубины собственной души, как бы до ее дна, возможно только при определенных условиях: в удалении от мира, безмолвии и послушании". Преподобный Макарий Великий пишет, что хотя душа человека по природе проста, но она имеет разные глубины, как бы множество обителей. Иногда человеку кажется, что он очистил свою душу, но это самообман: под одним этажом находится другой, и человек не знает, какие звери и гады таятся там. Это ложное бесстрастие губило многих подвижников, которые, не познав тайников своей собственной души, а только отразив немногие искушения, преждевременно праздновали победу. Если можно продолжить это сравнение, то люди, занятые лишь внешними добродетелями, заняты тем, что убирают балконы и прихожие своего дома, а внутренние комнаты остаются покрытыми пылью и грязью. Православные подвижники борются с грехом в глубине своего сердца, там, где зарождается грех, где помыслы принимают формы слов и образов. Они открывают двери внутренних тайников, запертые для тех, кто живет в миру, в безудержном потоке сменяющихся впечатлений. Эти внешние впечатления непрестанно тревожат нашу память, возбуждают страсти, и наша душа в миру, как волнующееся озеро, не может своей поверхностью отразить небо. В безмолвии человек видит бездну своих грехов; в миру он обычно замечает только поступки; поэтому у живущих в миру и в пустыне покаяние по своей силе и глубине очень различно. В миру можно спастись, но очистить сокровенные обители сердца от греховных помыслов и чувственных движений нельзя; бывают лишь редкие исключения, но исключение - это чудо, а не правило. Если мы верим в силу благодати, если мы считаем великим счастьем хотя бы соприкоснуться с ней, как бы вдохнуть ее благоухание, если мы верим, что благодать, обитающая в сердцах святых, освящает и преображает материальный мир, то подвиг безмолвия и жизнь монахов должны предстать перед нами как высшее служение Богу и высшее благодеяние людям. Недаром святитель Иоанн Златоуст считал, что преподобный Антоний равен апостолам. Учение о благодати, освящающей мир, и о молитве, как о реальной духовной силе, которая может исцелять больных, будить совесть грешников, низводить благословение Божие на землю, сжигать, как пламя, грехи людей и даже изменять ход истории - это учение святых отцов, это основа всей православной аскетики. Для мира нужны внешние действия: видимые, осязаемые и эффектные. Его герой - это человек, погруженный в мирские заботы, живущий для людей, но не для их душ, а для их земного благополучия, что-то вроде религиозного Стаханова. Забыв о благодати, этот мир не понимает монашества. Оно кажется ему ненужным и давно отжившим институтом, который, если и нельзя уничтожить, то надо, по крайней мере, приземлить и обмирщить, навязать несвойственные ему мирские дела. Мы стоим перед реальной опасностью - модернизацией монашества, которое будет делать все, что угодно, но только не заниматься безмолвием, молчанием и молитвой; это будет монашество не как сокровенная, внутренняя жизнь, не как проводник благодати на земле, а монашество как условие, подобное армейской службе, для совершения добрых дел, монашество, которым может манипулировать мир, которое само остается частью мира.

Грузинская Фиваида

Колыбель православного монашества - это горы Синая и Фиваиды, Скита и Ливана. Горы похожи на иероглифы, которые раскрываются в сердце, как слова "ввысь и ввысь". Горы похожи на звенья таинственной цепи, которой земля прикована к небу. Горы - это книга, которая учит безмолвию. Монахи уходили в горы не только для того, чтобы скрыться в их дебрях от мира подобно тому, как во время бури спасаются у пустынных берегов корабли. Горы словно открывают перед человеком полог, простертый над вечностью, здесь он чувствует, как скоротечна и ничтожна вся муравьиная земная суета; камни, выжженные солнцем, напоминают ему о смерти, сама тишина гор кажется песней о вечности, которая без слов и без звуков отзывается в его сердце. Тишина гор кажется эхом вечности. В горах другие цвета, другие краски. Небо здесь ярко и прозрачно, в нем - лазурь, слитая с расплавленным золотом. В долине небо похоже на шатер, а в горах оно открывается как бездна, опрокинутая над землей. Снежные вершины похожи на нависшие над землей облака, а облака - на тающие ледники, которые спустились с пологих скатов гор и поплыли по небу, как по простору моря. Облака как бы говорят душе монаха: "Очисти свою душу от всего земного, освободись от воспоминаний, от привязанностей и забот, того, что влечет тебя к земле, и тогда душа твоя, сбросив тяжкое иго страстей, будет подобна нам, ее родиной станет небо, и ты увидишь, что в твоей воле ползать, точно червь, по земле или летать на невидимых крыльях над этим видимым миром". Ночью горы словно пробуждаются от сна и ведут беседу с далекими звездами, рассказывая им историю земли, а звезды повествуют им о духовном небе, распростертом выше них. Контуры звезд на рассвете похожи на зубчатые стены крепости с боевыми башнями, на ущелья, рвы между стенами, преграждающие путь врагу в царство молчания и безмолвия, в царство, где покоятся духовные сокровища, скрытые от мира, в царство девственной красоты, незапятнанной дыханием человека. Утесы и скалы в этот час похожи на замки и башни, наглухо закрытые железными воротами и медными засовами. В горах время как будто замедлило свой бег: здесь никто не спешит, даже солнце величественно, как царь, обходит свои владения. В горах опущен бич времени, который гонит народ, живущий на равнинах. Горы похожи на священные города, в которых преследуемый врагами невольный убийца или преступник мог найти убежище и чувствовать себя в безопасности. В горы устремлялись монахи от мстителей - демонов. В горах приносили покаяние Богу, с высоты гор видели мир Содомом, объятым пламенем, и умоляли Бога пощадить его ради немногих праведников, еще уцелевших в нем. Источник в горах похож на сердце, в котором течет непрестанная молитва. Он утоляет жажду изнемогающей души, он укрепляет тело, истощенное постом, он поет таинственную песнь о будущем веке. В сумерках шепот ручья говорит душе о непостижимости Божества, о том, что имя Бога - это тайна. Днем блеск бегущих струй, переливы света в текучем потоке, сверкание брызг, когда поток, падая с крутой скалы, разбивается о камни, говорят о радости и ликовании сердца человека, когда в нем светится небесными лучами и искрится духовными алмазами имя Иисуса Христа. Реки гор - это хрустально-прозрачный сок земли, который жадно пьет путник, прильнув к ним иссохшими устами. При виде горной реки монах вспоминает о благодати Божией, наполняющей землю. Ночью звезды кажутся золотыми крупицами, отмытыми от руды в горном потоке. Ночью горы наполняются благоуханием, как будто ветер несет с ледников дыхание льда и снега, а скалы, как огромные каменные цветы, раскрывающие свои лепестки навстречу лунному свету. Горы Синая, похожие на огромные столпы храма, поддерживающие хрустальный купол небосвода, представляют собой величественнейшую картину, сравнить которую по воздействию на душу человека можно только с картиной звездного неба. Ветер пустыни, словно резец скульптора, придал скалам причудливые и неповторимые формы, и эти каменные изваяния кажутся неразгаданными письменами, как будто само необъятное время воплотилось в них. Вид пустынных гор всегда вызывал у человека размышление о том, что лежит за гранью мира, и благоговение перед Божеством, а безмолвное уединение рождало пламенную молитву. Кавказ - это второй Синай. Его ослепительно белые, до голубизны, ледники похожи на корабли с поднятыми парусами. Кажется, что Кавказ - это огромный драгоценный камень, который упал с небес и разбился на части, образовав хребты и отроги гор, скалы и утесы, гранитные глыбы и валуны, лежащие в долинах рек. В ущельях Кавказских гор путник чувствует себя, как внутри старинной башни, от которой остались лишь одни стены из огромных выточенных плит. Над этой башней без кровли даже в полуденный зной небо темно-синего цвета, лучи солнца только на короткое время достигают ее дна. Ручей, текущий в ущелье, кажется протяжной песней о давно минувших веках. Стены и камни ущелий покрыты мхом, они похожи на старинные медные доспехи воина. Днем горы погружены в дремоту или глубокое раздумье, а ночью они словно оживают. Сама природа Грузии как будто предназначена для монашеской жизни. Пустыни, дебри лесов на горах, куда не ступала нога человека, сохранившиеся в своей нетронутой, первозданной красоте, - все это, кажется, создано именно для тех, кто будет петь день и ночь гимны Богу, словно Господь спрятал от мира красоту гор и пустынь, чтобы дать ее во владение тем, кто ищет неба. Пустыня - это царство монахов; Господь и создал пустыни ради Своих рабов - отшельников и анахоретов. Монах в пустыне - как царь в своих владениях. Рубище отшельника - драгоценнее царского одеяния. Одежды царей нередко носят следы человеческой крови, а одежда монахов, освященная благодатью, хранящая благоухание их непрестанной молитвы, хранилась как благословение в домах христиан, передавалась как наследство из рода в род. Сердце царей редко знает минуты мира и покоя. Опасности, враги, измена, как черные призраки, наполняют комнаты дворцов. Сам трон часто кажется маленьким уступом над пропастью. Одно неверное движение - и гибель неизбежна. Пощады упавшему не будет. Заботы, как цепи, давят плечи царя, а корона часто сжимает лоб, как раскаленный обруч. А монах - свободен и счастлив. Пустыня - это дивное и прекрасное царство, но то царство, которое никто не хочет у него отнять. Там он чувствует присутствие небожителей. Молитва, которую обычно заглушает шум и грохот мирских забот, шум и грохот площадей и улиц, подобные реву водопада, - эта молитва в пустыне распускает свои лепестки как дивный цветок. Псалмы и Иисусова молитва превращаются в таинственную песнь, которую поет сердце. Это непрестанное священнодействие монаха. Безмолвие - сокровище и счастье, напояющее его неизреченной радостью. В своем одиночестве он чувствует близость к небу. Но это одиночество не пустота, а непонятная для мира полнота бытия - так в луче скрыты все цвета и краски. Монах далек от мира, но и близок всем своей молитвой, как путеводная звезда, сияющая высоко над землей. Давидо-Гареджийскую Лавру называют Грузинской Фиваидой, как будто гористая пустыня Египта - колыбель восточного монашества, осененная духом преподобных Антония и Макария - первых пустынножителей, - как огромный каменный ковчег перенесена была в Грузию. Природа Кахетии похожа на Египет и Палестину. Гареджи - значит пустыня, уединенное место. И это место словно создано для монахов. Чеканные линии гор кажутся каменными стенами огромной Лавры. Здесь весной пустыня покрывается зеленым ковром травы, как поля Палестины после молитвы пророка Илии. Но вскоре наступает жаркое засушливое лето. Земля погружается в сон. Лето в южной пустыне похоже на зиму в тундре: все живое прячется и замирает. Царит безмолвие и сосущая сердце глубокая тишина. Только одинокие орлы парят в небе, словно скользят по поверхности лазурного моря. Изредка бесшумно как тени проходят лани в поисках травы между камней и, услышав какой-нибудь шорох, исчезают. Только змеи выползают из нор и дремлют, греясь на камне, как будто стерегут хранимое здесь сокровище. Сюда пришел из Тбилиси преподобный Давид, один из сирийских отцов, со своим учеником Лукианом. Здесь он встретил другого подвижника - преподобного Додо, из древнего рода кахетинских князей, который вел свое начало от римских императоров. Жизнь монахов в Гареджи была тяжелой и суровой. Жилищем для отшельников служили пещеры в скалах. Пищей - съедобные травы и ягоды, которыми они запасались на год, и молоко ланей, приходивших к отшельникам, как овцы к своим пастухам. Обычно дикие звери и змеи не трогают монахов, они как будто чувствуют их незлобие, ощущают их благоухание и видят окружающий их свет. Кажется, монах, погруженный в молитву, понимает язык зверей и птиц, а те внимают его голосу, как голосу своего хозяина. Но ученика преподобного Давида Лукиана вид выжженной солнцем пустыни, похожей на город после пожарища, повергал иногда в уныние, а встречи с ядовитыми змеями и огромными ящерами, которых называют драконами, - пугали. Но он находил успокоение возле преподобного Давида, как ребенок в объятиях своей матери. Монах - искатель Божественной красоты, но чтобы увидеть Божественную красоту, надо сердце свое сделать чистым зеркалом, в котором бы отразился духовный свет. Поэтому главная заповедь монаха - возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (Мф. 22, 37). И другая: Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5, 8). Бога можно увидеть только при восстановлении истинного образа Божиего в человеке через жизнь по евангельскому учению и просвещении через непрестанную молитву. Созерцая красоту Божию, человек сам становится прекрасным по мере своих сил, подвигов и восприимчивости своей души. Бог любит каждого человека так же, как и все человечество. Святой апостол Иоанн Богослов назван любимым учеником Христа, потому что его чистая девственная душа могла воспринять Божественный свет в большей мере, нежели души прочих апостолов, также любящих своего Учителя и любимых Им. В Божественном свете гаснет багрово-черный огонь страстей, фосфорический огонь души с ее сказочными фантазиями и мертвым интеллектуализмом, и сам дух человека становится подобным свету. Монах - мертвец для мира, поскольку перестает жить мирскими понятиями, чувствами, желаниями, поэтому монашеский постриг похож на обряд погребения. Но из мрака интеллектуальной и чувственно-эмоциональной могилы он воскресает в таинственную область Божественного света, в которой находит истинную жизнь. И прежняя жизнь в миру кажется ему уже скитанием Одиссея в царстве призраков и мертвых теней. Радость монаха - это пустыня, его келия или пещера. Радость монаха - его одиночество. Цель монашеской жизни - непрестанная чистая молитва, которая рождается в безмолвии пустыни. Как в тишине далеко и четко слышен каждый звук, каждое слово, произнесенное шепотом, так сердце монаха ощущает глубину и силу каждого молитвенного слова. А в миру оно тонет, как в потоке, в шуме городов, в круговороте внешних впечатлений. Сердце монаха в пустыне похоже на ровную зеркальную поверхность озера, которая отражает небо. В миру эта поверхность колеблется рябью волн, и отражение становится неясным и бесформенным, как бы разделенным на части. Непрестанная молитва вводит монаха в иной мир, в мир небесной красоты и Божественного света. Она делает его лицо одухотворенным и озаренным этим внутренним светом. Встреча с пустынником похожа на встречу с Ангелом. В присутствии аввы (духовного наставника, отца) преображаются его ученики. Авва учит не только словом, но и примером своей жизни. Его духовный облик запечатлевается в сердце ученика, как неизгладимая печать. Ученик становится похожим на своего учителя, но не во внешнем подражании ему, а в чем-то более глубоком, существенном, онтологическом. Ученик питается духовным светом своего аввы, как младенец молоком своей матери. Между учеником и учителем образуется невидимая связь, одна душа чувствует другую душу. Авва как бы видит состояние своего ученика, слышит мысленное обращение к нему, особенно ярко это проявляется в минуты физической и духовной опасности, переживаемой послушником. Ученик может мысленно беседовать со своим учителем и получать от него ответ. Но для этого требуется святость аввы и безусловное доверие к нему ученика. Ученик воспринимает встречу со своим учителем, как обновление и воскрешение своей души. Он чувствует свое сердце воскресшим Лазарем, пребывавшим во тьме могилы, а теперь вновь видящим свет. Ученик видит в учителе своего Ангела-хранителя, а в глазах его - небо. Когда авва говорит со своим учеником, то он как будто на камне резцом вырезывает каждое слово. Как луна заимствует свой свет от солнца, так Лукиан заимствовал духовную мудрость и силу от своего учителя. Даже смерть не разлучила Давида и Лукиана. Их могилы находятся рядом в пещерном храме, как два родника, бьющие из скалы, потоки которых соединяются воедино и орошают Гареджийскую пустыню. Когда преподобный Давид вступил в Гареджи как в свое новое владение, он встретил подвижника, который прожил там долгие годы - преподобного Додо. Так некогда, на заре монашества, преподобный Антоний встретил в дебрях Египетской пустыни преподобного Павла Фивейского. С тех пор Додо стал духовным другом преподобного Давида. У пустынников особая любовь друг к другу. Это тень и образ той любви, которую будут иметь святые в Небесном Царстве. Один пустынник для другого - как бы живая икона, явление в человеке Божественного света на земле. Они видят красоту этого Божественного света и потому смотрят друг на друга с великим благоговением. О чем беседуют пустынники между собой? Редко о богословских вопросах. Они говорят о борьбе со страстями, ибо в свете молитвы пустынникам особенно глубоко видна бездна человеческого сердца; о демонических видениях, которые встречают монаха в пустыне, как миражи - путников в Сахаре; о том, как различать духов света от духов тьмы; и главное, о сокровище монаха - Иисусовой молитве, которая звучит в сердце пустынника как эхо среди гор. Иисусова молитва похожа на четки из драгоценных камней: так каждое слово ее, повторяемое раз за разом, озаряется новым сиянием, сверкает новыми цветами, открывается в новой глубине и красоте; на чистый ручей, тихо струящийся из самого сердца; на таинственную песнь, которую поет душа. Отшельник как бы ощущает слова Иисусовой молитвы, звучащие в сердце другого, и радуется им, как царской короне, венчающей чело его друга. Но чаще всего отшельники сидят друг от друга поодаль и беседуют между собой молча, как ангелы, о том, что выше слов. Они похожи на две свечи, свет которых сливается в одно сияние. Каждый понимает другого без слов, как бы видит его душу насквозь, так что отпадает надобность в посреднике между людьми - в человеческой речи. Затем, насытившись, как после роскошной трапезы, отшельники встают со своих мест, кланяются друг другу и каждый идет в свою сторону. Иногда они вместе идут по пустыне: один вслух читает Иисусову молитву, а другой внимает ей. Когда в пустыне собрались монахи, то Давид, отлучаясь из Гареджи, поручал их преподобному Додо, который не выходил из Гареджи, как будто она была островом среди океана, - он любил молчание и безмолвие. Преподобный Додо был похоронен в монастыре Иоанна Крестителя - величайшего из пустынников. Этот монастырь, отдаленный от Лавры, отличался особенно строгим уставом. К концу XIX столетия последние монахи покинули его и перешли в Лавру. Они захотели перенести туда мощи преподобного Додо, но святой и по смерти своей желал безвестности и уединения: со временем место его погребения оказалось забытым. Как и при жизни, духом своим он был близок преподобному Давиду, но своего уединения не покидал. В 20-х годах XX века монахи были изгнаны из Лавры. Храмы - разрушены. Пещеры - перерыты в поисках золота, некоторые - взорваны, но монастырь хранит то сокровище, которое невозможно похитить и уничтожить, - это благодать подвижников, которые жили здесь. Монастырь открыт снова. Зажжена пока одна малая свеча, но эту свечу держит в своих руках преподобный Давид Гареджийский.

Травинки, пробившиеся сквозь асфальт

Одна из картин моего детства, запечатлевшаяся в памяти, - это густая трава и кусты, которые росли у забора нашего дома, выходившего в тихий, безлюдный переулок. Теперь он похож на русло высохшей реки; земля покрыта слоем асфальта, как будто замурована в огромном склепе. Ни дожди, ни лучи солнца не проникают через этот мертвый панцирь. Здесь ни на чем не задерживается взгляд, он безразлично скользит по поверхности кирпича и асфальта. Но как-то случайно я вдруг увидел траву, пробившуюся сквозь щели в асфальте; это были несколько чахлых пожелтевших стеблей, но они самым видом своим, казалось, говорили, что жизнь здесь все-таки не полностью убита. Эти травинки, не задавленные тяжестью асфальта, не погребенные под ним, как под могильным камнем, показались мне героями, которые бросили вызов монстру, именуемому "прогресс". Когда я встречаю людей, сохранивших в этом мире, лживом и развратном, чистоту души и веру, я вспоминаю эти росточки, пробившие плотный панцирь асфальта. Весь уклад современной жизни напоминает план всемирного масштаба: как усыпить и уничтожить дух человека - внутреннее око, устремленное к вечности, как приковать человека к земле, точно каторжника к галере. Как проходит жизнь человека? Его ум занят беспрерывным решением насущных проблем, его даже нельзя сравнить с рабочим муравьем, это скорее пешка, попавшая в цейтнот. Человеку не на что опереться. Почва, на которой он стоит, кажется постоянно уходящей из-под его ног. Если можно выразить душевное состояние человека одним словом, то этим словом будет "тревога" - непрестанное беспокойство, которое подтачивает и разъедает силу души, как кислота металл. Выживание - это приспособление, а приспособление - это уподобление, поэтому перед христианином всегда стоит выбор: или приспособиться к лжи и жестокости этого мира, то есть играть в человека, а не быть им, или вступить в борьбу с миром, встать против этого чугунного катка, который рушит все на своем пути. Уже древние мыслители сказали, что истинная философия - это наука о смерти. Христианство - это жизнь, которая приобретается тем, что мир называет смертью, - самоотречением. Христианство - это религия сердца. Христос сказал, что чистые сердцем увидят Бога. Мир, как обольститель и насильник, стремится растлить душу каждого человека, употребляя то подкуп в виде наслаждений, то принуждая ее психическим террором. В Апокалипсисе есть образ: женщина в муках рождает младенца и кричит от боли (см.: Откр. 12, 1-2). По толкованию святых отцов, это Церковь, которая в муках рождает человеческую душу в жизнь вечную. Но позволительно сделать еще одно сравнение: это душа христианина, которая хранит дух, как своего беззащитного младенца; она должна совершить подвиг, граничащий с мученичеством, чтобы сохранить дух от грехов и соблазнов, которые могут умертвить его. Многие из нас опытно испытали это угашение духа. Человек пребывает в молитве, в сердце у него понемногу водворяется покой, он испытывает духовную радость, но вот он замедлил умом на одной нечистой мысли - и все пропало. Как будто свет погас в его душе; мрак, пустота и холод заполнили ее. Дух человека нежен как цветок. От грубого прикосновения страсти он уходит в себя, подобно тому, как цветок сжимает свои лепестки, и только после покаяния дух оживает вновь. А этот мир стал похож на поток грязи, который, кажется, вот-вот и совершенно захлестнет собой, утопит все человечество. Эта грязь старается проникнуть в каждый дом. Куда ни бросит свой взгляд человек - посмотрит ли на уличную рекламу, включит ли телевизор, развернет ли газету - везде его встречает одна и та же зловонная грязь, как будто демон говорит человеку: я здесь, от меня не уйдешь никуда. Душа человека обычно адаптируется к атмосфере, которой он дышит, он перестает чувствовать отвращение к этой грязи и принимает ее как нечто привычное и естественное. Здесь происходит умерщвление духа. Человек стоит в храме, но дух его парализован. Он не ощущает духовной радости, ее сменили другие душевные эмоции, другие переживания, религия стала для него чем-то внешним. Когда человек не хранит душевной чистоты, когда не приносит истинного и глубокого покаяния, тогда он стоит в храме как бы с закрытыми глазами, не видя истинного, духовного храма и того, что в нем происходит. Религия, прежде всего, - дело воли, особенно в настоящее время. Поэтому христианин не должен делать того, что хочет его противник, а противник, демон, хочет лишить его внутренней жизни, лишить богообщения (ведь где Бог встречается с человеком? - в сердце), хочет отвлечь ум от непрестанной внутренней молитвы. В страстном состоянии можно жить внешней жизнью христианина, делать добрые дела, в том числе и дела милосердия, оказывать помощь нуждающимся, говорить проповеди, даже строить храмы, но без жестокой борьбы со страстями, без готовности умереть, но не быть оскверненным этим насильником - миром - невозможно главное - мистика христианства как стяжание благодати и внутреннее в!идение Бога. Трудно спастись в наше время, трудно услышать тихий голос духа в шуме этого мира, но все-таки христианская жизнь возможна. Если мы сохраним свое сердце от врагов, штурмующих его через внешние чувства: зрение и слух, то увидим таинство храма, в котором присутствует духовный мир, и небесную красоту Православия, свидетельство этому - те слабые стебельки травы, которые пробились сквозь асфальт.

Из воспоминаний

Одна из картин моего детства, запечатлевшаяся в памяти, - это густая трава и кусты, которые росли у забора нашего дома, выходившего в тихий, безлюдный переулок. Теперь он похож на русло высохшей реки; земля покрыта слоем асфальта, как будто замурована в огромном склепе. Ни дожди, ни лучи солнца не проникают через этот мертвый панцирь. Здесь ни на чем не задерживается взгляд, он безразлично скользит по поверхности кирпича и асфальта. Но как-то случайно я вдруг увидел траву, пробившуюся сквозь щели в асфальте; это были несколько чахлых пожелтевших стеблей, но они самым видом своим, казалось, говорили, что жизнь здесь все-таки не полностью убита. Эти травинки, не задавленные тяжестью асфальта, не погребенные под ним, как под могильным камнем, показались мне героями, которые бросили вызов монстру, именуемому "прогресс". Когда я встречаю людей, сохранивших в этом мире, лживом и развратном, чистоту души и веру, я вспоминаю эти росточки, пробившие плотный панцирь асфальта. Весь уклад современной жизни напоминает план всемирного масштаба: как усыпить и уничтожить дух человека - внутреннее око, устремленное к вечности, как приковать человека к земле, точно каторжника к галере. Как проходит жизнь человека? Его ум занят беспрерывным решением насущных проблем, его даже нельзя сравнить с рабочим муравьем, это скорее пешка, попавшая в цейтнот. Человеку не на что опереться. Почва, на которой он стоит, кажется постоянно уходящей из-под его ног. Если можно выразить душевное состояние человека одним словом, то этим словом будет "тревога" - непрестанное беспокойство, которое подтачивает и разъедает силу души, как кислота металл. Выживание - это приспособление, а приспособление - это уподобление, поэтому перед христианином всегда стоит выбор: или приспособиться к лжи и жестокости этого мира, то есть играть в человека, а не быть им, или вступить в борьбу с миром, встать против этого чугунного катка, который рушит все на своем пути. Уже древние мыслители сказали, что истинная философия - это наука о смерти. Христианство - это жизнь, которая приобретается тем, что мир называет смертью, - самоотречением. Христианство - это религия сердца. Христос сказал, что чистые сердцем увидят Бога. Мир, как обольститель и насильник, стремится растлить душу каждого человека, употребляя то подкуп в виде наслаждений, то принуждая ее психическим террором. В Апокалипсисе есть образ: женщина в муках рождает младенца и кричит от боли (см.: Откр. 12, 1-2). По толкованию святых отцов, это Церковь, которая в муках рождает человеческую душу в жизнь вечную. Но позволительно сделать еще одно сравнение: это душа христианина, которая хранит дух, как своего беззащитного младенца; она должна совершить подвиг, граничащий с мученичеством, чтобы сохранить дух от грехов и соблазнов, которые могут умертвить его. Многие из нас опытно испытали это угашение духа. Человек пребывает в молитве, в сердце у него понемногу водворяется покой, он испытывает духовную радость, но вот он замедлил умом на одной нечистой мысли - и все пропало. Как будто свет погас в его душе; мрак, пустота и холод заполнили ее. Дух человека нежен как цветок. От грубого прикосновения страсти он уходит в себя, подобно тому, как цветок сжимает свои лепестки, и только после покаяния дух оживает вновь. А этот мир стал похож на поток грязи, который, кажется, вот-вот и совершенно захлестнет собой, утопит все человечество. Эта грязь старается проникнуть в каждый дом. Куда ни бросит свой взгляд человек - посмотрит ли на уличную рекламу, включит ли телевизор, развернет ли газету - везде его встречает одна и та же зловонная грязь, как будто демон говорит человеку: я здесь, от меня не уйдешь никуда. Душа человека обычно адаптируется к атмосфере, которой он дышит, он перестает чувствовать отвращение к этой грязи и принимает ее как нечто привычное и естественное. Здесь происходит умерщвление духа. Человек стоит в храме, но дух его парализован. Он не ощущает духовной радости, ее сменили другие душевные эмоции, другие переживания, религия стала для него чем-то внешним. Когда человек не хранит душевной чистоты, когда не приносит истинного и глубокого покаяния, тогда он стоит в храме как бы с закрытыми глазами, не видя истинного, духовного храма и того, что в нем происходит. Религия, прежде всего, - дело воли, особенно в настоящее время. Поэтому христианин не должен делать того, что хочет его противник, а противник, демон, хочет лишить его внутренней жизни, лишить богообщения (ведь где Бог встречается с человеком? - в сердце), хочет отвлечь ум от непрестанной внутренней молитвы. В страстном состоянии можно жить внешней жизнью христианина, делать добрые дела, в том числе и дела милосердия, оказывать помощь нуждающимся, говорить проповеди, даже строить храмы, но без жестокой борьбы со страстями, без готовности умереть, но не быть оскверненным этим насильником - миром - невозможно главное - мистика христианства как стяжание благодати и внутреннее в!идение Бога. Трудно спастись в наше время, трудно услышать тихий голос духа в шуме этого мира, но все-таки христианская жизнь возможна. Если мы сохраним свое сердце от врагов, штурмующих его через внешние чувства: зрение и слух, то увидим таинство храма, в котором присутствует духовный мир, и небесную красоту Православия, свидетельство этому - те слабые стебельки травы, которые пробились сквозь асфальт.

Отец Георгий

В селе Илори, недалеко от церкви святого великомученика Георгия Победоносца, жил старый монах по имени Георгий (Булискерия), который в этой церкви прислуживал и пел. Происходил он из бывшего Мурзаканского округа, села Окуми, и был любимым сыном своей матери. Уже в детских годах в нем проявился талант художника. В то время фотография в Мурзаканской области была новшеством и воспринималась людьми как техническое чудо. Каждый снимок стоил больших трудов и ценился дорого. Человек должен был сидеть перед аппаратом в течение нескольких минут, застыв, как статуя. Любое движение в это время размазывало линии и делало фотографию негодной. Фотографу предъявлялись такие требования, что он должен был обладать большим художественным даром, чтобы сделать каждую фотографию картиной. Это дело было тогда не ремеслом, а искусством. Поэтому мать монаха Георгия, в миру Андрея, видя способности своего сына, решила сделать его фотографом, и он уже в юности вполне овладел этой профессией и стал пользоваться известностью не только среди своих односельчан, но и среди жителей окрестных деревень. Надо сказать, что он до глубокой старости сохранил красоту лица и какое-то изящество манер, чуждое всякой искусственности, но невольно заставлявшее людей относиться к нему с почтительным уважением. В его походке, умении держать себя с людьми, разными по профессии и образованию, посещавшими Илорский храм, несмотря на его непосредственность и простоту, было что-то величественное, как у царя, который переоделся в одежду странника. Можно было предположить, что в молодости этот человек отличался исключительной красотой. Мать желала женить его, но, не находя достойной невесты, медлила. А между тем Промысл Божий открыл ему другой путь. Однажды по своим делам он был в Сенаки и остановился у родственников. За вечерней трапезой зашел разговор об известном подвижнике - отце Алексии (Шушания) (ныне причисленном к лику святых), основавшем в Сенаки монастырь. Рассказывали, что отец Алексий перед тем, как принять монашество, решил исполнить те добродетели, о которых говорил Христос в Своей беседе о Страшном Суде (см.: Мф. 25, 31-46), чтобы подготовить себя к иноческой жизни и к высшему виду милости - терпению и молитве за мир. Чтобы научиться терпению, он взялся ухаживать за больным, кормил его из своих рук, мыл ему ноги, а затем пил эту воду. Этот добровольный подвиг продолжался три года. Затем он стал посещать тюрьму, просил милостыню и покупал по праздникам пищу и подарки для заключенных. Затем он совершил паломничество пешком в Иерусалим и вернулся обратно с решимостью принять монашество. Он не хотел, чтобы монастырь, в котором он будет жить, был построен или, по крайней мере, начал строиться на пожертвования богатых людей, и потому решил сам как-нибудь заработать нужную сумму, чтобы положить основание первым кельям. Сенаки был железнодорожным узлом. Водопроводная система работала очень плохо, и во время долгих стоянок поездов у единственного крана образовывалась огромная очередь. И вот подвижник решил набирать из ближайшего источника воду и разносить ее по вагонам за мелкие монеты. С утра до ночи он разносил с чайником и кружкой в руках воду по вагонам, и совершенно неожиданно эта самая обыкновенная вода начала казаться людям такой же вкусной, как минеральная, и ее стали требовать нарасхват. Приобретя некоторую сумму денег и еще более усовершенствовавшись в смирении от такого добровольно взятого на себя труда, он приступил к постройке монастыря. Он ни у кого не просил помощи, но вот удивительная вещь - люди сами приходили к нему и предлагали деньги и свои труды для постройки монастыря. Монастырь был освящен во имя святых Архангелов. Уже в молодые годы отец Алексий стал духовным старцем - наставником для монахов и мирян. Многие жители Сенаки рассказывали о чудесах, происходивших по его молитвам. От этих рассказов у Андрея Булискерия загорелось сердце, и он решил во что бы то ни стало посетить монастырь и увидеть его игумена. Утром он пошел на службу и сразу же в душе своей решил стать монахом. Отец Алексий, увидев незнакомого юношу, сказал, чтобы он остался на трапезе вместе с братией. Игумен всегда приглашал на трапезу странников и приезжих. Еще в храме Андрей увидел странника из России, увешанного тяжелыми крестами. Он стоял, подняв руки, неподвижно всю службу. Когда пришли на трапезу, игумен Алексий ласково сказал ему: "Христос распялся на одном Кресте, почему ты носишь столько крестов? Избери себе вместо них один крест смирения". Тогда этот человек молча поклонился игумену и, сняв с себя все кресты, положил их перед ним, так же не сказав ни слова. Игумен взял один из крестов и сам надел его на странника, который, как потом оказалось, принял на себя подвиг юродства. Андрей попросил игумена принять его для беседы и стал спрашивать, как ему жить и как спастись. Отец Алексий рассказал ему об Иисусовой молитве и заповедал всегда стараться иметь ее в сердце, в памяти и на устах, сказав, что сама молитва будет его путеводительницей. Вернувшись домой, Андрей стал надолго уединяться в своей комнате, чтобы творить Иисусову молитву. Он стал избегать прежнего общества, уклонялся от встреч с друзьями. Видя это, мать встревожилась; думая, что сын заболел, она стала ходить к гадалкам и прорицателям. Сына как будто подменили. Он занимался прежним делом, но на все ее расспросы упорно молчал. На обычные разговоры о женитьбе ответил, что сам найдет себе невесту, подразумевая монашескую жизнь. Наконец он признался своей матери, что хочет уйти из мира и принять монашество. Услышав такие слова, эта женщина стала кричать, рвать на себе волосы и причитать над ним, как над мертвым. Затем она стала уговаривать его остаться в миру. Она кричала, что не хочет умереть прежде, чем возьмет на свои руки внуков - его детей, а сын таким решением убивает ее. Затем она впала в ярость, похожую на беснование, и кричала, что сама своими руками задушит его. Сын не отвечал ни слова. Тогда она стала проклинать его и день его рождения самыми страшными словами. Андрей в ответ лишь низко поклонился ей и в ту же ночь ушел из дома и пришел к отцу Алексию. А тот - как будто ожидал его и знал, что произошло. Сразу же отец Алексий написал письмо к настоятелю небольшого монастыря, который находился в лесу. Названия его мы не помним. Там Андрей провел многие годы и там получил монашеский постриг с именем Георгий. Он часто посещал Алексия (Шушания) как своего духовного отца и руководствовался его советами. Вспоминая о нем, монах Георгий всегда добавлял, что это был святой человек. Незадолго до революции монах Георгий по благословению своего духовника построил в горах келью и стал жить там отшельником. Он развел сад, сажал картошку, за хлебом ходил в монастырь и близлежащие села. Началась революция, но казалось, что вся эта жизнь проходит мимо него: он забыл о мире, а мир забыл о нем. Прошли годы. Однажды, спустившись с горы в свой монастырь, он увидел там только остатки обгоревших стен на месте келий и опустошенную церковь без дверей и с разбитыми окнами. Жители селения рассказали ему, что ночью в монастырь пришли какие-то люди, наверное, для того чтобы арестовать монахов. Те, поняв в чем дело, хотели скрыться в лесу, но их догнали и убили. Игумена зарубили топором, спаслось только два или три человека. Услышав об этом отец Георгий еще больше уединился в своей келье. Лишь иногда ночью он спускался в село за провизией; порой же люди и сами тайно приносили ему пищу. После Второй мировой войны положение несколько изменилось, стали открываться церкви, в том числе Илорский храм святого Георгия. Жители Илори сумели сохранить чудотворные иконы Великомученика, выкованные на серебре и серебряную икону Архангелов. Возродил храм святого Георгия в Илори архимандрит Иоаким (Шенгелая). Псаломщик Калистрат Папия рассказывал об отце Иоакиме, что он всегда держал в руках молитвенник и каждую свободную минуту, будь то во дворе кельи или в церкви, читал его. [Надо сказать, что архимандрит Иоаким умер смертью мученика. Один из прихожан Илорской церкви, умирая, умолял своих родных привести священника для Причастия. Те приехали в Илори, когда архимандрит Иоаким был болен воспалением легких. Второй священник отсутствовал. Узнав в чем дело, архимандрит Иоаким встал с постели, взял в алтаре Святые Дары и сказал, что по своему долгу пойдет причащать больного. Окружавшие отца Иоакима люди просили его остаться дома и ждать прихода своего собрата - священнослужителя. Но архимандрит Иоаким сказал, что не смерть ждет человека, а человек ждет смерти, и если больной умрет без исповеди и Причастия, то его кровь будет лежать на нем, и отправился в путь. Случилось непредвиденное несчастье: от проливных дождей река поднялась и смыла мост, через который надо было перейти, чтобы попасть на другую сторону. Тогда архимандрит Иоаким решил перейти реку вброд и вошел в ледяную воду. В насквозь промокшей одежде он продолжал путь. Причастив больного, отец Иоаким вернулся в Илорский храм, положил дароносицу на престол и больше уже с постели не вставал. Через несколько дней он перешел в другой мир, исполнив заповедь Божию: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13)]. Отец Георгий начал посещать Илорский храм, а так как ему по старческой немощи уже нелегко было ходить пешком, то архимандрит Иоаким предложил ему остаться жить при храме. Но Илорский храм посещало множество богомольцев из Западной Грузии, и отцу Георгию после многих лет безмолвия было трудно переносить многолюдие и шум. Тогда одна вдова по имени Опиа предложила ему поселиться недалеко от церкви в своем доме, предоставив одну из комнат в его распоряжение. Но и переменив место жительства, отец Георгий постарался сохранить свой прежний "устав" и знал только свою новую келью и храм. Он особенно любил Иисусову молитву и в противоположность архимандриту Иоакиму, который вычитывал все каноны, старался заменять их ею. Казалось, что он жил и дышал этой молитвой. Как и все делатели молитвы, он любил уединение. Даже свою келью он разделил занавесью на две части, так что у него, как у фиваидских монахов, получились внутренняя и внешняя келья. Он мог часами сидеть в полутемном углу ее, повторяя слова молитвы. Но от людей свой аскетизм он старался скрывать. Со всеми он был приветлив, не избегал тех, кто искал с ним встречи, не прерывал беседы, но мог очень тактично, не обидев человека, кратко ответить ему и распрощаться как с родным. На примере отца Георгия мы заметили, что если монах занимается сердечной Иисусовой молитвой, то это как бы передается окружающим и не располагает их к многословию, что настоящая деликатность - это нравственное благородство, основанное на любви, и она не может быть заменена никаким выученным этикетом. Отец Георгий, следуя учению святых отцов, соединял Иисусову молитву с дыханием, но в отличие от многих других монахов он разделял Иисусову молитву на четыре части, неравные между собой. "Господи, Иисусе Христе", - произносил он во время вдоха, "Сыне Божий" - при выдохе, "помилуй" - вдох, "мя, грешного" - выдох. Он говорил, что так ему легче произносить Иисусову молитву, чем разделяя ее, как обычно, на две части. Старец отличался нестяжательностью. Он удивился, когда увидел в нашей келье два Евангелия, и сказал: "Если ты имеешь две одежды, то одну отдай неимущему; если имеешь пищу, поделись ею с голодным, а тем более - книгой, от которой зависит спасение души". Он сказал, что монах не должен иметь много книг - это тоже стяжательство, которое мешает молитве, тем более одинаковых книг. Сам старец имел только Евангелие, Псалтирь и молитвослов. Он часто любил повторять, что вся философия мира заключается в Иисусовой молитве. Нас поражала строгость, с какой старец держал посты. Во время Святой Четыредесятницы, кроме субботы и воскресенья, он ограничивался двумя картофелинами в день, даже не притрагиваясь к хлебу; наверное, он привык так держать пост в отшельническом уединении, где питался преимущественно картофелем со своего огорода. Иногда старец вместе с другим монахом, отцом Амвросием (Гвазава), пели на церковном богослужении старинные монастырские грузинские песнопения на память. Таких напевов я не слышал больше нигде. После смерти отца Иоакима отец Георгий считал своим духовником архимандрита Константина (Кварая), к которому ездил на исповедь. Однажды он приехал из Сенаки в каком-то особенно радостном настроении. Казалось, он весь светился этой глубокой и тихой радостью. Старец поделился со мной, что получил схимнический постриг с именем Гавриил, чтобы я поминал его под новым именем на проскомидии. Сам он схимнического одеяния не одевал никогда, скрывая свою схиму ото всех. Мне запомнилось прикосновение его руки, когда он подходил ко мне под благословение. Иногда я сам при этом целовал его руку. Его худые старческие пальцы казались мне нетленными мощами, они оставляли ощущение какой-то особой чистоты. Отец Георгий дожил до глубокой старости. Когда его спрашивали о возрасте, он затруднялся ответить, сколько ему лет. Наверное, земное время стирается из памяти тех, кто б!ольшую часть жизни провел в пустыне. Скорее всего, ему было под девяносто лет, но почти до самой смерти он сохранял удивительную легкость движений, наверное, благодаря постоянному посту, но в тоже время он не допускал спешки и торопливости. Он был очень прост и непринужден, однако не походил на ребенка, как мцхетский схимонах Авраам [1], напротив, в нем виден был умудренный годами и духовным опытом старец, который смотрит на жизнь (в том числе и на свою земную жизнь) уже из другого мира, светлым и спокойным взором. Мне никогда не случалось видеть его рассерженным или просто недовольным, беспокойным. Наверное, если бы даже небо столкнулось с землей, он только и сказал бы: "Слава Богу за все". Незадолго перед тем, как я уехал из Илори, он благословил меня частицей Мамврийского дуба, и в это время мне казалось, что передо мной стоит праотец Авраам, который принял у Мамврийского дуба Святую Троицу. Через некоторое время я услышал, что отец Георгий после непродолжительной болезни скончался и был погребен в ограде Илорской церкви, недалеко от входа в храм. Я увидел его могилу, когда последний раз был в Илори. На ней лежала дорогая плита из черного мрамора, на которой был графически изображен портрет отца Георгия в монашеском одеянии. Мне сказали, что родные, узнав о его смерти, решили воздвигнуть своему сроднику памятник на одинокой монашеской могиле. И, хотя такое надгробие не очень подходит для монаха, я все-таки благодарен им, что еще раз смог взглянуть на дорогие для меня черты лица незабвенного старца. Затем я увидел его единственный раз во сне вместе с незнакомыми мне монахами. Он обходил храм, как во время крестного хода. Схимонашество твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!

***

Мне хотелось бы упомянуть здесь еще об одном человеке - простой русской девушке Марии Добрыниной, которая самоотверженно служила отцу Иоакиму, а затем, по его благословению, - отцу Георгию, в схиме Гавриилу. Это была одна из немногих женщин, заслуживших особое уважение жителей Илори. Сначала она работала на чайных плантациях в Очигварском районе, затем уборщицей в пекарне. Ее семья переехала в Грузию из Липецка еще до Отечественной войны. Мать Марии была женщиной верующей, очень кроткой и тихой, она умерла, приняв постриг с именем Варвары. Отец же, напротив, был человеком характера крутого и противоречивого. По рассказам Марии, он в 30-х годах принимал и даже прятал в своем доме священников, что грозило ссылкой для всей семьи, а затем неожиданно стал богохульничать. Когда открылся Илорский храм, то одна из подруг Марии сказала ей: "Пойдем в церковь, посмотрим, что там". Та помнила огромный липецкий храм, куда ходила в детстве, и с радостью согласилась. Она хорошо умела шить, и архимандрит Иоаким поручал ей шить накидки на аналой, а также чинить старые облачения и другую простенькую работу. Можно сказать, что сам святой Георгий призвал эту девушку в свой храм. Вскоре она уже не могла прожить без храма ни одного дня и каждый день после работы пешком шла с плантации в церковь. Спала Мария зимой в сторожке, а летом - прямо на паперти. Она была воспитана родителями в строгом целомудрии, но одевалась, как все женщины ее возраста, и, наверное, когда собиралась в церковь, надевала лучший наряд. Однажды архимандрит Иоаким спросил: "Мария, зачем тебе нужно шелковое платье?". Услышав это, она, придя домой, в тот же день отдала свое платье подруге. В конце концов у нее осталась только самая простенькая одежда, и она стала ходить в одном и том же в жару и в холод, подобно юродивой. Все деньги, которые зарабатывала Мария, она отдавала на храм и нищим. После кончины отца Иоакима, Мария каждый день подолгу молилась на коленях у его могилы. Затем она до самой смерти отца Георгия, возвращаясь с работы, ежедневно приносила ему хлеб, который давали ей в пекарне. Этих нескольких хлебов хватало на всю семью в доме, где жил отец Георгий. Я не знаю точного расстояния между Очигвара и Илори, но, наверное, не меньше 10 километров, и такой путь проходила Мария ежедневно, кроме тех дней, когда должна была дежурить в пекарне. На воскресные и праздничные службы она приходила вместе со своей матерью, а отец, разгневавшись, ушел от них и жил один в каком-то брошенном домике. У него были странные душевные перепады: он то молился, то плакал, что Церковь отняла у него жену и дочь. Мария ухаживала за монахом Георгием, как дочь за своим отцом, и старец даже ласково называл ее кормилицей. Ведь несмотря на то, что Илорскую церковь постоянно посещали паломники, пищу для монахов достать было нелегко: в храм по обету приносили в жертву животных, в день резали по нескольку овец и козлят, так что служащие храма питались мясом, кроме того, оставшихся животных распределяли по очереди между жителями села. Даже была поговорка: "Если ты сварил мамалыгу, то иди в Илори за мясом". Так что слова отца Георгия о том, что Мария - его кормилица, были недалеки от истины. От отца Иоакима и отца Георгия Мария научилась Иисусовой молитве, и когда я спрашивал, идет ли молитва сама собой в ее сердце, то она говорила, что когда идет, то всю ночь спать не может, лежит с открытыми глазами. Как я сказал, она любила спать на паперти у входа в церковь, положив под себя рваное одеяло, которое хранила в углу сторожки. Ночью она часто вставала на молитву перед иконой святого Георгия, которая висела над дверью храма. Казалось, что кроме храма святого Георгия у нее нет другой жизни, весь мир заключился для нее в этом месте. Она была довольно шумлива, говорила громко, так что издали можно было подумать, что она кричит или ругается с кем-то. Но под этой неотесанностью скрывались преданность и доброта, которую чувствовали служащие церкви и жители Илори, и говорили: "У нее одно сердце и один язык" [2]. Незадолго до смерти она приняла монашеский постриг с именем Марии (в честь равноапостольной Марии Магдалины), немного поболела и, причастившись, умерла. Мне доставляет скорбь только одно: что она похоронена на кладбище Очигвара, а не в Илори, хотя бы у стенки ограды, там, где было ее сердце. Но я надеюсь, что в загробной жизни она будет рядом с ее духовными отцами: архимандритом Иоакимом и схимонахом Гавриилом. Однажды я видел сон: в огромном храме идет богослужение, стоят рядами священнослужители, среди них - архимандрит Иоаким (Шенгелая). И вот из народа быстро выходит, почти выбегает, Мария и бросается в ноги отцу Иоакиму. Тот радостно улыбается, затем поднимает ее. Может быть это сновидение означает, что она - в Небесной Церкви по молитвам великомученика Георгия и ее духовных отцов? Что больше всего меня удивляло и поражало в этой простой девушке, так это то, что она любила всех людей, не разбирая ни знакомых, ни родных, ни добрых, ни злых, не разделяя их друг от друга, - так, как будто все люди - одно человек. Я как-то спросил Марию: "Тебе часто приходится идти на работу или возвращаться одной ночью через лес. Ты не боишься встретиться с разбойником, который может искалечить или убить тебя?". Она ответила: "Если я встречу в лесу такого человека, то обрадуюсь ему как своему родному брату, и даже не подумаю, что он может убить меня". Не знаю, это ли неведение зла было ее защитой или же сам Победоносец Георгий невидимо хранил ее... Однажды я с несколькими богомольцами решил посетить старинный храм великомученика Пантелеимона в Драндском районе и упросил монаха Георгия идти с нами. С ним пошла и Мария. Мы знали путь только приблизительно, и когда проходили мимо одного маленького села, решили спросить у жителей дорогу, но село как будто вымерло - ни одной души! Наконец, мы услышали голоса во дворе одного дома. Мария побежала к забору и стала звать хозяев. Вдруг из ворот выскочила с громким лаем огромная овчарка и бросилась на нее. Мария спокойно пошла навстречу разъяренной собаке и протянула руку, словно хотела погладить ее. И тут случилось что-то непредвиденное, что показалось мне чудом: овчарка стала прыгать возле нее, вилять хвостом и ласкаться, как к своей хозяйке. Собака вставала на задние лапы и как будто танцевала от радости, а Мария, как ни в чем не бывало, гладила ее по голове. Мы все застыли - сначала от ужаса, что овчарка растерзает девушку, а потом от удивления. Мне казалось, что я воочию увидел то, о чем читал в книгах: как преподобные, очистив свое сердце, получали власть над дикими зверями. Прошло несколько десятилетий с тех пор, как я уехал из Илори. Мне часто вспоминается Илорский храм - дом святого Георгия - с его чудотворными иконами, церковный двор, обнесенный каменной стеной. Это место мне кажется островом среди бушующего моря, о берега которого непрестанно бьется прибой времени - столетия за столетиями. Как будто въяве вижу я Марию, которая стоит неподвижно над могилой отца Иоакима, погруженная в молитву, и мне невольно вспоминается Мария Магдалина, стоявшая у Гроба Господня, - ее Ангел-хранитель. Об о. Аврааме см. ниже, сс. 307-313. - Ред. ^ У грузин есть выражение "двухсердечный", то есть лукавый, лицемерный человек. По аналогии с этим слова жителей Илори о Марии надо понимать как свидетельство о ее простоте и чистосердечии. - Ред. ^