И мы видели ангелов, и притом яснее, чем видевшие их (телес­ными очами). Будем свидетельствовать о Христе, ведь свиде­тели не они только (апостолы), но и мы. Они называются свиде­телями потому, что, будучи принуждаемы отречься, претерпели все для исповедания истины; так и мы, когда страсти побуж­дают нас отречься, не будем покоряться им. Золото говорит: скажи, что Христос не есть Христос; но ты не слушай его, как (должен слушать Бога), но презирай его веления. Пороч­ные пожелания говорят тоже, но ты не внимай им и мужественно противостань, чтобы и об нас не сказали: "говорят, что знают Бога, а делами отрекаются" (Тит.1:16). Это уже не свойственно свидетелям, а противное тому. Не удивительно, если отрекаются другие; если же мы, которые избраны свидетельство­вать, станем отрекаться, это тяжко и невыносимо. Это скорее всего может погубить нас. "Будет же это вам для свидетельства", говорит (Христос, – Лк.21:13), но тогда, когда мы не отступим, когда мы будем стоять твердо. Если бы все мы стали свидетель­ствовать о Христе, то скоро вразумили бы множество эллинов. 4. Великое дело – жизнь, возлюбленные; как бы кто ни был груб, хотя бы не хотел явно согласиться с учением, но и он склонится на вашу сторону, похвалит и подивится. А ка­ким образом, скажете, достигнуть превосходной жизни? Не иначе, как силою Божиею. Что же, когда и эллины бывают та­кими? Если и бывают такими, то одни по природе, другие из тщеславия. Хотите ли знать, как важна жизнь, и какую она за­ключает в себе силу убеждения? Многие из еретиков, хотя содержали самое развращенное учение, имели такую силу, что многие люди из благоговения к их жизни даже и не иссле­довали их учения; а другие, и осуждая их учение, уважали их за жизнь; это не хорошо, но так было. То и ослабляет важ­ность нашей веры, то и низвращает все, что никто нисколько не думает о жизни; это унижает веру. Мы говорим, что Хри­стос есть Бог, предлагаем множество и других догматов, между прочим, говорим и то, что Он заповедал всем жить праведно; но на самом деле это у немногих. Порочная жизнь унижает догматы о воскресении, о бессмертии души, о суде, и принимает много противного, судьбу, необходимость, неверие в Промысл. Душа, погрязшая в многочисленных пороках, ста­рается изобретать для себя подобного рода утешения, чтобы не скорбеть при мысли, что есть суд, и что нас ожидает воздая­ние за добро и зло. Такая жизнь производит бесчисленное множество зол, де­лает людей зверями и даже бессмысленнее зверей; что есть в каждой породе зверей порознь, то она часто соединяет в одном человеке и низвращает все. Для того диавол ввел судьбу, для того внушил, что мир существует без Промысла, для того предположил, что существа бывают добры или злы по природе и что есть зло безначальное и вещественное, для того он делает все, чтобы развратить нашу жизнь. Кто таков именно по жизни, тот не может ни отказаться от развращен­ного учения, ни пребывать в здравой вере, но принимает все это по большой необходимости. Я не думаю, чтобы можно было из жи­вущих порочно найти хотя одного человека, который бы не держался какой-либо из многочисленных сатанинских мыслей, что есть судьба, что все происходит случайно и устрояется без порядка и рассуждения. Потому, увещеваю вас, будем пещись о добродетельной жизни, чтобы не принять дурного учения. Каин в наказание должен был стенать и трястись (Быт.4: 12). Таковы все люди порочные, сознающие за собою множество зол: они часто пробуждаются от сна, с беспокойными мыс­лями, с смущенными глазами; все возбуждает в них подо­зрение, все приводит их в ужас, душа их исполнена тяж­кого предчувствия и боязни, смущается и изнывает от страха и ужаса. Ничего не может быть бессильнее, ничего безумнее такой души; как беснующиеся неспособны владеть собою, так и она собою не владеет. Как она может придти в сознание, подвергшись такому омрачению? Между тем, если бы она лю­била тишину и спокойствие, то могла бы познать свое благород­ство. Но когда ее возмущает и устрашает все, и сновидения и слова, и действительные явления и подозрения, то как она мо­жет придти в самосознание, находясь в таком неспокойном и расстроенном состоянии? Отвергнем же этот страх, расторг­нем эти узы. Если бы и не было (в будущем) никакого нака­зания, то не хуже ли это всякого наказания –

Аминь.

БЕСЕДА 48

"Когда же я возвратился в Иерусалим и молился в храме, пришел я в исступление, и увидел Его, и Он сказал мне: поспеши и выйди скорее из Иерусалима, потому что здесь не примут твоего свидетельства о Мне. Я сказал: Господи! им известно, что я верующих в Тебя заключал в темницы и бил в синагогах, и когда проливалась кровь Стефана, свидетеля Твоего, я там стоял, одобрял убиение его и стерег одежды побивавших его" (Деян.22:17-20). Побуждение к кротости. – Истинное великодушие. – При­зыв к милостыне. 1. Смотри, как (Павел) сам себя подвергает опасно­стям: "когда же я", говорит, "возвратился в Иерусалим", т.е. после того видения я опять прибыл в Иерусалим. "И молился в храме, пришел я в исступление, и увидел Его, и Он сказал мне: поспеши и выйди скорее из Иерусалима, потому что здесь не примут твоего свидетельства о Мне". Смотри, и это не осталось без свидетельства, кото­рое заключается в самом событии. Сказал (Господь): "не примут твоего свидетельства", и действительно не приняли. По всем соображениям надобно было ожидать, что они примут: "им известно", говорит, "что я верующих в Тебя заключал в темницы и бил"; поэтому самому им следо­вало принять; и, однако, они не приняли. Потому и было от­крыто ему "в исступление", что они не примут (свидетельства). Здесь он изъясняет два предмета: то, что они безответны, так как преследовали его несправедливо и неразумно; и то, что Христос есть Бог, так как Он предсказывает неожи­данное, не взирая на прошедшее, но предвидя будущее. Как же (Господь) говорил, что (Павел) пронесет "имя Мое перед народами и царями и сынами Израилевыми" (Деян.9:15)? "Возвещать", сказал Он, а не убедит непременно; в других местах иудеи убеж­дались, а здесь нет. Где преимущественно должны были бы убеждаться, зная прежнюю его ревность, там и не убеждались. "И когда проливалась кровь Стефана, свидетеля Твоего, я там стоял, одобрял убиение его и стерег одежды побивавших его". Смотри, чем он оканчивает речь свою: самым сильным доводом; говорит, что сам он был гонителем (христиан), и не только гнал, но тысячью рук уби­вал Стефана. Здесь он напомнил им о самом бесчеловеч­ном убийстве. Тогда они уже не вытерпели, после такого об­личения их и исполнения пророчества. Велика ревность, сильно обличение, дерзновенна речь свидетелей Христовой истины! Иудеи уже не могли дослушать всей речи, но, воспламенившись гне­вом, громко закричали. "И Он сказал мне: иди; Я пошлю тебя далеко к язычникам. До этого слова слушали его; а за сим подняли крик, говоря: истреби от земли такого! ибо ему не должно жить. Между тем как они кричали, метали одежды и бросали пыль на воздух, тысяченачальник повелел ввести его в крепость, приказав бичевать его, чтобы узнать, по какой причине так кричали против него" (ст. 21-24). Тысяченачальнику следовало узнать, в чем дело, и притом от них самих; а он, не сделав ничего такого, приказывает бить его. "Тысяченачальник повелел ввести его в крепость, приказав бичевать его, чтобы узнать, по какой причине так кричали против него". Ему следовало спросить самих кричавших, что из ска­занного (Павлом) они находили преступным; а он просто поль­зуется своею властью и действует в угодность им: не о том он заботился, чтобы поступить справедливо, но о том, как бы утолить гнев их, совершенно несправедливый.  "Но когда растянули его ремнями, Павел сказал стоявшему сотнику: разве вам позволено бичевать Римского гражданина, да и без суда?" (ст. 25) Не ложь сказал Павел, назвав себя римлянином, – да не будет, – он дей­ствительно был римлянин. Потому тысяченачальник и устра­шился, услышав это. Чего же, скажут, он устрашился? "Разве вам позволено": из-за другого он боялся, чтобы самого не схватили и не подвергли еще большему наказанию. И, смотри, не просто гово­рит, но: "разве вам позволено?" Две вины: (наказывают) без суда и притом римлянина. Удостоившиеся называться этим именем пользовались тогда великими преимуществами; и не все удостаи­вались его. Со времен Адриана, говорят, все (римские поддан­ные) стали называться римлянами; а прежде было не так. Он назвал себя римлянином для того, чтобы избежать бичевания, так как если бы его бичевали, то он подвергся бы презрению; а, сказавши это, он привел их в великий страх. Если бы би­чевали его, то дело приняло бы другой оборот, и даже убили бы его; а теперь вышло не так. Смотри, как Бог попускает совершаться многому и человеческими средствами, как в этом случае, так и в других. Тысяченачальник своим ответом: "я за большие деньги приобрел это гражданство" показывает, что он подозревал, не есть ли это один предлог со стороны Павла, называющего себя римлянином; может быть, он заклю­чал так по наружной простоте Павла. "Услышав это, сотник подошел и донес тысяченачальнику, говоря: смотри, что ты хочешь делать? этот человек – Римский гражданин. Тогда тысяченачальник, подойдя к нему, сказал: скажи мне, ты Римский гражданин? Он сказал: да. Тысяченачальник отвечал: я за большие деньги приобрел это гражданство. Павел же сказал: а я и родился в нем. Тогда тотчас отступили от него хотевшие пытать его. А тысяченачальник, узнав, что он Римский гражданин, испугался, что связал его" (ст. 26-29). "А я и родился в нем", говорит Павел; следовательно, и отец его был римлянин. Что же произошло от этого? Сняв с него оковы, тысяченачальник отвел его к иудеям. Итак, не ложь сказал он, назвав себя римлянином; он и пользу получил от этого, освободился от уз; а каким образом, послушай. "На другой день, желая достоверно узнать, в чем обвиняют его Иудеи, освободил его от оков и повелел собраться первосвященникам и всему синедриону и, выведя Павла, поставил его перед ними" (ст. 30). Уже не пред тысяченачальником только, но пред собранием и всем народом говорит речь. Что же он говорит? "Павел, устремив взор на синедрион, сказал: мужи братия! я всею доброю совестью жил пред Богом до сего дня" (Деян.23:1); т.е. я не сознаю за собою ничего, чем бы оскорбил вас, или сделал бы что-нибудь, достойное этих уз. Что же первосвящен­ник? Ему следовало пожалеть, что в угодность им (Павел) был несправедливо заключен в оковы; а он еще более оже­сточается и приказывает бить его, как видно из следующего: "первосвященник же Анания стоявшим перед ним приказал бить его по устам" (ст. 2). Хорош поступок, кроткий архиерей! "Тогда Павел сказал ему: Бог будет бить тебя, стена подбеленная! ты сидишь, чтобы судить по закону, и, вопреки закону, велишь бить меня. Предстоящие же сказали: первосвященника Божия поносишь? Павел сказал: я не знал, братия, что он первосвященник; ибо написано: начальствующего в народе твоем не злословь" (ст. 3-5). 2. Некоторые говорят, что он, зная, сказал такую укоризну; но мне кажется, он вовсе не знал, что это – первосвященник; иначе почтил бы его. Потому он и оправдывается, как ви­новный, и говорит: "начальствующего в народе твоем не злословь". Что же? – скажут. Если бы это был даже не начальник, то разве можно было просто оскорблять другого? Нет, напротив, терпеть, когда наносят оскорбление. Достойно внимания, почему тот, кто в другом месте говорит: "злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим" (1Кор.4:12), здесь поступает напротив, и не только уко­ряет, но и угрожает. Нет, ни того, ни другого он не сде­лал. Кто тщательно рассмотрит, тот увидит, что это более слова дерзновения, нежели гнева. С другой стороны он не хо­тел подвергнуться презрению тысяченачальника. Если этот не осмелился бичевать его и хотел предать иудеям, то, когда слуги стали бить его, тогда он явил еще большее дерзно­вение; обратился не к слуге, но к самому повелевшему. Сказав: "стена подбеленная! ты сидишь, чтобы судить по закону", он как бы так сказал: ты виновен и достоин тысячи ран. Смотри, как народ был поражен его дерзновением. Им сле­довало бы прекратить все; а они еще более неистовствуют. Он приводит слова закона, желая показать, что не из страха и не потому, что он не был достоин такого повеления, он выра­зился так, но повинуясь и в этом случае закону. Я совер­шенно убежден, что он не знал, что это – первосвященник; он возвратился сюда после долгого отсутствия, не часто обра­щался с иудеями и видел его среди множества других; между многими другими разными людьми первосвященник мог быть не замечен. И самым ответом своим, мне кажется, он по­казывает, что он повинуется закону и потому оправдывается. Но обратимся к вышесказанному. "Молился в храме", говорит (Павел), "пришел я в исступление". Чтобы показать, что это не был призрак воображения, прибавляет: "молился".  "Поспеши и выйди скорее из Иерусалима", говорит (Господь), "потому что здесь не примут твоего свидетельства о Мне". Отсюда видно, что он удалился не из страха по причине опасностей, но потому, что не приняли свидетельства его. Для чего же он сказал: "им известно, что я верующих в Тебя заключал в темницы"? Этим он не противоречил Христу, – да не будет, – но хотел получить наставление в столь чудном деле. "Иди", говорит (Господь), "Я пошлю тебя далеко к язычникам". Смотри: Христос не дал ему наставления, что должен он де­лать, но только повелел идти, и он повинуется: так он был послушлив! "А за сим подняли крик, говоря", говорит (писатель), "истреби от земли такого! ибо ему не должно жить". О, дерзость! Скорее вам не должно жить, а не ему, который во всем пови­нуется Богу. О, нечестивцы и человекоубийцы! "Метали одежды", говорит, "и бросали пыль на воздух": делают это для того, чтобы произвести большее смятение, или для того, чтобы устра­шить начальника. И смотри: они не указывают вины его, потому что ничего сказать не могли, но думают подействовать криком, между тем как следовало бы спросить обвинителей. "А тысяченачальник испугался", говорит, "узнав, что он Римский гражданин". Следова­тельно, не ложь сказал Павел, назвав себя римлянином. "Освободил его от оков", говорит, "и, выведя Павла, поставил его перед ними". Это следовало сделать в самом начале, не связывать и не прика­зывать бичевать, но оставить его, как не сделавшего ничего такого, за что бы связывать. "И, выведя Павла, поставил его перед ними". Это привело иудеев в великое недоумение. "Павел, устремив взор на синедрион, сказал", говорит, "мужи братия". Здесь выражается его дерзновение и неустрашимость. Но, смотри, какова их злоба. "Первосвященник же Анания", продолжает (писатель), "стоявшим перед ним приказал бить его по устам". За что бьешь его? Что оскорбительного ска­зал он? О, бесстыдство, о, дерзость! "Тогда", говорит, "Павел сказал ему: Бог будет бить тебя, стена подбеленная". Вот дерз­новение: обличает его в лицемерии и беззаконии; после того он и смиряется. В недоумении первосвященник не осмели­вается ничего сказать, но бывшие при нем не вынесли дерзно­вения (Павла), видели его готовым идти на смерть, и не вынесли. "Я не знал", говорит, "что он первосвященник". Следовательно, укоризна произошла от неведения. Если бы это было не так, то тысяче­начальник, взяв его, удалился бы, не промолчал бы, или пре­дал бы его им. 3. Отсюда видно, что он добровольно терпит все, что тер­пит; и оправдывается пред ними из повиновения закону, а не из желания показать им свои достоинства; потому он сильно и укорил их. Таким образом он оправдывается для закона, а не для народа; и справедливо, – ведь бить человека, не сделав­шего никакого оскорбления и притом невинного, беззаконно. Сказанное им не есть оскорбление; иначе иной назвал бы оскорблением и слова Христа, когда Он говорит: "горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам" (Мф.23: 27). Да, скажете, если бы он сказал это прежде, нежели потерпел битье, то слова его были бы не от гнева, но от дерзно­вения. Но я показал причину: он не хотел подвергнуться пре­зрению. Так и Христос нередко укорял иудеев, когда был оскорбляем, например, когда говорил: "не думайте, что Я буду обвинять вас" (Ин.5:45). Но это не оскорбление – да не будет. Смотри, с какою кротостью (Павел) обращается к ним: "я не знал", го­ворит, "что он первосвященник". Сказав это, он не остановился, но, желал показать, что говорит без насмешки, присовокуп­ляет: "начальствующего в народе твоем не злословь" (ср. Исх.22:28). Ви­дишь ли, как он еще признает его начальником? Будем и мы учиться его кротости, чтобы в том и дру­гом нам быть совершенными. Великое нужно старание, чтобы знать, в чем состоит первая и в чем последнее; старание необходимо потому, что с этими добродетелями смешиваются пороки, с дерзновением – дерзость, с кротостью – малодушие. Каждому должно смотреть, чтобы, предаваясь пороку, не припи­сывать себе добродетели, подобно тому, как если бы кто, имея общение с служанкою, по неведению воображал бы, что он имеет общение с госпожою. Итак, что такое кротость и что малодушие? Когда мы, видя других оскорбляемыми, не защи­щаем их, а молчим, это – малодушие; когда же, сами получая оскорбления, терпим, это – кротость. Что такое дерзновение? Опять тоже самое, т.е. когда мы ратоборствуем за других. А что дерзость? Когда мы стараемся мстить за самих себя. Таким образом, великодушие и дерзновение на одной стороне, а дерзость и малодушие на другой. Кто не щадит себя, тот едва ли будет сожалеть о других; и кто не мстит за себя, тот едва ли оставит без защиты других. Когда наш нрав свободен от страсти, то он способен и к добродетели. Как тело, освободившись от горячки, укрепляется в силах, так и душа, если не предана страстям, делается сильною. Кротость есть при­знак великой силы; чтобы быть кротким, для этого нужно иметь благородную, мужественную и весьма высокую душу. Неужели ты думаешь, что мало нужно (силы душевной), чтобы получать оскорбления и не возмущаться? Не погрешит тот, кто назовет такое расположение к ближним даже мужеством; кто был столько силен, что преодолел эту страсть, тот, конечно, будет в состоянии преодолеть и другую; т.е. здесь две страсти: страх и гнев; если ты победишь гнев, то, без сомнения, (преодолеешь) и страх; гнев же ты победишь, если будешь кроток, а если преодолеешь страх, то окажешь мужество. На­оборот, если не победишь гнева, то окажешься дерзким; а не победив его, не будешь в состоянии преодолеть и страх, и, следовательно, окажешься малодушным, и будет с тобою тоже, что, например, с телом, которое так бессильно и расслаб­лено, что не может вынести никакого труда: оно скоро изну­ряется и от холода и от жара; таково свойство тела расслаб­ленного, а крепкое выдерживает все. Еще, с великодушием, которое есть добродетель, смешивается расточительность; также бережливость есть добродетель, но с нею смешиваются корысто­любие и скупость. Сравним их между собою. Расточительный не есть человек великодушный. Почему? Потому что, кто предан тысяче страстей, тот может ли быть велик душою? Он таков не оттого, что презирает деньги, но оттого, что покоряется другим страстям, подобно как че­ловек, принужденный разбойниками повиноваться им, не мо­жет быть свободным. Не от презрения к деньгам происхо­дит расточительность, но от неумения распоряжаться ими; если бы можно было и удержать их и предаваться удовольствиям, то он, конечно, пожелал бы этого. Кто употребляет деньги, на что следует, тот великодушен; поистине та душа велика, ко­торая и не раболепствует страсти и почитает деньги за ничто. Также бережливость есть добродетель; весьма бережливым был бы тот, кто употреблял бы деньги, на что следует, а не просто без разбора. Скупость же – не то же самое. Тот (бережливый) издерживает все на нужное, а этот (скупой) и при самой на­стоятельной нужде не касается своего имущества. Бережливый – брат великодушного. Таким образом, поставим вместе великодушного с бережливым, а расточительного со скупым; последние оба страдают малодушием, а первые оба отличаются великодушием. Подлинно, великодушным мы должны назвать не того, кто тратит деньги безрассудно, но кто употребляет их на нужное; равно как скупым и сребролюбивым – не бе­режливого, но того, кто не употребляет денег и на нужное. Сколько имущества расточал богач, облачавшийся в порфиру и виссон? Но он не был великодушен, потому что душа его была одержима жестокостью и тысячами вожделений; а такая душа может ли быть великою? Великодушен был Авраам, который употреблял свое имущество на принятие странников, закалал тельцов и, когда нужно было, не щадил не только имущества, но и самой души своей. Итак, если мы видим, что кто-нибудь приготовляет роскошную трапезу, насыщает блудниц и тунеядцев, то не будем называть его великодуш­ным, но весьма малодушным. Смотри, в самом деле, сколь­ким сам он служит и раболепствует страстям, –

Напротив, если мы видим, что кто-нибудь никому из подобных людей ничего не уделяет, но питает бедных и помогает нуждающимся, и сам довольствуется трапезою не роскошною, того мы должны назвать весьма великодушным; по­истине великой душе свойственно не думать о собственном удовольствии, а заботиться о (спокойствии) других. Скажи мне: если бы ты увидел кого-нибудь, кто бы, презирая всех тира­нов и вменяя ни во что их повеления, облегчал страдания притесняемых ими, не признал ли бы ты это делом вели­ким? Так точно мы должны рассуждать и здесь. Страсти – это тираны. Если мы будем презирать их, то сделаемся великими; если будем освобождать от них и других, то – еще более великими. Это и справедливо. Кто делает добро не себе только, но и другим, тот выше не делающих ни того, ни другого. Если бы кто, из угождения тирану, одного из подчиненных его стал бить, другого притеснять, третьего оскорблять, – не­ужели мы назовем это великодушием? Отнюдь нет, и тем менее, чем он был бы важнее. Так точно и здесь. У нас есть душа благородная и свободная; расточительный предает ее на битье страстям; назовем ли же великодушным того, кто терзает самого себя? Отнюдь нет. Итак, будем помнить, что такое великодушие и расточительность, что бережливость и скупость, что кротость и малодушие, что дерзновение и дерзость, чтобы, различая их друг от друга, мы могли благоугождая Господу провести настоящую жизнь и сподобиться будущих благ, благодатию и человеколюбием Единородного Его, с Ко­торым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 49

"Узнав же Павел, что тут одна часть саддукеев, а другая фарисеев, возгласил в синедрионе: мужи братия! я фарисей, сын фарисея; за чаяние воскресения мертвых меня судят. Когда же он сказал это, произошла распря между фарисеями и саддукеями, и собрание разделилось. Ибо саддукеи говорят, что нет воскресения, ни Ангела, ни духа; а фарисеи признают и то и другое" (Деян.23:6-8). Твердость Павла. – Какую нужно выбирать жену. 1. Опять (Павел) говорит по-человечески; он не всегда руководится благодатию, но позволяет себе привносить нечто и от себя. Это он и делает как теперь, так и после, и в оправдании своем намеревается разделить злобно соединившуюся против него толпу. Не ложь говорит он и здесь, называя себя фарисеем; по предкам своим он действительно был фарисей. Потому так и оправдывается: "я фарисей, сын фарисея; за чаяние воскресения мертвых меня судят". Они не хотели сказать, за что судят его; потому он находит нужным сам объяснить это. "А фарисеи", говорит (писатель), "признают и то и другое". Здесь три предмета; почему же он говорит: "и то и другое"? Или потому, что дух и ангел – одно, или потому, что это выражение употребляется не только о двух, но и о трех. Следовательно, оно сказано по употреблению, а не по собственному значению. Смотри: когда он стал между ними, тогда они при­нимают его сторону. "Сделался", говорит (писатель), "большой крик". "И, встав, книжники фарисейской стороны спорили, говоря: ничего худого мы не находим в этом человеке; если же дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу" (ст. 9). А почему они не защищали его прежде? Потому что он не принадлежал к ним, и до этого оправдания еще не было известно, что он прежде был фарисей. Видишь ли, как открывается истина, когда умолкают страсти? Слова же их означают следующее: что за вина, если это сказал ему ангел или дух, и по его внушению он учит так о воскресении? Потому оставим его, чтобы, восста­вая против него, нам не сделаться противниками Богу. Смо­три, как благоразумно они защищают Павла, хотя он не по­дал им никакого к тому повода. "Но как раздор увеличился, то тысяченачальник, опасаясь, чтобы они не растерзали Павла, повелел воинам сойти взять его из среды их и отвести в крепость" (ст. 10). Тысяченачальник боится, чтобы не растерзали Павла, когда он сказал, что он римлянин: следовательно это было не безопасно. Видишь ли, что он справедливо назвал себя рим­лянином? Иначе (тысяченачальник) и теперь не пришел бы в страх. Но воины уводят его. Видя, что все безуспешно, эти злодеи начинают действовать сами, как они хотели и прежде, но встретили препятствия. Так злоба никогда не успо­каивается, не смотря ни на какие препятствия. Между тем сколько здесь обстоятельств располагало их и утолить гнев свой и образумиться! Тем не менее они упорствуют. Даже достаточно было для вразумления их и того, что человек, которого они хотели растерзать, отнимается у них и избегает таких опас­ностей. "В следующую ночь Господь, явившись ему, сказал: дерзай, Павел; ибо, как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме. С наступлением дня некоторые Иудеи сделали умысел, и заклялись не есть и не пить, доколе не убьют Павла. Было же более сорока сделавших такое заклятие" (ст. 11-13). "И заклялись", говорит. Видишь ли, как они мстительны и упорны в злобе? Что значит: "заклялись"? Иначе сказать: они оставят веру в Бога, если не исполнят своего намерения в отношении к Павлу. Следовательно, они остались заклятыми навсегда, потому что не убили Павла. Сошлись вместе сорок человек; такой был это на­род, что когда надлежало согласиться на добро, то не сходилось и двух человек, а когда на зло, то сошлась целая толпа. Они делают своими сообщниками и начальников, на что, указывая (писатель) продолжает: "Они, придя к первосвященникам и старейшинам, сказали: мы клятвою заклялись не есть ничего, пока не убьем Павла. Итак ныне же вы с синедрионом дайте знать тысяченачальнику, чтобы он завтра вывел его к вам, как будто вы хотите точнее рассмотреть дело о нем; мы же, прежде нежели он приблизится, готовы убить его. Услышав о сем умысле, сын сестры Павловой пришел и, войдя в крепость, уведомил Павла. Павел же, призвав одного из сотников, сказал: отведи этого юношу к тысяченачальнику, ибо он имеет нечто сказать ему. Тот, взяв его, привел к тысяченачальнику и сказал: узник Павел, призвав меня, просил отвести к тебе этого юношу, который имеет нечто сказать тебе" (ст. 14-18). Опять он спасается человеческим содействием. Посмотри: Па­вел не открывает этого никому, даже и сотнику, чтобы это не сделалось известным. Сотник пошел и донес тысяченачаль­нику так: "тысяченачальник, взяв его за руку и отойдя с ним в сторону, спрашивал: что такое имеешь ты сказать мне? Он отвечал, что Иудеи согласились просить тебя, чтобы ты завтра вывел Павла пред синедрион, как будто они хотят точнее исследовать дело о нем. Но ты не слушай их; ибо его подстерегают более сорока человек из них, которые заклялись не есть и не пить, доколе не убьют его; и они теперь готовы, ожидая твоего распоряжения. Тогда тысяченачальник отпустил юношу, сказав: никому не говори, что ты объявил мне это" (ст. 19-22). 2. Хорошо (сделал) тысячник, приказав скрыть это, что­бы не сделалось известным. Потом дает повеление сотникам, когда следовало, и посылает (Павла) в Кесарию, чтобы он и там говорил при большем числе зрителей и среди торже­ственнейшего собрания слушателей. После этого иудеи не могут сказать: если бы мы видели Павла, или слышали его учение, то уверовали бы. И этого оправдания они лишаются. И "в следующую ночь Господь, явившись ему, сказал", говорит (писатель), "дерзай, Павел; ибо, как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме". Смотри, и после этого явления Господь попускает ему спастись опять по-человечески. Достойно удив­ления, как Павел не смутился и не сказал: что же это зна­чит? Не обманут ли я Христом? Нет, он не думал и не чувствовал ничего такого, а только веровал. Впрочем. веруя, он не дремал, не приминул сделать то, что можно было при помощи человеческой мудрости. Смотри, как те связали себя заклятием, как бы какою необходимостью. Вот и пост – отец мужеубийства! Как Ирод связал себя клятвою, как бы ка­кою необходимостью, так и они. Таково коварство диавола: под видом набожности он расставляет сети. Нужно было придти, обвинять, собирать судилище: это дело не священников, а раз­бойников, не начальников, а злодеев. И смотри, какая край­няя злоба: не довольствуются тем, что склоняют ко злу друг друга, но решаются вместе с собою склонить к тому же и правителя. Потому (Господь) и устроил, что он узнал об их умысле. А они не только тем, что ничего не могли ска­зать (против Павла), но и тем, что сделали умысел тайно, обличили сами себя и показали, что они – ничто. После отправ­ления (Павла) первосвященники, вероятно, приходили с прось­бою (к тысяченачальнику) и возвратились со стыдом без успе­ха. А тысяченачальник поступил справедливо; он не решил­ся ни отпустить (Павла), ни согласиться (с ними). Но как он, скажешь, поверил, что сказанное юношею было справедливо? Он из прежнего заключал, что они могут сделать это. И смотри, какое коварство: сами первосвященники были, как бы поставлены в необходимость. Не удивляйся: ведь если те ре­шались на такое дело и принимали на себя всю опасность, то эти еще более могли сделать тоже. Видишь ли, как (Павел) оказывается невинным пред судом внешних (язычников), подобно как Христос пред судом Пилата? Смотри, как злоба вредит сама себе: они предали Павла, чтобы осудить и убить его; а выходит противное; он спасается и оказывается невин­ным; если бы было не так, то растерзали бы его; если бы было не так, то погубили бы, осудили бы его. Но тысяченачальник не только избавляет его от этого умысла, но и способствует ему безопасно отправиться в сопровождении такого отряда, – а каким образом, послушай. "И, призвав", продолжает (писатель), "двух сотников, сказал: приготовьте мне воинов пеших двести, конных семьдесят и стрелков двести, чтобы с третьего часа ночи шли в Кесарию. Приготовьте также ослов, чтобы, посадив Павла, препроводить его к правителю Феликсу. Написал и письмо следующего содержания: "Клавдий Лисий достопочтенному правителю Феликсу – радоваться. Сего человека Иудеи схватили и готовы были убить; я, придя с воинами, отнял его, узнав, что он Римский гражданин. Потом, желая узнать, в чем обвиняли его, привел его в синедрион их и нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков. А как до меня дошло, что Иудеи злоумышляют на этого человека, то я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него перед тобою. Будь здоров"" (ст. 23-30). Вот и письмо, заклю­чающее в себе оправдание Павла, "нет в нем", говорит, "никакой вины, достойной смерти или оков", – служащее к осужде­нию более их, нежели его: так они домогались убить его! И прежде, говорит, "сего человека Иудеи схватили и готовы были убить"; потом "привел его в синедрион"; но и тогда они не могли ни в чем обвинить его, и хотя после первого покушения им следовало успокоиться и устыдиться, но они опять замышляют убить его: так ясно эти слова говорят опять в его пользу! А для чего он посылает туда обвинителей? Для того, чтобы и в том су­дилище, где дело имело рассматриваться обстоятельнее, он оказался невинным. Но обратимся к вышесказанному. "Я фарисей". Это сказал (Павел) для того, чтобы расположить их к себе; а чтобы не показаться льстецом, присовокупляет: "за чаяние воскресения мертвых меня судят"; защищает себя от их обвинения и клеветы. Саддукеи утверждают, что нет ни ангела, ни духа; они не признают ничего бестелесно­го, может быть даже и Бога, по своей грубости; потому они не хотят верить и воскресению. "И, встав", говорит (писатель), "книжники фарисейской стороны спорили, говоря: ничего худого мы не находим в этом человеке". 3. Смотри: тысяченачальник слышит, что фарисеи приз­нают его невинным, и принимает его сторону, уводит его с великим дерзновением. Сказанное Павлу также исполнено любомудрия. "В следующую ночь Господь, явившись ему, сказал: дерзай, Павел; ибо, как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме". Смотри, какое утешение. Сперва (Господь) восхваляет его, потом вну­шает, чтобы он не боялся отправления в Рим, которое еще не было известно, и как бы так говорит: ты не только от­правишься туда, но и покажешь великое дерзновение. Этим вы­ражается не то, что он будет спасен, но что он будет сви­детельствовать с великою славою в великом городе. А по­чему (Господь) явился ему не прежде, как когда он подвергся опасности? Потому, что Бог всегда утешает в скорбях (когда Он бывает более вожделенным) и научает нас среди опас­ностей. Иначе сказать: когда он был свободен от уз, тогда оставался спокойным, а теперь его ожидали бедствия. "И заклялись", говорят, "не есть и не пить". Какое неистовство! Сами себя безрассудно подвергают проклятию. "Дайте знать тысяченачальнику", гово­рят, "чтобы он завтра вывел его к вам, как будто вы хотите точнее рассмотреть дело о нем". Что ты говоришь? Не в другой ли уже раз он говорил пред вами? Не назвал ли себя фарисеем? Чего же еще более? Так они не боялись ничего, ни судилищ, ни законов; так они были дерзки на все: и внушают (коварную) мысль и обещают действовать. "Услышав о сем умысле, сын сестры Павловой". Промысл Божий устроил, что они не знали, что тот подслушает. Что же Павел? Он не смутился, но уразумел, что это – дело Божие, и все, возложив на Него, чрез это самое получил спасение. Смотри, как Бог устроил все ко благу. Юноша объ­явил об умысле, ему поверили, и таким образом Павел спасся. Но, скажешь, если он был признан невинным, то для чего были посланы туда обвинители? Для того, чтобы дело было исследовано точнее, и чтобы этот муж явился тем бо­лее чистым. Божие домостроительство таково, что чем нам вредят, то самое служит к нашей пользе. Так Иосиф был оклеветан госпожою; она думала, что вредит ему, но своею кле­ветою доставила ему безопасность; темница была гораздо покой­нее дома, где воспитывался этот зверь. Находясь там, он, хотя и служил, но был в непрестанном страхе, как бы не напала на него госпожа, и этот страх беспокоил его более темницы. Напротив, подвергшись обвинению, он стал жить безбоязненно и спокойно, избавившись от этого зверя, от бесстыдства и клеветы. Ему лучше было находиться вместе с не­счастными людьми, нежели с неистовою госпожою. Здесь он находил себе утешение в том, что посажен сюда за цело­мудрие; а там боялся, как бы не принять язвы на душу. Для юноши нет ничего тяжелее, мучительнее и несноснее любящей женщины, когда он ее не хочет: это хуже всяких уз. Та­ким образом, он не ввержен был в темницу, но освобо­дился из темницы; она вооружила против него господина, но сохранила его в мире с Богом, приблизила его к действи­тельному, истинному Владыке; лишила власти в своем доме, но усвоила Господу. Также и братья продали его, но тем изба­вили его от домашних врагов, от великой злобы и зависти, от ежедневных клевет, удалили от ненавидевших его. Что, в самом деле, может быть хуже, как быть принуждену жить вместе с завистливыми братьями, находиться в подозрении, подвергаться клеветам? Итак, одно делали и та и эти, а дру­гое и великое устроял (Бог) для праведника. Когда он был в чести, тогда находился в опасности; а когда испытывал бесчестие, тогда был в безопасности. Евнухи не вспомнили о нем, – и хорошо: освобождение его устроилось славнее, так что надобно было приписать все не человеческой милости, а Божию домостроительству; он был освобожден благовременно, когда была нужда, так что фараон извел его из темницы, не как благодетель, а как получающий благодеяние. Надлежало не рабу получить дар, а царю испытать нужду; надлежало открыться его мудрости. Потому забывает его евнух, чтобы не забыл Египет, чтобы не остался в неведении о нем царь. Если бы он изведен был прежде, то может быть захотел бы возвра­титься в свою землю; потому он и удерживается тысячью необходимостей, во-первых – властью, во-вторых – темницею, в-третьих – (распоряжениями) в царстве, чтобы все это так устроилось. Как благородного коня, стремящегося ускакать к своим, Бог удерживал его там для славных целей. А что он желал увидеть отца и облегчить скорбь его, видно из того, что он призвал его туда. 4. Хотите ли, мы рассмотрим и другие случаи коварства, как они служат к нашей пользе, не только тем, что уготов­ляют нам награду, но и тем, что в то же самое время устроя­ют наше благосостояние? Строил ковы отцу (Иосифа) дядя его и изгнал его из отечества. Что же? Сам поставил его вда­ли от опасности, потому что (Иаков) нашел там безопасность; подал ему повод сделаться более любомудренным и увидеть сон. Но он был рабом в чужой стране? Однако он на­шел своих, взял невесту и явился тестю достойным зятем. Но (тесть) обманул его? Однако и это обратилось во благо: он сделался отцом многих детей. Но (тесть) имел против него злой умысел? Однако и из этого вышло добро: он возвратился в свою землю; если бы он благоденствовал, то не пожелал бы идти в свое отечество. Но его лишили награды? Он получил награду большую. Так всегда, против кого больше злоумышляли, те больших удостаивались благ. Если бы Иаков не взял за себя старшей сестры, то не сделался бы отцом столь многих детей, но провел бы много времени в бес­чадии и плакал бы, как (другая) жена его. Она справедливо плакала, пока не сделалась матерью; а он имел утешение; по­тому и укорял ее. Опять, если бы не лишили его награды, он не пожелал бы видеть своего отечества, не открылось бы любо­мудрие этого мужа, не прилепились бы к нему так (жены его). Смотри, что они говорят: "он продал нас и съел даже серебро наше" (Быт. 31:15): так это усилило любовь их! Они сделались ему вме­сто жен рабынями и любили его, что выше всякого сокровища, так как нет, поистине нет ничего драгоценнее, как быть столь любимым женою и любить. "Жена и муж, согласно живущие между собою", говорит Премудрый, поставляя это в числе блаженств (Сир.25:2); в этом все богатство, все счастье жизни, а без этого все прочее бесполезно, все неустроенно и исполнено не­приятностей и огорчений. Потому будем и мы искать этого, преж­де всего. Кто ищет денег, тот не ищет этого. Будем искать того, что может быть твердо. Не будем искать брачного союза с богатыми, чтобы мно­жество богатства не породило в жене высокомерия, чтобы вы­сокомерие не было причиною развращения. Не видишь ли, что сотворил Бог, как Он подчинил (жену мужу)? Почему же ты невнимателен? Для чего бесчувствен? Что даровал Он тебе по природе, в том не нарушай сам (Его) содействия. Надобно искать не богатой жены, а того, чтобы иметь в ней сообщницу жизни для рождения детей. Не для того Бог даро­вал человеку жену, чтобы она принесла деньги, но чтобы была ему помощницею. Жена, приносящая деньги, бывает коварна, (становится госпожою, вместо жены, или лучше, зверем, а не женою), предаваясь высокомерию из-за своего богатства.

И не сам один ты чрез это подвергнешься бесславию, но навлечешь стыд и на детей, которых оставишь в бедности, если случится тебе умереть прежде, и жене подашь множе­ство поводов – выйти за муж за другого. Не видишь ли, как для многих жен предлогом ко второму браку служило то, что они обращали на себя внимание, искали распорядителей для своего имущества? Не будем же допускать столько зла ради денег, но, оставив все, будем искать (в жене) доброй души, чтобы найти в ней и любовь. В этом великое богатство, в этом высокое сокровище, в этом бесчисленное множество благ, которых да насладимся все мы, живя как должно и согласно с законами божественными, чтобы нам сподобиться и благ будущих, блогодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 50

Беседа 50 на Деяния. Златоуст, т.9, ч.1. БЕСЕДА 50 "Итак воины, по данному им приказанию, взяв Павла, повели ночью в Антипатриду. А на другой день, предоставив конным идти с ним, возвратились в крепость. А те, придя в Кесарию и отдав письмо правителю, представили ему и Павла" (Деян.23:31-33). Как нужно переносить оскорбления. – Как нужно искать примирения. 1. Как бы какого царя, (Павла) сопровождали оруженосцы в таком множестве, и притом ночью, опасаясь нападения буй­ного народа. Выведши его за город, они оставили его. Тысяче­начальник не отправил бы его под такою сильною стражею, если бы сам не признавал его невинным и не видел решимости (иудеев) на убийство. "Правитель, прочитав письмо, спросил, из какой он области, и, узнав, что из Киликии, сказал: я выслушаю тебя, когда явятся твои обвинители. И повелел ему быть под стражею в Иродовой претории" (ст. 34, 35). Лисий уже написал в его защиту; но, не смотря на то, иудеи снова нападают, стараются склонить слушателя на свою сторону, (Павел) снова ввергается в оковы; а каким обра­зом, послушай: "через пять дней пришел первосвященник Анания со старейшинами и с некоторым ритором Тертуллом, которые жаловались правителю на Павла" (Деян.24:1). Смотри, как они не отстают, но, не смотря на бесчисленные препятствия, приходят, чтобы посрамиться и здесь. "Когда же он был призван, то Тертулл начал обвинять его, говоря: всегда и везде со всякою благодарностью признаём мы, что тебе, достопочтенный Феликс, обязаны мы многим миром, и твоему попечению благоустроением сего народа. Но, чтобы много не утруждать тебя, прошу тебя выслушать нас кратко, со свойственным тебе снисхождением" (ст. 2-4). Если вы сами намерены действовать, то для чего вам ритор? Смотри, как он в самом начале представляет (Павла) нововводителем и возмутителем, а похвалами склоняет судию на свою сторону. Потом, как бы имея говорить многое и как бы умалчивая о прочем, говорит: "чтобы много не утруждать тебя". Смотри, как он склоняет судию к наказанию (Павла), как будто нужно было обуздать развра­тителя целой вселенной, и как будто они совещаются о деле великом. "Найдя сего человека язвою общества, возбудителем мятежа между иудеями, живущими по вселенной, и представителем Назорейской ереси, который отважился даже осквернить храм, мы взяли его и хотели судить его по нашему закону. Но тысяченачальник Лисий, придя, с великим насилием взял его из рук наших и послал к тебе, повелев и нам, обвинителям его, идти к тебе. Ты можешь сам, разобрав, узнать от него о всем том, в чем мы обвиняем его" (ст. 5-8). "Возбудителем мятежа", говорит, "между иудеями, живущими по вселенной". Об­виняют его как язву и общего врага народа, и как началь­ника (ереси) назореев (название назореев считалось поносным); потому они и прибавили это, поставляя и это ему в укоризну, так как Назарет был маловажный (город). "Взяли", го­ворят. Смотри, как коварно представляют его беглецом, и как будто лишь только взяли его, между тем как он про­вел в храме семь дней. "Мы взяли его и хотели судить его по нашему закону". Смотри, как оскорбляют и закон, как будто он предписывал бить, умерщвлять и строить ковы. За­тем обвиняют и Лисия. "Лисий, придя, с великим насилием взял его из рук наших". Ему не следовало, говорят, делать это; но он сделал. "Ты можешь сам, разобрав, узнать от него о всем том, в чем мы обвиняем его. И Иудеи подтвердили, сказав, что это так" (ст. 8-9). Что же Павел? Молчит ли при этом? Нет, он опять смело отвечает, и при­том по желанию игемона. "Павел же", продолжает (пи­сатель), "когда правитель дал ему знак говорить, отвечал: зная, что ты многие годы справедливо судишь народ сей, я тем свободнее буду защищать мое дело. Ты можешь узнать, что не более двенадцати дней тому, как я пришел в Иерусалим для поклонения. И ни в святилище, ни в синагогах, ни по городу они не находили меня с кем-либо спорящим или производящим народное возмущение, и не могут доказать того, в чем теперь обвиняют меня" (ст. 10-13). Свидетельствовать пред судиею правду – это не слова лести; таковы, напротив, слова: "многие годы справедливо судишь". Для чего же вы восстаете несправедливо? Смотри: они домогались несправедливого, а он искал правды; потому и сказал: "тем свободнее буду защищать мое дело". Заимствует доказательство и от времени: "многие годы", говорит, "справедливо судишь". А какую силу имело это доказательство? Великую: этим он показывает, что судия сам знает, что он не сде­лал ничего такого, в чем обвиняют его. Если бы он про­изводил когда-нибудь возмущение, то судия знал бы и это от него не укрылось бы. Обвинитель, не в состоянии будучи ука­зать ни на что (из действий Павла) во Иерусалиме, смотри, что говорит: "между иудеями, живущими по вселенной"; прилагает ложь ко лжи. Потому Павел, в опровержение этого, говорит: "пришел для поклонения", и как бы так оправдывает себя: я слишком да­лек от того, чтобы производить возмущение. На этом спра­ведливом положении, которое было так сильно, он останавли­вается, прибавляя: "ни в святилище, ни в синагогах, ни по городу", что и было справедливо. Тот назы­вает (Павла) "возбудителем мятежа", как бы на сражении или в мя­теже; а он, смотри, как кротко отвечает: "но в том признаюсь тебе, что по учению, которое они называют ересью, я действительно служу Богу отцов моих, веруя всему, написанному в законе и пророках, имея надежду на Бога, что будет воскресение мертвых, праведных и неправедных, чего и сами они ожидают" (ст. 14, 15). 2. Смотри: те представляли его противником (закону), а он в своем оправдании показывает себя преданным закону, и подтверждая сказанное присовокупляет: "посему и сам подвизаюсь всегда иметь непорочную совесть пред Богом и людьми. После многих лет я пришел, чтобы доставить милостыню народу моему и приношения. При сем нашли меня, очистившегося в храме не с народом и не с шумом. " (ст. 16-18). Для чего ты возвратился? Для чего пришел? Помолиться, говорит, "чтобы доставить милостыню". Это дело не возмутителя. Потом указывает на их личность, и, не обращая на нее внимания, говорит: "это были некоторые Асийские Иудеи, которым надлежало бы предстать пред тебя и обвинять меня, если что имеют против меня. Или пусть сии самые скажут, какую нашли они во мне неправду, когда я стоял перед синедрионом, разве только то одно слово, которое громко произнес я, стоя между ними, что за учение о воскресении мертвых я ныне судим вами" (ст. 19-21). Тем осо­бенно и сильно оправдание, чтобы не убегать от обвинителей, но быть готову отвечать всем. "О воскресении мертвых", говорит, "я ныне судим вами". Не сказал ничего такого, о чем мог бы сказать по справедливости, т.е. что они клеветали, задержали его, строили ему ковы (все это говорится о них [писателем], а сам Павел, не смотря и на опасность, не говорит); но умал­чивает, и только оправдывается, хотя мог бы сказать многое. А что он пришел со столь большим отрядом, это сделало его известным и в Кесарии. "Нашли меня", говорит, "очистившегося в храме".  Как же он осквернил ее? Невозможно было одному и тому же очищаться и молиться, и в то же время придти и осквернить. И то служит доказательством его спра­ведливости, что он не многословен; это нравится и судии; мне кажется, что для него он и сокращает свои оправдания. Но обратимся к вышесказанному. Наперед долго говорил Тер­тулл; заметив, что он сокращает речь, он не сказал: по­слушай, как было дело, но: "чтобы много не утруждать тебя, прошу тебя выслушать нас кратко, со свойственным тебе снисхождением". Употребляет такое выражение, вероятно, из лести; впрочем, действительно, это знак скром­ности, когда кто, имея сказать многое, но не желая беспокоить (другого), говорит немного. "Найдя сего человека язвою общества, возбудителем мятежа", говорит, "который отважился даже осквернить храм" (в ц. сл. - пытался). Следовательно, не осквернил. Но не сделал ли он этого в другом месте? Нет; иначе (обвинитель) сказал бы; между тем он говорит только: "который отважился даже", а каким образом, не прибавляет. Так он преувеличивает все, что относилось к Павлу; а что касалось их, смотри, как уменьшает. "Мы взяли его", говорит, "и хотели судить его по нашему закону. Но тысяченачальник Лисий, придя, с великим насилием взял его из рук наших". Этим выра­жает, что им прискорбно было идти в чужое судилище и что они не беспокоили бы его, если бы тысяченачальник не прину­дил их к тому и не отнял у них этого мужа, что не сле­довало ему делать; обида была нанесена, говорит, нам; потому и суд над ним должен был производиться у нас. А что это так, видно из следующего: "с великим насилием". "Ты можешь сам, разобрав, узнать от него о всем". Не смеет прямо обви­нить, потому что (Феликс) был человек снисходительный; но и не без цели делает такой переход. Желая опять показать, что он не лжет, предоставляет обвинять себя самому Павлу. "От него", говорит, "ты можешь сам, разобрав, узнать". Затем выступают и свидетели сказанного. "И Иудеи подтвердили, сказав, что это так". Обвинители сами и сви­детельствуют и обвиняют. Но Павел отвечает: "зная, что ты многие годы справедливо судишь". Следовательно, он не ино­странец, не чужой, не нововводитель, если уже много лет знает судию. Не напрасно прибавляет: "справедливо", но чтобы тот не смотрел ни на первосвященника, ни на народ, ни на обви­нителя. Смотри, как он воздерживается от укоризны, хотя она и нужна была. "Веруя", говорит, "всему, написанному в законе". Этим выражает, что ни один человек, верующий в будущее воскресение, которое и они сами принимают, никогда не может сделать того (в чем обвиняют его). Не сказал, что они веруют в писания пророков (потому что они не веровали), но что он верует всему, а не они. Как же так? Долго было бы теперь говорить об этом. Столько высказал Павел, и не упо­мянул о Христе. Но словом: "веруя" он указывает и на Христа, а останавливается более на учении о воскресении, которое также и ими было принимаемо и отклоняло от него подозрения во вся­ком возмущении. Затем следует причина его прибытия. "Я пришел", говорит, "чтобы доставить милостыню народу моему и приношения", и притом, "после многих лет". Как же он мог возмущать тех, кому желая доставить милостыню совершил столь далекий путь? "Не с народом", говорит, "и не с шумом". Везде опровер­гает мысль о возмущении. Хорошо ссылается и на обвинителей из Азии, говоря: "это были некоторые Асийские Иудеи, которым надлежало бы предстать пред тебя и обвинять меня, если что имеют против меня". Так он был уверен в своей чистоте от возводимых на него обвинений, что сам вызывает обви­нителей. Не отвергает обвинителей не только азийских, но и Иерусалимских; вызывает и этих, прибавляя: "или пусть сии самые скажут". С самого начала они восстали на него за то, что он проповедовал воскресение. Потому хорошо он указывает на это; доказав это, он легко мог перейти к учению и о Хри­сте, о том, что Он воскрес. "Какую", говорит, "нашли они во мне неправду, когда я стоял перед синедрионом". "Перед синедрионом", говорит, вы­ражая, что они ничего не нашли в нем, допрашивая его не наедине, но в большом собрании, и при тщательном иссле­довании. 3. А что это справедливо, свидетелями тому служат сами обвинители. Потому он и говорит: "посему и сам подвизаюсь всегда иметь непорочную совесть пред Богом и людьми". Совер­шенная добродетель бывает тогда, когда мы и людям не по­даем повода (ко греху) и пред Богом стараемся быть без­укоризненными. "Громко произнес я", говорит, "стоя между ними". Словом: "громко" показывает их насилие, и как бы так говорит: они не могут сказать: ты делал это под предлогом милостыни, – потому что я делал это "не с народом и не с шумом"; при­том и при исследовании дела ничего более не найдено. Видишь ли кротость его в опасностях? Видишь ли язык благоглаго­ливый? Он старается оправданием своим только защитить себя, а не обвинять их, если не вынужден к тому необходи­мостью, подобно как и Христос говорил: "во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня" (Ин.8:49). Будем не подражать ему и мы, так как и он подражал Христу. Если он не говорил ничего оскорбительного тем, которые хотели погубить и умертвить его, то какого прощения достойны будем мы, которые во вражде и ссорах бываем подобны диким зве­рям, называем врагов наших злодеями, проклятыми? Про­стительно ли даже, что мы имеем врагов? Разве ты не знаешь, что воздающий честь (другому) воздает честь самому себе? А мы бесчестим самих себя. Ты обвиняешь другого, что он оскор­бил тебя; но для чего сам подпадаешь обвинению? Для чего сам наносишь себе рану? Будь бесстрастен, будь неуязвим, – желая уязвить другого, не причиняй зла самому себе. Не до­вольно нам других душевных тревог, возбуждающихся без всякой причины, как-то: неуместных пожеланий, огорчений, се­тований и тому подобного; надобно еще умножить их новыми. Но как можно, скажешь, терпеть, когда меня оскорбляют? А как невозможно, скажи мне? Разве слова наносят нам ра­ны? Или (делают) шрамы на теле? Какой же нам от них вред? Нет, если захотим, мы можем терпеть. Положим се­бе законом не оскорбляться, и перенесем. Скажем самим себе: это происходит не от вражды, а от слабости; и точно это происходит от слабости: когда нет мысли о вражде или злонамеренности, тогда оскорбляемый, хотя бы потерпел тысячи оскорблений, имеет желание удержаться. Если мы будем пред­ставлять только это, т.е. что это происходит от слабости, то перенесем все, оскорбителю простим и сами постараемся не предаваться тому же. После этого я спрошу всех вас присут­ствующих: можете ли вы, если захотите, быть так любомудрыми, чтобы терпеть оскорбления? Думаю, что скажете: да. Так, оскор­бляющий наносит тебе оскорбления невольно и не по своему желанию, но по принуждению страсти; удержись же. Не видишь ли беснующихся? Как он (беснующийся) подвергается этому не столько от вражды, сколько от слабости, так и в нас огор­чение происходит не столько от свойства оскорблений, сколько от нас самих. Почему, в самом деле, мы переносим те же самые оскорбления от беснующихся? Мы переносим так­же, когда оскорбляющее или наши друзья, или высшие. Не без­рассудно ли в этих трех случаях, т.е. от друзей, от бес­нующихся и от высших переносить оскорбления, а от равных и низших не переносить? Я многократно говорил, что это лишь мгновенный порыв: воздержимся немного, и пройдет все. Чем более кто оскорбляет, тем более он слаб. Знаешь ли, когда надобно оскорбляться? Когда оскорбляемый нами молчит; тогда он силен, а мы слабы. Если же бывает напротив, то нуж­но даже радоваться; тогда ты достоин венца, достоин провоз­глашения. Не выходя на место борьбы, не подвергаясь неприят­ным действиям солнца, жара и пыли, не сходясь и не схватываясь с противником, но только пожелав, сидя или стоя, ты можешь получить великий венец, и не просто великий, но гораздо больший, чем те (борцы): не все ведь равно – низверг­нуть противоборствующего врага, или притупить стрелы гнева. Ты победил не схватываясь с противником, низложил воз­буждавшуюся в тебе страсть, умертвив свирепого зверя, обуз­дал неистовый порыв, как доблестный пастырь, тогда как предстояла тебе внутренняя брань, домашняя война. Как враги, обложившие город и осаждающие его извне, когда возбуждают в нем междоусобную брань, тогда и одерживают победу. Так и оскорбляющий, если не возбудит в нас самих страсти, не в состоянии будет преодолеть нас; если мы сами не воспла­менимся, то он не будет иметь никакой силы. Пусть же искра гнева хранится в нас и воспламеняется лишь благовременно, не против нас самих, не для того, чтобы причинить нам множество зол. Не видите ли, как в домах огонь содержит­ся в определенном месте, а не разбрасывается всюду, ни на сено, ни на одежды, и куда случится, чтобы он не воспламе­нился от дуновения ветра. Когда или служанка зажигает све­тильник, или повар разводит огонь, то строго им внушается, чтобы делали это не на ветру, не близ деревянных вещей и не в темноте; а когда наступает ночь, то мы тушим огонь, опасаясь, чтобы во время нашего сна, когда некому смотреть за ним, он как-нибудь не разгорелся и не сжег всех. Точно также будем поступать и с гневом: пусть он не сопровождает все наши помыслы, но хранится в глубине души, чтобы не воз­буждал его ветер от слов противника, но чтобы это возбуж­дение он получал от нас, а мы умели бы возбуждать его умеренно и безопасно. Когда он возбуждается извне, то не знает меры и может пожечь все; он часто может возбуж­даться и во время нашего сна и пожечь все. Будем же воспламенять его в нас только для того, чтобы он светил, – ведь гнев издает свет, если он возбуждается, когда следует, – будем употреблять этот светильник против тех, которые обижают других, и против диавола. Пусть не везде полагает­ся и не везде разбрасывается эта искра, но хранится у нас под пеплом; будем содержать ее в помыслах смиренных. Не всегда она бывает нам нужна, – только тогда, когда надобно что-нибудь исправить и умягчить, когда надобно преодолеть упорство, или вразумить чью-либо душу. 4. Сколько зла происходит от раздражения и гнева! И, что особенно тяжело, – когда мы находимся во вражде, то не хо­тим сами положить начало примирению, но ожидаем других; каждый стыдится придти к другому и примириться. Смотри, разойтись и разделиться не стыдится, напротив, сам полагает начало этому злу; а придти и соединить разделившееся стыдится, подобно тому, как если бы кто отрезать член не усумнился, а срастить его стыдился. Что скажешь на это, человек? Не сам ли ты нанес великую обиду и был причиною вражды? Спра­ведливость требует, чтобы сам же ты первый пришел и при­мирился, как бывший причиною вражды. Но если (другой) обидел, и тот был причиною вражды? И в этом случае сле­дует (начать примирение) тебе, чтобы тебе больше удивлялись, чтобы тебе иметь первенство как в одном, так и в дру­гом: как не ты был причиною вражды, так не тебе быть и причиною ее продолжения; может быть и тот, сознав вину свою, устыдится и вразумится. Но он высокомерен? Тем бо­лее ты не медли придти к нему; он страдает двумя болез­нями: гордостью и гневом. Сам ты высказал причину, почему ты первый должен придти к нему: ты здоров, ты можешь ви­деть, а он во тьме; таковы, именно, – гнев и гордость. Ты сво­боден от них и здоров; приди же к нему, как врач к больному. Говорит ли кто-нибудь из врачей: такой-то болен, поэтому я не пойду к нему? Напротив, тогда врачи и идут к больному, когда видят, что он сам не может к ним придти; о тех, которые могут (придти сами), они менее забо­тятся, как о больных неопасно, о лежащих же напротив. А не тяжелее ли всякой болезни гордость и гнев? Не подобны ли этот сильной горячке, а та – развившейся опухоли? Пред­ставь, каково страдать горячкою и опухолью. Иди же, угаси его огонь; ты можешь сделать это при помощи Божией; останови его опухоль, как бы примочкою. Но что, скажешь, если оттого са­мого он еще более возгордится? Тебе нет до этого нужды; ты сделаешь свое дело, а он пусть отвечает сам за себя; только бы нас не упрекала совесть, что это произошло от опущения с нашей стороны чего-нибудь должного. "Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья" (Рим.12:20). Впрочем, и при этом оно повелевает идти, примириться и благотворить врагу, не с тем, чтобы собрать на него горящие уголья, но чтобы он, зная это, исправился, чтобы трепетал и боялся этих благодеяний больше, чем вражды, и этих знаков любви больше, чем обид. Для враждующего не столько опасен враг, причиняющий ему зло, сколько благоде­тель, делающий ему добро, потому что злопамятный вредит хотя немного и себе и ему, а благодеющий собирает уголья огнен­ные на главу его. Поэтому, скажешь, и не должно делать ему добра, чтобы не собрать на него угольев? Но разве ты хочешь собрать их на собственную голову? Это и происходит от па­мятозлобия. А что если я еще более усилю (вражду)? Нет; в этом виновен будешь не ты, а он, если он подобен зверю; если и тогда, как ты благодетельствуешь, оказываешь ему честь и желание примириться, он упорно будет продолжать вражду, то он сам на себя собирает огонь, сам сожигает свою го­лову; а ты нисколько не виновен. Не представляй себя челове­колюбивее Бога; иначе испытаешь множество зол; или лучше, хотя бы ты и захотел, ты не можешь (достигнуть этого) ни­сколько. Как же? "Как небо выше земли", говорит (Гос­подь), "так и мысли Мои выше мыслей ваших" (Ис.55: 9); и еще: "если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него" (Мф.7:11). Нет, это отговорка и предлог. Не будем же перетолковывать заповедей Божиих. А как, скажешь, мы перетолковываем их? Он сказал: "делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья"; а ты говоришь: боюсь за врага, который жестоко оскорбил меня. Не так ли говоришь ты? Но для чего ты приобрел себе врага? Почему ты за оскорбителя боишься, а за себя не боишься? О, если бы ты за­ботился о самом себе! Не делай (добра врагу) с этою целью; или лучше, делай хотя с этою целью. Но ты не делаешь. Скажу тебе не то только, что соберешь на него горящие уголья, но и нечто другое большее, – только делай. Павел говорит все это только для того, чтобы побудить тебя прекратить вражду хотя надеждою на нака­зание (врага). Мы так жестоки, что не иначе хотели бы прими­риться с врагом, как в надежде (навлечь на него) какое-нибудь наказание; потому он и дает нам, как бы какому зверю, эту приманку. Но апостолам (Господь) не сказал этого, а что? "Да будете сынами Отца вашего Небесного" (Мф.5:45). С другой стороны и невозможно, чтобы благодетель­ствующий и получающий благодеяния остались врагами: потому (апостол) и дал такую заповедь. Для чего ты, любомудрствуя на словах, не соблюдаешь должного на деле? Хорошо, положим, что ты не насыщаешь (врага) для того, чтобы не собрать на него горящих угольев; следовательно, ты щадишь его? – любишь его? – благодетельствуешь с этою целью? Бог знает, точно ли с этою целью, как говоришь ты; может быть ты хит­ришь пред нами и играешь словами. Ты заботишься о враге? Боишься, чтобы он не подвергся наказанию? Следовательно, ты погасил свой гнев; кто питает такую любовь, что презирает собственную пользу для блага другого, тот не имеет вражды. Так мог бы ты сказать. Но доколе мы будем шутить в пред- метах нешуточных и непростительных? Потому увещеваю братство наше, возлюбленные Господом Богом и Спасителем нашим Иисусом Христом, прошу и умоляю вас, оставив эти предлоги, не будем невнимательными к законам Божиим (и непослушными Его заповедям), чтобы мы могли благоугодно Господу провести настоящую жизнь и получить обетованные блага, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 51

Беседа 51 на Деяния. Златоуст, т.9, ч.1. БЕСЕДА 51 "Выслушав это, Феликс отсрочил дело их, сказав: рассмотрю ваше дело, когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении. А Павла приказал сотнику стеречь, но не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему" (Деян.24:22,23). Смелость Павловой речи. – Никто не может нам по­вредить кроме нас самих. 1. Смотри, какое искушение постигает (Павла), во-первых, от многих, а во-вторых, в течение долгого времени. Нельзя сказать, чтобы суд производился скоро. После того, как ри­тор упомянул о Лисие, сказав, что он силою взял (Павла), благовременно приведены (писателем) слова Феликса, о котором говорится: "Феликс отсрочил дело их, когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении", т.е. нарочито отложил дело, не имея нужды в иссле­довании, а только желая удалить иудеев. Отпустить (Павла) он не хотел из угождения им, а наказать его было невозможно, потому что было бы бессовестно. Потому он и отложил дело, сказав: "когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении. А Павла приказал сотнику стеречь, но не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему". "Не стеснять", говорит. Так и он находил его невинным. Почему же, находя его невинным, задерживает? Желая уго­дить (иудеям), а также надеясь взять деньги. Для того он и призывает к себе Павла. А что именно для этого он призы­вал его, видно из дальнейших слов писателя, который го­ворит: "через несколько дней Феликс, придя с Друзиллою, женою своею, Иудеянкою, призвал Павла, и слушал его о вере во Христа Иисуса. И как он говорил о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя. Притом же надеялся он, что Павел даст ему денег, чтобы отпустил его: посему часто призывал его и беседовал с ним" (ст. 24-26). Смотри, как писатель держится истины. Феликс часто призы­вал его не потому, что удивлялся ему, или одобрял речи его, или хотел уверовать, но почему? "Надеялся он", говорит, "что Павел даст ему денег". Смотри, как он не скрывает здесь намерения судии; а этот, если бы признавал (Павла) виновным, не посту­пал бы так, не захотел бы слушать человека виновного и преступного. Между тем Павел, хотя говорил с начальни­ком, но не сказал ничего такого, чем бы можно было пре­клонить его душу, но говорил то, что устрашило и потрясло его ум; беседовал с ним, говорит, "о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх". Такова сила слов Павловых, что приводит правителя в страх. За­тем он получает себе преемника, а Павла оставляет в узах, хотя и не следовало, а надлежало окончить дело; но он оставляет его так из угождения (иудеям). А эти были так настойчивы, что снова стали нападать, как не нападали ни на кого другого из апостолов, но, напав на них, потом отступали. Так (Богом) устроено было, чтобы Павел, имея дело с такими зверями, удалился из Иерусалима, куда, впрочем, они опять просят привести его на суд. Но и здесь Бог устро­ил так, что не дозволил этого правителю. Он, как недавно принявший власть, мог бы решиться угодить иудеям; но Бог не попустил. Прибыв (в Кесарию), иудеи стали бесстыдно возво­дить на него еще большие обвинения и, так как не могли об­винить его в делах против закона, то опять прибегают к своему обычному средству, указывают на кесаря, как они де­лали и в отношении ко Христу. Это видно из того, что Павел оправдывается в возводимых на него преступлениях против кесаря, как изъясняет (писатель), продолжая: "Но по прошествии двух лет на место Феликса поступил Порций Фест. Желая доставить удовольствие Иудеям, Феликс оставил Павла в узах. Фест, прибыв в область, через три дня отправился из Кесарии в Иерусалим. Тогда первосвященник и знатнейшие из Иудеев явились к нему с жалобою на Павла и убеждали его, прося, чтобы он сделал милость, вызвал его в Иерусалим; и злоумышляли убить его на дороге. Но Фест отвечал, что Павел содержится в Кесарии под стражею и что он сам скоро отправится туда. Итак, сказал он, которые из вас могут, пусть пойдут со мною, и если есть что-нибудь за этим человеком, пусть обвиняют его. Пробыв же у них не больше восьми или десяти дней, возвратился в Кесарию, и на другой день, сев на судейское место, повелел привести Павла. Когда он явился, стали кругом пришедшие из Иерусалима Иудеи, принося на Павла многие и тяжкие обвинения, которых не могли доказать. Он же в оправдание свое сказал: я не сделал никакого преступления ни против закона Иудейского, ни против храма, ни против кесаря. Фест, желая сделать угождение Иудеям, сказал в ответ Павлу: хочешь ли идти в Иерусалим, чтобы я там судил тебя в этом?" (Деян.24:27; Деян.25: 1-9). Смотри, как и он угождает иудеям, всему народу и городу. Потому (Павел) и его приводит в страх, употребляя человеческое средство; а какое, послушай. "Павел сказал: я стою перед судом кесаревым, где мне и следует быть судиму. Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо, если я неправ и сделал что-нибудь, достойное смерти, то не отрекаюсь умереть; а если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им. Требую суда кесарева" (ст. 10, 11). Но, может быть, кто скажет при этом: ему сказано было: "надлежит тебе свидетельствовать и в Риме" (Деян.13:11); почему же он так поступает теперь, как бы не веруя (этим словам)? Нет, напротив, он крепко веровал. Скорее значило бы искушать (Бога), если бы он, полагаясь на это предсказание, стал сам подвергать себя бесчисленным опасностям и говорить: посмо­трим, может ли Бог избавить меня от них? Но Павел не делает этого, а, всецело вверяя себя Богу, принимает все меры и с своей стороны. Притом таким оправданием он некоторым образом касается и правителя, и только так гово­рит: если я сделал неправду, то справедливо; а если я прав, то почему ты выдаешь меня? "Никто", говорит, "не может выдать меня". Не только (правителя) привел в страх, так что он, если бы и хотел, не мог выдать, но таким оборотом дела защитил себя и от иудеев. "Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься" (ст. 12). 2. Смотри, (о Павле) сообщается Агриппе, чтобы и другие послушали его, и царь, и войско, и Вереника. Потом опять (следует) оправдание. "Через несколько дней царь Агриппа и Вереника прибыли в Кесарию поздравить Феста. И как они провели там много дней, то Фест предложил царю дело Павлово, говоря: здесь есть человек, оставленный Феликсом в узах, на которого, в бытность мою в Иерусалиме, с жалобою явились первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его. Я отвечал им, что у Римлян нет обыкновения выдавать какого-нибудь человека на смерть, прежде нежели обвиняемый будет иметь обвинителей налицо и получит свободу защищаться против обвинения. Когда же они пришли сюда, то, без всякого отлагательства, на другой же день сел я на судейское место и повелел привести того человека. Обступив его, обвинители не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал; но они имели некоторые споры с ним об их Богопочитании и о каком-то Иисусе умершем, о Котором Павел утверждал, что Он жив. Затрудняясь в решении этого вопроса, я сказал: хочет ли он идти в Иерусалим и там быть судимым в этом? Но как Павел потребовал, чтобы он оставлен был на рассмотрение Августово, то я велел содержать его под стражею до тех пор, как пошлю его к кесарю. Агриппа же сказал Фесту: хотел бы и я послушать этого человека. Завтра же, отвечал тот, услышишь его" (ст. 13-22). Смотри, как опять иудеи осуждаются не Павлом, а правителем. "Явились", говорит, "первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его. Я отвечал им:".Смотри, что отвечает он к их посрамлению: "у Римлян нет обыкновения выдавать какого-нибудь человека на смерть", т.е. прежде, нежели дано будет ему го­ворить в свою защиту, невозможно просто выдать его. А посту­пив по этому обычаю, он не нашел в нем вины; потому и пришел в недоумение, как видно из следующих слов: "обвинители не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал". Так сказал он, желая прикрыть собственный грех. Он прикрывает себя, но Агриппа желает видеть самого (Павла). Смотри, как правители всегда уклонялись от вражды иудеев, часто бывали вынуждены по­ступать вопреки справедливости, и искали предлогов к про­медлению; так Фест отложил дело не по неведению, а созна­тельно. Агриппа же не только не уклоняется, но и сам желает выслушать. Достойно удивления, откуда родилось у него желание видеть человека, хотя и несправедливо, однако обвиняемого? Так, и это было по устроению (Божию). Потому и жена его слу­шает вместе с ним и не отказывается от слушания; и при­том слушает не просто, но и с великою честью. Так сильно было их желание; если бы он не желал, то и не стал бы слу­шать; не допустил бы и жену принять участие в слушании, если бы не высоко думал о Павле; и она, мне кажется, сама желала этого. Павел же, смотри, тотчас начинает говорить не только о вере и отпущении грехов, но и о том, что надобно делать. Но обратимся к вышесказанному. "Теперь пойди", гово­рит (Феликс), "а когда найду время, позову тебя". Смотри, какое ослепление. Слушая столь великое (учение), он надеялся взять с него деньги; и не только это тяжело, но и то, что после беседы с Павлом не отпустил его, но, видя конец своего пра­вления, оставил его узником, чтобы угодить иудеям; следова­тельно любил не только деньги, но и славу. Как, преступный, ты ищешь денег от человека, проповедующего противное? А что он не получил их, видно из того, что оставил Павла связанным; получив их, разрешил бы его. Тот говорил о воздержании; а он от человека, рассуждавшего об этом, ожидал получить деньги. Требовать их не осмелился, – таков-то бывает порок: он боязлив и во всем подозрителен, – но ожидал. Не без причины он угождал (иудеям), как управлявший ими столь долгое время. Когда же вступил в управление Фест, "явились к нему", говорит (писатель), "первосвященник и знатнейшие из Иудеев с жалобою на Павла". Тотчас и в самом начале присту­пили к нему священники; они не поленились бы отправиться и в Кесарию, если бы он не успел взойти (в Иерусалим), где они, как только он прибыл, и являются. "Пробыв же у них не больше восьми или десяти дней, возвратился в Кесарию". Может быть, я думаю, он про­живал у тех, которые хотели развратить его; а Павел нахо­дился в темнице. "Прося", говорит, "чтобы он сделал милость, вызвал его в Иерусалим". Просили, как милости; а для чего, если Павлу над­лежало по справедливости умереть? Но злоумышление их и для него было так очевидно, что он сказал: "которые из вас могут, пусть пойдут со мною, и если есть что-нибудь за этим человеком, пусть обвиняют его". Словом: "Убеждали его, прося" выражает, что они просили у него этой милости и хотели, чтобы он произнес о нем приговор, боясь слова Павлова. Чего же вы боитесь? Чего опасаетесь? Ясно сказано, "содержится в Кесарии под стражею"; следовательно может ли он убежать? "И если есть что-нибудь за этим человеком", говорит, "пусть обвиняют его". Затем обвини­тели опять в Кесарии, и Павел опять выводится. "На другой день", го­ворит (писатель), "сев на судейское место". 3. Смотри: возвратившись, тотчас же "сев на судейское место": так нетерпеливо они побуждали его, так спешили! А он, пока еще не знал иудеев и не испытал от них почестей, то отвечал справедливо; а когда побывал во Иерусалиме, то также стал угождать им, и не просто угождает, а делает это с обманом, – а как, послушай: "хочешь ли", говорит, "идти в Иерусалим, чтобы я там судил тебя в этом?" Как бы так говорит: я не выдаю тебя им, но сам буду судиею. Го­воря это, он делает господином дела (Павла), чтобы такою честью склонить его, так как, если бы он произнес приказа­ние, то было бы бесстыдно отвести туда человека, который здесь ни в чем не обличен. Павел не сказал: не хочу, – чтобы не раздражить судии; но смело говорит: "я стою перед судом кесаревым, где мне и следует быть судиму". Великое дерзновение! И смотри, как он по­ражает их умозаключением; как бы так говорит в свое оправдание: они уже однажды изгнали меня и думают судить меня за то, будто я совершил преступление против кесаря; по­тому я хочу быть судимым от того, кто мною оскорблен. Сказав это, прибавляет: "иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь". Коснулся и его, угождавшего иудеям; коснувшись же этого, опять смягчает речь, присовокупляя: "ибо, если я неправ и сделал что-нибудь, достойное смерти, то не отрекаюсь умереть". Я произношу, говорит, приговор против самого себя. Это – слова не самоубийства, но великого дерзновения; ведь и правда должна быть соединена с дерзновением, чтобы действовать сильнее. "А если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им". Если бы и захотел, говорит, не может. Не сказал: я не повинен смерти или достоин освобождения, но – го­тов судиться пред кесарем; при этом он вспомнил сно­видение, и говорил тем с большим дерзновением. Не ска­зал: ты, но: "никто", присовокупив: "требую суда кесарева", чтобы не оскорбить его. "Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься". Видишь ли, как он угождает (иудеям)? Сноситься с обвинителями, – это угожде­ние, это признак мнения развращенного и извращающего поря­док (дела). Смотри, как суд (над Павлом) опять отклады­вается, и как коварство подает повод к проповеди. Так устрояется (Промыслом), что он прибыл в Иерусалим удобно и с охранною стражею, без злоумышленья от кого-либо. И подлинно; не все равно – прибыть просто, или прибыть по такому делу. Это и заставило иудеев собраться сюда. И в Иерусалиме он был долгое время, чтобы ты видел, что и в течение дол­гого времени злой умысел не мог ничего сделать ему, когда не попускал Бог. "Через несколько дней царь Агриппа и Вереника прибыли в Кесарию". Этот Агриппа, он же и Ирод, мне кажется, был иной, и именно четвертый после того, который был при Иакове (Деян.12:1,2). Смотря, как сами враги невольно способствуют делу. Чтобы слушателей было больше, сам Агриппа пожелал слушать (Павла), и слушает не просто, но с пышностью. Смо­три, каково оправдание (Павла), высказанное правителем: "он сам потребовал суда у Августа: я не имею ничего верного написать о нем государю". Так пишет Фест, и обнару­живается жестокость иудеев; а правителя, когда он говорит это, подозревать нельзя. Он говорит так, что и от него иу­деи подвергаются осуждению. А когда все осудили их, тогда наказывает и Бог. Смотри: их осудил Лисий, осудил Фе­ликс, осудил Фест, хотя и угождали им, осудил Агриппа, и даже что? Осудили их и фарисеи. А как он осудил, по­слушай из его слов: "он не сделал ничего, достойного смерти". Они и взносили, но не обличили; клевета и дерзость взно­сили на него подозрения, а исследование ничего не показало. "О каком-то", говорит, "Иисусе умершем". Справедливо сказал: "о каком-то", как человек, хотя и бывший правителем, но не за­ботившийся об этом. По той же причине он сказал: "нерассудительно послать узника и не показать обвинений на него"; рассмотрение таких дел действительно превышало разум такого судии. Если же ты недоуме­ваешь, то для чего влечешь его в Иерусалим? Потому и Па­вел, не желая судиться у него, требует суда у кесаря и гово­рит: "требую суда кесарева". В этом именно обвиняли его. Слышишь ли, как пе­реносится дело? Слышишь ли о злом умысле иудеев? Слы­шишь ли о возмущении? 4. Все это возбудило в Агриппе желание слышать (Павла). Фест доставляет ему это удовольствие, и Павел является еще более славным. Все это, как я сказал, произвели козни (иу­деев). Если бы их не было, то никто из правителей не захо­тел бы слушать его, и никто не слушал бы с таким безмол­вием и вниманием. Он, по-видимому, вразумляет и защищается, но вместе с тем и проповедует с великим до­стоинством. Не будем же считать козни чем-нибудь бедствен­ным. Если мы не будем действовать сами против себя, то никто не в состоянии уловить нас в свои козни; или лучше, строить козни против нас могут, но не могут причинить нам вреда; напротив, даже принесут нам величайшую пользу, так как мы сами бываем виновниками, что терпим зло или не терпим. Да, я свидетельствую открыто и громче трубы воз­вещаю, и, если бы можно было, не отказался бы взойти на ка­кое-нибудь возвышенное место и провозгласить, что христианину никто из людей живущих на земле не может вредить. Что я говорю: из людей? Не может и демон, мучитель, диавол, если (христианин) сам не причинит зла самому себе; и кто бы ни захотел причинить нам зло, напрасно будет стараться. Как ангелу, находящемуся на земле, никакой человек вредить не может, так и человек (такому) человеку. И сам он не мо­жет вредить другому, пока он добр. Что же может срав­ниться с таким человеком, который не может ни терпеть вреда, ни сам вредить другому? Последнее, т.е. чтобы не же­лать причинять вреда другому, не меньше первого. Это – как бы ангел и подобен Богу, потому что таков и Бог. Но Он та­ков по природе, а тот – по произволению. Итак, (христианин) не может ни терпеть вреда, ни вредить другому. Впрочем, слова: не может не принимай за бессилие (потому что бессилие означает противное этому), – я разумею здесь нерасположение. Он, по природе своей, бывает нерасположен ни терпеть вреда, ни делать зло другому; и последнее есть также вред. Мы вре­дим себе и тогда, когда делаем зло другому, и большая часть грехов наших происходит именно от того, что мы не желаем добра самим себе. Таким образом, христианин и потому не может терпеть вред, что не может вредить другому. А каким образом, причиняя вред другим, мы вредим самим себе, – объясним это частными примерами. Пусть кто-нибудь обижает другого, оскорбляет, лихоимствует. Кому он причинил вред? Не прежде ли всего – самому себе? Совершенно так; обиженный понес ущерб в деньгах, а обидевший – в душе, так как его душа подвергается погибели и наказанию. Опять пусть кто-нибудь ненавидит. Кому он сделал зло? Не самому ли себе? Таково, именно, свойство причиняемого зла, что оно прежде тяжко вредит тому, кто сделал его, а другому мало, или лучше – ни мало не вредит, а приносит пользу. Но я сказал нечто неве­роятное? Положим, например (а в этом преимущественно и все заключается), что какой-нибудь бедняк имеет мало денег и едва достает себе необходимую пищу; а другой богат, живет в изобилии и имеет великую силу; пусть последний возьмет имущество бедного, лишить его одежды и оставить в голоде, а сам за счет неправедно отнятого будет роскошествовать. Он не только не причинил вреда бедному, но и принес пользу; а себе не только не принес пользы, но и повредил. Как? Во-первых, он мучится за свое зло и ежедневно угрызается со-вестью и бывает осуждаем всеми, а затем на суде будущем. Так, скажешь, отсюда видно, что этот терпит вред; но скажи, как тот получает пользу? Он терпит зло и переносит его великодушно; а это есть великое приобретение; терпение зла заслуживает отпущения грехов, есть подвиг любомудрия, есть училище добродетели. Посмотрим же: кто из них во зле – тот или этот? Тот, если он любомудр, переносит велико­душно; а этот ежедневно мучится страхом и подозрением. Кто же получает вред – тот или этот? Это, басни, скажешь ты; у кого нечего есть, кто принужден скорбеть и бороться с бед­ствиями, или идет просить милостыни и не получает, тот не страдает ли душою и телом? Нет; ты говоришь басни, а я говорю дело. В самом деле, скажи мне, разве из богатых никто не скорбит? Что же? Бедность ли служит причиною этого? Но он не терпит голода? Что ж из этого? Тем хуже, что с ним случается это при богатстве. Богатство не делает великодушным, и бедность – малодушным; иначе никто из живущих богато не испытывал бы в жизни скорбей, и никто из бедных не проклинал бы своей бедности. А что сказанное вами – действительно басни, объясню следующим образом. Скажи мне: Павел в бедности ли жил или в богатстве? Терпел голод, или нет? Сам он говорит: "в голоде и жажде" (2Кор.11:27). Пророки терпели голод, или нет? И они терпели бедствия. Но, скажешь, ты опять представляешь мне Павла, опять пророков, десять или двадцать человек. Но кого же ты хочешь? Представь мне, говоришь, кого-нибудь из народа, кто бы мужественно переносил (бедствия). Но такие люди всегда редки, отличных немного. Если же хочешь, исследуем дело само по себе. Посмотрим, чьи заботы больше и мучительнее, и чьи легче? Не правда ли, что один заботится только о необхо­димой пище, а другой при множестве дел забывает (и о пище)? Богатый не боится голода, но боится за многое другое, часто за самое свое спасение. Бедный не может не заботиться о пище, но не имеет других забот, наслаждается безопасностью, спо­койствием, бесстрашием. 5. С другой стороны, если оскорблять других не есть зло, а добро, то почему мы стыдимся? Почему скрываемся? Почему, будучи поносимы за это, негодуем и огорчаемся? Если быть оскорбляемому не есть добро, то почему мы делаем это известным, хвалимся и оправдываем себя? Хочешь ли видеть, чем последнее лучше первого? Посмотри на людей в том и в дру­гом состоянии. Для чего законы? Для чего судилища? Для чего наказания? Не для первых ли, как бы больных и стражду­щих? Но, скажешь, это – великое удовольствие. Не будем гово­рить о будущем, посмотрим на настоящее. Что хуже человека, находящегося в таком подозрении? Что безнадежнее, что жалче его? Не в постоянном ли он волнении? Хотя бы он сделал что-нибудь и справедливое, ему не верят; все осуждают его за его притеснения; все живущие с ним – его обвинители; он не может наслаждаться дружбою; никто не решится быть дру­гом человека, о котором идет такая молва, – чтобы и на себя не навлечь такого же мнения. От человека несправедливого все удаляются, как от зверя, как от губителя, врага, человекоубийцы, восстающего против природы. Если он подвергается суду, то не нужен против него обвинитель; вместо всякого обвинителя обвиняет его молва. Но не так бывает с челове­ком, претерпевающим оскорбления; напротив, все покрови­тельствуют ему, сожалеют о нем, подают ему руку помощи; он находится в безопасности. Если оскорблять – дело доброе и безопасное, то пусть признается кто-нибудь, что он – оскорбитель. Если же не осмеливается на это, то почему продолжает (причи­нять оскорбления), как нечто доброе? Посмотрим, сколько зла происходит и в нас самих, когда бывает в нас нечто подобное. Если что-нибудь из находящегося в нас преступить свою меру на счет другого, если, напр., печень, не довольствуясь своим местом, захочет занять и чужое вместе с своим, то, скажи мне, не болезнь ли это? Опять, если влага, образующая находящиеся в нас соки, наполнит все тело, то не болезнь ли это водяная? Вместе с этим желчь должна распространиться, и кровь разлиться повсюду. И в душе гнев, пожелание и дру­гое тому подобное, превышая меру, не причиняют ли вреда са­мому (человеку)? Так и пища, если будет принята в боль­шем количестве, нежели какое может перевариться, то подвер­гает тело болезням. Да и откуда подагры? Откуда параличи и дрожание тела? Не от неумеренности ли в пище? Также, если бы глаз захотел принять более надлежащего, т.е. если бы захотел видеть более, нежели сколько ему назначено, или принять света более надлежащего, то этот избыток скорее по­вредил бы ему, нежели принес пользу. Если же, тогда как свет есть добро, глаз, желая видеть больше и яснее, находит погибель, то подумай, что бывает со злом. Если слух воспри­мет громкий звук, то ум бывает поражен; если ум станет мыслить о предмете, превышающем его силы, то изумляется, а если будет усиливаться больше надлежащего, то совершенно теряется. Любостяжание в том и состоит, чтобы желать иметь больше надлежащего. Так бывает и с имуществом: когда мы хотим собрать его больше и больше, то, сами не замечая, пи­таем в себе дикого зверя; имея многое, нуждаемся во мно­гом, навлекаем на себя бесчисленные заботы и представляем диаволу множество поводов. Потому над богатыми диаволу нет нужды много трудиться; богатство делает их совершенно го­товыми к падению. Не так бывает с людьми, живущими в бедности, – совершенно напротив. Так (эти) вещи сами по себе пагубны. Потому увещеваю вас воздерживаться от таких по­желаний, чтобы избежать сетей лукавого и, возлюбив доброде­тель, сподобиться вечных благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 52

"На другой день, когда Агриппа и Вереника пришли с великою пышностью и вошли в судебную палату с тысяченачальниками и знатнейшими гражданами, по приказанию Феста приведен был Павел" (Деян.25:23). Блага верующих. – Не нужно стремиться к тому, чтобы нас боялись люди. – Добродетель – великое благо. 1. Смотри, какое общество собирается слушать Павла: "знатнейшими", говорит (писатель), "гражданами". Правитель и царь при- ходят со всеми оруженосцами, а с ними приходят и тысяче­начальники и первые люди города, которых он и называет "знатнейшими". Потом приводится и Павел, и смотри, как Фест говорит о нем: не только представляет его невинным, но и защищает. Что же говорит он? "И сказал Фест: царь Агриппа и все присутствующие с нами мужи! вы видите того, против которого всё множество Иудеев приступали ко мне в Иерусалиме и здесь и кричали, что ему не должно более жить. Но я нашел, что он не сделал ничего, достойного смерти; и как он сам потребовал суда у Августа, то я решился послать его к нему. Я не имею ничего верного написать о нем государю; посему привел его пред вас, и особенно пред тебя, царь Агриппа, дабы, по рассмотрении, было мне что написать. Ибо, мне кажется, нерассудительно послать узника и не показать обвинений на него" (ст. 24-27). Смотри, как тех (иудеев) он обвиняет, а его оправдывает. Какое обилие оправданий! После многократного исследования правитель не на­ходит, в чем обвинить его, а те говорили, что он достоин смерти. Потому он сказал: "я нашел", говорит, "что он не сделал ничего, достойного смерти"; и прибавляет: "я не имею ничего верного написать о нем государю". И это служит доказатель­ством невинности Павла, что судия не имеет ничего сказать о нем. "Посему", говорит, "привел его пред вас. Мне кажется, нерассудительно послать узника и не показать обвинений на него". Смотри, в какое великое затруднение ставили иудеи своих пра­вителей. Что же Агриппа? Желая узнать что-нибудь о деле, он "сказал Павлу: позволяется тебе говорить за себя" (Деян.26: 1). Царь повелевает ему говорить, сильно желая послушать его. Затем Павел с дерзновением начинает говорить и называ­ет себя счастливым, не из лести, но потому, что говорит пред человеком, которому все известно; а что именно поэто­му, послушай, что он говорит далее. "Тогда Павел, простерши руку, стал говорить в свою защиту: царь Агриппа! почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться перед тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи, тем более, что ты знаешь все обычаи и спорные мнения Иудеев. Посему прошу тебя выслушать меня великодушно" (ст. 1-3). Если бы он сознавал что-нибудь за собою, то, конечно, пришел бы в страх, выходя на суд пред челове­ка, которому известно все; но совесть его чиста, – потому он и не отрекается явиться пред судию, хорошо знающего дело, а еще радуется и считает себя счастливым. Потом говорит: "прошу тебя выслушать меня великодушно". Так как он на­меревался сказать речь продолжительную и говорить о себе, то предварительно высказывает эту просьбу и затем говорит: "жизнь мою от юности моей, которую сначала проводил я среди народа моего в Иерусалиме, знают все Иудеи; они издавна знают обо мне, если захотят свидетельствовать, что я жил фарисеем по строжайшему в нашем вероисповедании учению" (ст. 4, 5),  т.е. как я мог сделаться возмутителем, будучи еще так молод и пользуясь свидетельством от всех? Далее подтверждает слова свои, указывая на свою секту: "я жил фарисеем по строжайшему в нашем вероисповедании учению". И, так как опять иной мог бы сказать: хотя секта достойна уважения, но ты не хорош, – смот­ри, как он предупреждает такое возражение: призывает во свидетели всех иудеев, знающих его жизнь и обращение. "И ныне я стою перед судом", говорит, "за надежду на обетование, данное от Бога нашим отцам, которого исполнение надеются увидеть наши двенадцать колен, усердно служа Богу день и ночь. За сию-то надежду, царь Агриппа, обвиняют меня Иудеи. Что же? Неужели вы невероятным почитаете, что Бог воскрешает мертвых?" (ст. 6-8). Он пред­лагает два доказательства воскресения: одно от пророков, хотя не приводит пророчества, а мнение об этом иудеев; другое, и сильнейшее, от дел. Какое же это? То, что с ним бесе­довал Христос, воскресший из мертвых. Последнее из до­казательств подтверждает, рассказывая подробно о своем преж­нем заблуждении; об иудеях же отзывается с похвалою: "усердно служа Богу день и ночь". Следовательно, (говорит), если бы я был и небезукоризненной жизни, то меня не сле­довало бы судить за это, царь Агриппа. Затем и еще доказа­тельство: "что же? Неужели вы невероятным почитаете, что Бог воскрешает мертвых?" Если бы (у иудеев) не было такого мнения, если бы они не были воспитаны в этих учениях и только теперь они были вводимы, то иной мог бы не принять этого учения. Далее говорит, как он гнал (христиан), – и это служит к подтверждению сказанного, – приводя во свидетели первосвящен­ников и чужие города, и как он слышал слова: "трудно тебе идти против рожна" (ст. 14). Потом показывает челове­колюбие Божие, как (Господь) явился ему, будучи гоним от него; и не меня только, говорит, облагодетельствовал, но по­слал меня учить и других. 2. Указывает и на пророчество, которое он слышал: "ибо Я для того и явился тебе, чтобы поставить тебя служителем и свидетелем того, что ты видел и что Я открою тебе, избавляя тебя от народа Иудейского и от язычников, к которым Я теперь посылаю тебя " (ст. 16, 17). Указывая на все это, он сказал: "правда, и я думал, что мне должно много действовать против имени Иисуса Назорея. Это я и делал в Иерусалиме: получив власть от первосвященников, я многих святых заключал в темницы, и, когда убивали их, я подавал на то голос; и по всем синагогам я многократно мучил их и принуждал хулить Иисуса и, в чрезмерной против них ярости, преследовал даже и в чужих городах. Для сего, идя в Дамаск со властью и поручением от первосвященников, среди дня на дороге я увидел, государь, с неба свет, превосходящий солнечное сияние, осиявший меня и шедших со мною. Все мы упали на землю, и я услышал голос, говоривший мне на еврейском языке: Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна. Я сказал: кто Ты, Господи? Он сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Но встань и стань на ноги твои; ибо Я для того и явился тебе, чтобы поставить тебя служителем и свидетелем того, что ты видел и что Я открою тебе, избавляя тебя от народа Иудейского и от язычников, к которым Я теперь посылаю тебя открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение грехов и жребий с освященными" (ст. 9-18). Смотри, как кротко он беседует; Бог, говорит, сказал мне: "ибо Я для того и явился тебе, чтобы поставить тебя служителем и свидетелем того, что ты видел и что Я открою тебе, избавляя тебя от народа Иудейского и от язычников, к которым Я теперь посылаю тебя открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение грехов". Как бы так гово­рит: этим я убедился, этим явлением. Он обратил меня и убедил так, что я не мог противиться. "Поэтому, царь Агриппа, я не воспротивился небесному видению, но сперва жителям Дамаска и Иерусалима, потом всей земле Иудейской и язычникам проповедывал, чтобы они покаялись и обратились к Богу, делая дела, достойные покаяния" (ст. 19, 20). Если же я и других учу добродетельной жиз­ни, то как, говорит, сам могу быть виновником возмущения и смятения? "За это схватили меня Иудеи в храме и покушались растерзать. Но, получив помощь от Бога, я до сего дня стою, свидетельствуя малому и великому, ничего не говоря, кроме того, о чем пророки и Моисей говорили, что это будет, то есть что Христос имел пострадать и, восстав первый из мертвых, возвестить свет народу (Иудейскому) и язычникам" (ст. 21-23). Смотри, как речь его чужда лести и как он все приписывает Богу; потом, сколько дерзновения: "я до сего дня стою", и твердости: "свидетельствуя" пророками, "что Христос имел пострадать и, восстав первый из мертвых, возвестить свет народу (Иудейскому) и язычникам". Как бы так ска­зал: "Христос, воскреснув из мертвых, уже не умирает" (Рим.6:9), как видно из того, что он всем пропо­ведует это и что они сами с готовностью внимают. Потом Фест, видя, с каким дерзновением он говорит царю, а не обращается к нему, как бы потерпев какую-нибудь обиду, сказал: "безумствуешь ты, Павел"? Что он, обидевшись, сказал это, послушай следующее: "когда он так защищался, Фест громким голосом сказал: безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит тебя до сумасшествия" (ст. 24).  Что же Павел? Он кротко отвечает: "нет, достопочтенный Фест, сказал он, я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла" (ст. 25). Потом объясняет причину, почему он обра­щал свою речь к царю. "Ибо знает об этом царь, перед которым и говорю смело. Я отнюдь не верю, чтобы от него было что-нибудь из сего скрыто; ибо это не в углу происходило. Веришь ли, царь Агриппа, пророкам? Знаю, что веришь" (ст. 26, 27). Этими словами он как бы укоряет (иудеев) и говорит им: знаю, что он все знает хорошо, между тем как вам первым следовало бы знать это, – что и выражает замечание: "ибо это не в углу происходило", – но вы не хотели. "Веришь ли, царь Агриппа, пророкам? Знаю, что веришь. Агриппа сказал Павлу: ты немного не убеждаешь меня сделаться Христианином. Павел сказал: молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все, слушающие меня сегодня, сделались такими, как я, кроме этих уз" (ст. 28, 29). Смотри, как он молится: "молил бы я Бога", говорит, "Бога" не "мало", т.е. чтобы не было этого "мало"; не просто мо­лится, но усильно: "не только ты", говорит, "но и все", не тебе толь­ко, но и всем, "сделались такими, как я". Потом прибавляет: "кроме этих уз"; сказал так не потому, что он тяготился узами или сты­дился их (напротив, он вменял их себе в славу не менее, чем что-либо другое), но применительно к их понятию; по­этому он прибавил: "кроме этих уз". Но обратимся к вышепро­читанному. "На другой день", говорит (писатель), "когда Агриппа и Вереника пришли с великою пышностью и вошли в судебную палату с тысяченачальниками и знатнейшими гражданами, по приказанию Феста приведен был Павел". Иудеи отступили от него, когда он перенес дело (на суд кесаря), и тогда представляется ему блистательное зрелище: царь с ве­ликою пышностью и множество иудеев присутствовали здесь, присутствовали и те и другие. "Всё множество Иудеев", говорил (Фест), "приступали ко мне в Иерусалиме и здесь и кричали, что ему не должно более жить". 3. Посмотри на их неистовство: они кричали, что ему долж­но умереть. Отсюда видно, что Павел справедливо перенес де­ло к кесарю. Если и тогда, как нельзя было сказать против него ничего предосудительного, иудеи неистовствовали, то сле­довало обратиться к нему. "Я не имею ничего верного написать о нем государю", говорит (Фест). Видишь ли, как много раз дело подвергается исследованию? Иудеи были виновниками этого оправдания, которое должно было сделаться известным и находящимся в Риме. "Царь Агриппа! почитаю себя счастливым", говорит (Павел), "что сегодня могу защищаться перед тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи". Смотри, как они делаются невольны­ми проповедниками и собственной злобы и Павловой добродетели, и притом пред самим царем. Теперь Павел отправ­лялся (в Рим) славнее, нежели если бы был свободен от уз. После того, как столько судей признали его невинным, он отправлялся уже не как обманщик и кудесник. Таким образом, раскрыв все, где он родился и как воспитан, он отправляется в Рим не просто, но уже чистым от всякого подозрения. Не говорил он: что это? – я уже перенес дело к кесарю, и меня столько раз судят; доколе это будет? Но что? Он опять был готов дать ответ и пред тем, кто наилуч­шим образом знал дела иудеев. Он защищается теперь с большим дерзновением, так как судьи его не были властны над ним; впрочем, хотя они не были властны над ним и прежнее решение: "к кесарю и отправишься" оставалось в своей силе, но он дает ответ и подробное объяснение на все, а не так, чтобы на одно отвечал, на другое же, нет. А в ответе сво­ем он как бы так говорит: меня обвиняют в возмущении, обвиняют в ереси и в том, будто я осквернил храм; я могу оправдаться во всем; мою жизнь от юности знают все иудеи; не в моих нравах – производить возмущения; свидете­ли этому – сами обвинители. Что прежде говорил он: "ревнителем отеческих моих преданий" (Деян.22:3; Гал.1:14), на тоже указывает и здесь словами: "от юности моей". Когда присутствовал весь народ, тогда он и призывает их в свидетели. Так он поступает не только на суде у Лисия, но и у Феста, и здесь, где находилось еще более народа; только там не было надобности в продолжительном оправдании, по­тому что послание Лисия освобождало его от этого. "Знают", го­ворит, "все Иудеи; они издавна знают обо мне". Не говорит, какова его жизнь, но предоставляет это их совести, и только указывает на секту, выражая, что он не избрал бы ее, если бы был пре­дан порокам и нечестию. Итак "жил фарисеем", говорит, "стою перед судом". Она уважается и у них, по ней они молятся и просят Бога, чтобы надежды на нее исполнились; эту надежду и я возве­щаю и за нее меня обвиняют. Не безумно ли всячески старать­ся, чтобы она исполнилась, и гнать того, кто в нее верует? Я и сам, говорит, "думал, что мне должно много действовать против имени Иисуса Назорея", т.е., думал поступать так потому, что был не из числа учеников Христовых, но из врагов Его. Тем достовернее этот свидетель, который употреблял тысячи средств против верующих, внушал зло­словить их, вооружал (против них) все, – и города и началь­ников, – и сам делая это, так внезапно переменился. Потом опять свидетели - спутники его. Далее он показывает себя справедливо уверовавшим, что доказывается и явлением све­та, и пророками, и событиями, и тем, что теперь происходит. "Среди дня на дороге я увидел", говорит, "с неба свет, превосходящий солнечное сияние, осиявший меня и шедших со мною". Видишь, как он убеждает их и пророками и самыми событиями. Не желал показаться нововводителем, и между тем имея сказать нечто великое, он опять обращается к пророкам и приводит их предсказания. Хотя события бы­ли достовернее, как ныне происходившие, но так как он один видел их, то опять ссылается на пророков. И смотри: он не одинаково говорит в собрании (иудеев) и в судили­ще; там он говорил: "вы убили" (Христа, Деян.13:28); а здесь ничего такого не говорит, чтобы еще более не воспламе­нить гнева их, но указывает на тоже самое словами: "Христос имел пострадать"; так он не касается вины их! То, что я возвещаю, говорит, т.е., что Христос первый восстал из мертвых, подтверждаю пророками: и пророки возвещают это. Потому примите это учение, как согласное с пророческим. Сказав о видении, он далее безбоязненно говорит и о делах, О каких? "Открыть глаза им", говорит, "чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу". "Ибо Я для того и явился тебе", т.е. не для того, чтобы наказать тебя, но чтобы сделать апостолом. Смотри, он указывает на то зло, которое обдержит не­верующих: на сатану и мрак, и на блага верующих, которые суть: свет, Бог, наследие святых. Увещевает не просто по­каяться, но и показать жизнь достойную удивления. И, смотри, везде в речи он упоминает о язычниках, потому что меж­ду присутствующими были язычники. "Свидетельствуя", говорит, "малому и великому", т.е. и знатному и незнатному. Это он сказал в отношении к воинам. Здесь оставив оправдание, он принимает на себя дело учителя. Потому Фест и сказал ему: "безумствуешь". Но, чтобы показать, что не он сам учит, указы­вает на пророков, на Моисея: "что Христос", говорит, "имел пострадать и, восстав первый из мертвых, возвестить свет народу (Иудейскому) и язычникам". На это "Фест громким голосом сказал". Так, это был голос негодования и гнева. 4. Что же Павел? "Нет", говорит, "ибо это не в углу происходило". Здесь он говорит о кресте, о воскресении, говорит, что это учение известно по всей вселенной. "Веришь ли, царь Агриппа", – не сказал: воскресению, но: "пророкам?" И предупреждая его, про­должает: "знаю, что веришь". Агриппа же отвечает ему: "ты немного не убеждаешь меня сделаться Христианином". По недоразумению, слово: скоро (ενολίψ) Павел принял за слово: "немного не" ("εζολίγου); потому отвечает и на это; так он был прямодушен! Он не сказал: я не хочу этого, но: "молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все", – так слова его чужды лести! – "молил бы я Бога, чтобы слушающие меня сегодня, сделались такими, как я, кроме этих уз". Смотри: тот, кто хвалился узами и выставлял их, как золотую цепь, теперь молится, чтобы не было их. Но не удивляйся этому: слу­шатели были еще весьма слабы, и речь его была применительна к ним. А что он ценил узы высоко, послушай, как он везде в посланиях ставит их выше всего прочего. Так он говорит: "я, Павел, сделался узником Иисуса Христа" (Еф.3:1); и еще: "обложен я этими узами, но для слова Божия нет уз" (Деян.28:20; 2Тим.2:9); и еще: "даже до уз, как злодей" (2Тим. 2:9). Смотри: не только "до уз", говорит, но и прибавляет: "как злодей", возвышая этим славу уз. Сугубое страдание, и оттого, что был связан, и оттого, что – как злодей! Если бы он был связан за доброе дело, то это доставляло бы некоторое утеше­ние; а теперь связан, как злодей и как уличенный в тяж­ких преступлениях; но, не смотря на то, он нисколько не за­ботился об этом. Такова душа, окрыленная небесною любовью! Если питающие в себе постыдную любовь не считают ничего важным и ценным, но у них признается славным и цен­ным только то, что служит к удовлетворению их страсти, и предмет их любви составляет для них все, то тем более объятые этою любовью ничего не считают ценнее. Не удиви­тельно, если мы не понимаем этих слов: мы так еще не­опытны в любомудрии! Подлинно, кто объят огнем Христо­вым, тот делается таким, каким был бы человек, если бы он жил один только на земле: так мало он заботится о славе и бесславии! Как человек, живущий один только на земле, не заботился бы ни о чем, так и он не заботится ни о чем. Искушения, наказания, узы он презирает так, как бы претерпевал их в чужом теле, или как бы имел тело адамантовое; а удовольствиям жизни посмевается и бывает так к ним нечувствителен, как мы к телам мертвых, или сами будучи мертвыми. Он так далек от того, чтобы предаться какой-нибудь страсти, как очищенное огнем золото бывает непричастно грязи: как мухи отлетают от огня, что­бы не попасть в него, так и к нему страсти не смеют даже и приблизиться. Хотел бы я привести на это примеры из среды нас самих; но так как мы не в состоянии предста­вить их, то необходимо обратиться к тому же Павлу. Смотри, каков он был в отношении ко всему миру. "Для меня мир распят", говорит он, "и я для мира" (Гал.6:14), т.е. я мертв для мира, и он мертв для меня. И еще: "и уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал.2:20). Это мог сказать один только Павел; а мы, которые отстоим от него, как земля от неба, должны сокрыться, не смеем и открыть уст своих. Послушай, как он говорит, что он жил как бы в пустыне и так смот­рел на все настоящее: "мы смотрим не на видимое, но на невидимое" (2Кор.4:18). Что ты говоришь? Не бывает ли на деле противное тому, что ты говоришь? Ведь мы не видим невиди­мого, а видимое видим. Но у тебя были очи, даруемые Хри­стом. Как наши видят только видимое, а невидимого не ви­дят, так те напротив. Кто видит невидимое, тот не смо­трит на видимое; а кто смотрит на видимое, тот не видит невидимого. Не бывает ли нечто подобное и у нас? Так, когда мы, сосредоточив ум, размышляем о чем-нибудь не­видимом, тогда глаза наши бывают выше внешних впечат­лений. Будем же презирать славу; пожелаем лучше, чтобы над нами смеялись, нежели хвалили нас. Тот, над кем смеются, не терпит никакого зла; а кого хвалят, тот терпит великий вред. Не будем высоко думать о тех, которые наво­дят на людей страх, но будем поступать в данном слу­чае, как с детьми. Когда мы видим, что кто-нибудь стра­щает детей, мы нисколько не удивляемся ему. Он устрашаеттолько детей, а никакого мужа устрашить не может. И как устрашающие детей делают это, или поднимая вверх брови, или как-нибудь иначе извращая лицо, а сохраняя взгляд обы­кновенный и кроткий, не могли бы сделать этого, – так и те со­вершают свое действие, извращая мысленную часть души своей. Человека кроткого и доброго душою не страшится никто; на­против, все мы уважаем его, почитаем и любим. А кто на­водит на других страх, тот не видите ли, как бывает не­навистен и отвратителен для всех нас? Не отвращаемся ли мы всего, что только может устрашать нас, будут ли это звери, звуки, взгляды, места, воздух или тьма? 5. Не будем же превозноситься, если люди боятся нас. Во-первых, ни один муж бояться нас не будет; а во-вто­рых, не великое дело, если и боятся нас. Великое благо – доб­родетель; и смотри, насколько великое. Обстоятельства, среди ко­торых она приобретается, мы почитаем бедствиями, а ей самой удивляемся и ублажаем ее. И кто не будет ублажать человека любомудрого, хотя бедность и тому подобное почитаются бед­ствиями? Если же (добродетель) сияет, среди того, что почитается бедствием, то смотри на ее превосходство. Человек, ты пре­возносишься властью? Но какая власть, скажи мне, дана тебе? От людей ты получил власть; доставь же себе власть внутренне, в самом себе. Начальник не тот, кто так называется, а кто таков на самом деле. Как врачом или ритором не может сделать и царь, так и начальником, потому что не грамота и не название делают человека начальником. Пусть, если угодно, кто-нибудь построит лечебницу, соберет учеников, приобре­тет и инструменты и лекарства, и будет посещать больных: достаточно ли этого, чтоб быть врачом? Нет; нужно еще ис­кусство, а без него все это не только не приносит никакой пользы, но приносит даже вред. Кто сам не врач, тому лучше и не иметь у себя лекарств, так как кто не имеет их, тот не может ни излечить, ни повредить; а кто имеет, но не умеет пользоваться ими, тот может повредить. Лечение за­висит не только от свойства лекарств, но и от искусства, предписывающего их: когда нет его, тогда все извращено. Так и начальник; положим, что он имеет инструменты, т.е. го­лос, гнев, палачей, ссылки, почести, подарки, похвалы, имеет лекарства – законы, имеет больных – людей (слуг), имеет ма­стерскую – судилище, имеет учеников – воинов; но если он не знает науки врачевания, то все это не принесет никакой пользы. Судья есть врач душ, а не тел; если же врачевание тела требует такого попечения, то тем более врачевание души, потому что душа важнее тела. Таким образом, носить имя на­чальника еще не значит быть начальником. Некоторые назы­ваются великими именами, как-то: Павлом, Петром, Иаковом, Иоанном; но от этих имен они не делаются тем, чем на­зываются; например, я сам: я ношу одно имя с тем бла­женным (апостолом), но я не тоже, что он; я не Иоанн, а только называюсь так. Так и те – не начальники, а только на­зываются так. Бывают начальники и без этого названия, по­добно как врач, хотя бы и не прилагал к делу своего ис­кусства, а имел его в душе, есть врач. Начальники – те, ко­торые умеют управлять сами собою. К душе имеют отноше­ние следующие три предмета: дом, город и вселенная; во всем есть постепенность. Кто хочет быть начальником дома и хорошо управлять им, тот прежде всего должен устроить свою соб­ственную душу, потому что она – ближайший его дом. Если же он не в состоянии управлять самим собою, там, где одна душа, где сам он господин, где он всегда сам у себя, то как он будет управлять другими? Кто мог устроить свою душу и одно в ней сделать господствующим, а другое подчи­ненным, тот будет в состоянии управлять и домом; кто до­мом, тот и городом, а кто городом, тот и вселенной. Если же кто не в состоянии управлять своею душою, то как он мо­жет править вселенной? Все это сказано мною для того, чтобы мы не превозносились властью, чтобы знали, что такое власть. Иначе это не власть, а посмешище, рабство, и тысячами других подобных наименований можно бы назвать это. Скажи мне, в самом деле, что свойственно начальнику? Не приносит ли пользу и благодетельствовать подчиненным? Что же, если этого не будет? Как может принести другим пользу тот, кто не сделал добра самому себе? У кого в душе господствуют бесчисленные страсти, тот как обуздает их в других? Точно также и наслаждение не в том состоит (в чем обыкновенно полагают), но в другом. Как начальником оказывается не тот (кто так называется), а другой, так и наслаждающийся – не тот, кто предается наслаждениям, а некто другой. Думают, будто наслаждение состоит в том, чтобы предаваться удоволь­ствиям и угождать чреву; но не в этом оно состоит, а, напротив, в том, чтобы иметь удивительную душу и быть довольным. Пусть кто-нибудь ест, пьет, роскошествует, а по­том испытывает уныние и скорбь: можно ли сказать, что он наслаждается? Следовательно, наслаждение состоит не в том, чтобы есть и пить, но в том, чтобы чувствовать довольство. Пусть другой кто-нибудь не имеет ничего, кроме сухого хлеба, но питается им с радостью: не удовольствие ли это, и, следо­вательно, не наслаждение ли? Посмотрим же, кому оно доступно – богатым, или небогатым? Ни тем прямо, ни другим; но тем, которые так устроят свою душу, чтобы не иметь поводов к недовольству. Какая же это жизнь, может быть, спросит кто-нибудь? Вижу, как все вы обратили внимание и желаете услы­шать, что это за жизнь, свободная от неудовольствий? Пусть же прежде всего каждый из вас убедится, что в том состоит удовольствие, в том наслаждение, когда недовольство не возму­щает меня, когда оно не требует от меня ни мяса, ни вина, ни изысканных яств, ни шелковых одежд, ни роскошного стола. Но если я покажу таковую жизнь, чуждую всего этого, то возлюби это удовольствие, такую жизнь. Подлинно, множество скорбей происходит у нас оттого, что мы не рассуждаем об этом, как должно. Кто же более имеет скорбей – тот ли, кто не заботится ни о чем подобном, или кто заботится? Кто боится случайных перемен, или кто не боится? Кто в опасности от зависти, ненависти, клеветы, вражды, недоброжелательства, или кто свободен от всего этого? Кто нуждается во многом, или кто не нуждается ни в чем? Кто раболепствует тысячам, или кто – никому? Кто подчиняется тысячам, или кто независим? Кто боится одного господина, или кто – бесчисленного их множества? Итак, вот в чем состоит высшее удовольствие. Будем же стремиться к этому и не будем пристрастны к благам настоящим; будем презирать все суетное величие на­стоящей жизни и во всем соблюдать умеренность, чтобы нам беспечально провести эту жизнь и сподобиться обетованных благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.