Как переносить жизнь? Думаю, когда у нас нет жизненного порыва, когда под внешним давлением или от охватившей нас внутренней тоски мы не в состоянии любить жизнь, – единственное, что можно сделать, это жить из послушания. "Послушание" не означает положение раба, который покоряется, послушание – отношение того, кто признает Божественную премудрость и соглашается действовать и поступать, не понимая; жить, принимая за критерий жизни, деятельности, бытия, – иную, нежели собственную, волю: волю Божию. "Слушаться" в первую очередь означает "слушать", прислушиваться: начинается это с признания, что пути Божии – не наши пути, и Его мысли – не наши мысли. Если бы послушание было только "рабством", – оно лишь усугубило бы наше отчаяние; мы все больше ощущали бы себя пленниками, погрузились бы в безнадежность. Но если мы осознаем, что Тот, к Кому мы прислушиваемся – Живой Бог, что мы принуждаем себя исполнять непонятную нам волю Бога Живаго, – то постепенно через это послушание мы начинаем прозревать замысел Божий, Его мудрость, Его пути, и тогда-то примем их уже менее тяжелым сердцем, затем даже с возрастающей радостью, – и, наконец, войдем в полноту жизни.

В проблеме самоубийства есть личная ответственность, – но, с другой стороны, как я уже сказал, есть ответственность, так сказать, коллективная. В своем докладе я заметил, что можно умереть прежде времени, – чувствуя, зная, что ты отброшен, лишний, ненужный, ты отвержен. Так вот, многие самоубийства происходят оттого, что рядом с человеком не оказалось никого, кто бы его утвердил. Никто не сказал: "Твое существование важно для меня, твое существование имеет ценность, потому что без тебя будет пустота, которой не заполнить ничем...". Мне кажется, тут есть наша ответственность, в первую очередь как христиан, потому что у нас есть видение вещей, которое нам дает Бог в Своем Слове, в Своем Откровении, в жизни Церкви, потому что Дух Святой говорит в наших глубинах; и есть ответственность общественная, в самом широком смысле слова.

В период, когда послушание выполняется без всякого воодушевления, – я думаю, можно жить так, как это излагает Диккенс. В начале приключений мистера Пиквика он описывает, как его герой нанимает фиакр; и так как этот человек полон интереса ко всему, что никакого интереса не представляет, он задает своему вознице бесконечные вопросы и, между прочим, спрашивает: каким образом такая худая, жалкая лошаденка может везти такой тяжелый фиакр? И кучер отвечает: "Ах, сударь, дело не в лошади, а в колесах! Видите ли, колеса-то огромные, хорошо смазанные; стоит лошади тронуться, как колеса начинают вращаться; что же остается лошади? Ей приходится бежать, спасая свою жизнь...". Так вот, в моменты отчаяния, когда не хочется тянуть свою ношу, можно жить по этому образу: надо отдавать себе отчет, что повозка все равно висит на нас и что необходимо бежать, устремляться вперед, чтобы повозка, которую мы тянем, нас не раздавила. И вдруг в какой-то момент мы замечаем, что повозка не только заставила нас бежать, но что мы бежим легко, сами по себе, что мы научились динамике жизни.

- Что вы думаете о мнении, будто страх смерти порожден психологией человека, обусловленного обществом и религией? Животные не боятся смерти...

- У меня впечатление, что такое мнение отражает оптимизм, которого нет у животных. Когда животные чувствуют, что их ведут на бойню, несут утопить или как-то уничтожить, – они испытывают глубокий ужас. Сходите проверить на бойню, понаблюдайте кошку, у которой отняли котят, чтобы утопить их: вы не будете так уверены, что животные (которые не обусловлены обществом и религией) не боятся смерти. Смерть – реальность настолько противоестественная, что все в мире, любая тварь трепещет перед ней.

Что касается обусловленности, – я думаю, смерть нам предстает по-разному в зависимости от возраста и положения. Мне кажется, что обычно мы начинаем задумываться о смерти несколько запоздало. Мы думаем о ней, когда она начинает разрушать наше тело, когда нас настигает старость или болезнь, когда мы начинаем рассыпаться, когда угасает в нас жизненная сила. Тогда мы задумываемся о смерти – и думаем о ней ложно. Чувствуя в себе силы распада, мы думаем, будто смерть – не что иное, как последний этап этого распада, ничего больше. Разумеется, наше тело будет разлагаться и обратится в прах. Но смерть несет не только распад. Часто можно видеть, что по мере того, как слабеет тело, внутренняя жизнь, настоящая жизнь нарастает до такой степени, какой человек не знал раньше.

Когда мы молоды, мы не думаем о смерти, потому что она нам чужда, – разве что она отняла у нас близких, родителей. Но в других отношениях она нам не чужда; и вот тогда-то и нужно думать о смерти, потому что тогда мы можем рассматривать ее самые различные аспекты. Я уже много распространялся на эту тему, но сказал гораздо меньше, чем надо бы. Страх смерти охватывает нас в первую очередь изнутри. Страх поддерживается обществом, – не потому, что оно хочет, чтобы мы боялись смерти, а именно из-за нашего нелепого к ней подхода. Долгое время смерть окружали всякой жутью. Не знаю, существует ли это еще, но вспомните "похороны по первому разряду" – черные драпировки и т. п.; и все это здесь, во Франции. Смерть окружали мрачной атрибутикой – и не только общество в целом, но и Церковь. В этом смысле ответственность лежит и на религии. Смерти надо вернуть ее значение рождения в вечную жизнь. В Православной Церкви похороны совершаются не в черных, а в цветных облачениях, потому что в действительности тут – радость. Мы стоим на отпевании с возженными свечами; служба подобна воскресной утрени и т. д. Нам следует вернуться к такому отношению. Разумеется, в измельчавшем обществе, где окружающие гроб видят в нем только разрушение, – это невозможно. Мне кажется, однако, что обусловленность лишь развивается на основе уже наличествующего страха. Мне некогда распространяться о подоплеке этого страха, но она совершенно основоположна: смерти не должно быть, и все живое реагирует на смерть одним: "НЕТ!"

- Почему у Серафима Саровского в келье был гроб? Откуда такая как будто нездоровая черта у человека, который так сиял светом? Почему подвижник призван все время смотреть в лицо смерти? Как смерть может стать другом, сестрой, почему она должна стать близкой?

- Я не думаю, что здесь – "нездоровое отношение". Святой Серафим Саровский смотрел в лицо смерти в надежде воскресения. Это – напоминание, что, засыпая, мы вступаем в опыт смерти. По сути, у нас огромный опыт смерти. Ведь подумайте: мы засыпаем каждый вечер и погружаемся в полную бессознательность, из которой воскресаем утром. Это нас не пугает. То же самое с верующим, который усыпает в вечность. Есть молитва в этом направлении в англиканском молитвослове и в наших вечерних молитвах: Неужели мне одр сей гроб будет? – молитва Иоанна Дамаскина. И не сна следует страшиться, потому что он похож на смерть, – а смерть должна для нас стать родной и привычной, как сон, потому что мы так хорошо ее знаем через наш опыт засыпания, ухода как бы в небытие сна. Так что Серафим Саровский – пример того, кто каждый вечер погружается в сон, от которого, может быть, восстанет пред лице Божие, а может, вернется к земной обыденности. Это – не нездорово, не мрачно, это – просто, радостно, привычно; конечно, это напоминание – но с надеждой на вечную жизнь.

Да, подвижник призван постоянно смотреть в лицо смерти, и причины этому я уже изложил и возвращаться к ним не буду: смерть – дверь, открывающаяся в вечность, смерть – высвобождение из порочного круга жизни в падшем мире, откуда нет пути к Богу; смерть позволяет вырасти в полную меру человека, то есть в меру Бога. Смерть – подруга, сестра? Это – поэтические выражения, а я не поэт. Франциск Ассизский называл смерть сестрой. Быть может, позволительно сказать (но боюсь, это неудачная шутка), что, поскольку мы полны жизни, постольку и смерть становится близкой, дружеской, становится не врагом, а именно как вторая сестра, в свое время возьмет нас нежно в свои руки и унесет в Царство Божие.

- Как стать живым, "ожить из мертвых", когда нет хороших корней, родители бросили, когда знаешь только человеческую злобу? Как стать живым, обрести снова жизнь вместо распада? Как найти любовь Божию, когда не знал материнской любви и место матери занимала личность скорее отрицательная?