У нас в храме несколько частиц святых мощей: Стефана Сурожского, Павла Цареградского, Власия Севастийского и теперь, с недавних пор, дар Патриарха Алексия — частица мощей святого Серафима Саровского. В них почиет благодатная Божественная сила, потому что каждый из этих святых, так же как множество других, освятились Духом Святым в духе своем, дали Святому Духу пронизать их душевность и, наконец, излиться в самое вещество их тела. Это духоносные частицы. Но они не только духоносны: они нам напоминают, какой ценой, каким подвигом человек постепенно вырвался из плена на свободу, если даже плоть его, даже кости его очищены, освящены и пребывают источником спасительной силы Божией.

И вот пред нами, перед каждым из нас, лишь один путь открыт, если только мы хотим быть учениками, ученицами, последователями Спасителя Христа. Я вам дал пример, последуйте ему, — вот что Он говорит. Кто Меня любит, тот заповеди Мои сохранит... Никто большей любви не имеет, как тот, кто жизнь свою готов положить за ближних своих... Есть две возможности внутри этого единственного пути: это подвижнический путь монахов и подвижников древности и современности и путь в миру; но оба пути одинаковы в своей основе. Есть третий путь, который многим кажется привлекательным: уйти от всего, уйти как бы от соблазна, уйти от искушения, уйти и забыть о мире. Это не путь Божий. Бог мира не забывал, когда этот мир пал, стал чуждым, хуже, чем чуждым. Апостол Павел нам говорит, что Бог пришел спасать нас, когда мы были Ему врагами, когда мы стали рабами и служителями Его противника и под его наущением начали и продолжали разрушать стройность и красоту этого мира и осквернять его святость. Уйти некуда. Можно стать изменниками, но нельзя уйти от подвига, называя себя христианином. Многие думают, будто уход в монашество именно в том и заключается, что человек отрекается от мира, от всего мирского и начинает жить, как будто на земле нет ни страдания, ни греха, ни смерти. Это прелесть, это обман, это ложь. Если мы вглядимся в жития святых, мы увидим, что некоторые из них уходили из человеческого общества для того, чтобы вести беспощадную борьбу со злом в себе, сразиться со всеми силами внутреннего, духовного зла. В ранние времена подвижники уходили в пустыни, потому что, когда прекратились гонения, христианский мир, который в дни гонений был так мужественен, так христоподобен, стал таким, каким мы его знаем и какими мы являемся: миром, который не живет заповедями Христа, который на отпадшей от Бога земле не живет ради Бога. Они уходили, потому что в таком мире не могли совершать своего подвига беспощадной борьбы с собой. Это и является традицией православного монашества: не искание каких-то мистических озарений, а борьба — беспощадная, суровая, спокойная, непреклонная борьба со всеми силами зла, которые качествуют, которые действуют в собственной душе. И когда человек достигал духовной зрелости, к нему прибивались другие, нуждавшиеся в наставлении в этой борьбе, в подвиге борьбы со злом в душах других людей. Но места для упокоения, места для того, чтобы забыть — нет в христианстве.

Мне вспоминается один подвижник, которого встретил на старом Валааме мой духовный отец, отец Афанасий, когда он еще ставил перед собой вопрос, кем ему быть в жизни: мирянином, монахом — кем? Он пришел к этому старику. Тот пятьдесят лет был послушником в монастыре, но так и не принял пострига. На работах он потерял одну ногу, телесно был уже очень разбитым человеком, а духом сиял. Отец Афанасий его спросил: "Почему ты не принимаешь монашества? ты пятьдесят лет монахом живешь". И тот заплакал и сказал: "Я еще не могу принять монашества, я еще не научился плакать о всем мире", — плакать о его страшной судьбе не сентиментальными слезами, а так, как Христос заплакал над умершим Лазарем.

В этом мы видим, как между собой связаны судьбы мира и судьба подвижника. Каждый подвижник, который побеждает в себе зло, побеждает его не только в себе, он побеждает его во всем мире, он побеждает его во вселенной. Той доли греха или поползновения к нему, которую подвижник в себе победил, уже нет во вселенной. Человек, который борется с собой, борется не за себя одного, а за весь человеческий мир и за всю тварь, которая стонет под игом зла в ожидании явления чад Божиих, когда наконец какие-то люди станут детьми Божиими, по образу Единородного Сына Божия, ставшего человеком. А те, которые живут в миру, должны быть так же укоренены в Боге, как и монах; чтобы на земле проводить, исполнять свое призвание, они должны быть так же совершенно во Христе и в Духе Святом. Поэтому разницы в призвании никакой нет. Если мы думаем о монашеских обетах и о том, к чему призван человек в браке, мы можем видеть, что установка одна. Монах дает обет бедности. Это значит, что он не хочет ничем обладать, ни над чем властвовать, ничему быть хозяином, он хочет быть свободным, а не рабом. Вспомните притчу, которую мы не так давно читали в церкви, о призванных на царский брачный пир. Один купил поле и отказался идти на пир, ему надо это поле осмотреть, приготовить. Он думает, что обладает этим полем, на самом деле он этим полем порабощен, он не может от него уйти, не может разделить радость близкого ему человека, он весь погружен в это поле, он больше не видит мира вокруг себя, а видит только ту землю, которую он взял, которой он хочет обладать: она моя... Этим он делается ее рабом, но одновременно отрекается от братства. Эта земля моя, не твоя; ты не имеешь никаких прав на нее. Моя, — уходи!.. То же самое мы видим в человеке, который купил пять пар волов. Он должен идти их испытать, у него есть дело; когда же ему найти время на то, чтобы разделить праздную радость близкого ему человека? Некогда! У него призвание на земле, он должен делать, делать, делать... Когда-нибудь наступит покой, а когда? Когда он наступит, будет поздно. Пир отгремит, брак уже давно завершен, идти будет некуда. Это относится не только к тем, кто покупает пять пар волов, а к каждому из нас, когда мы не находим ни времени, ни вдохновения, ни желания разделить радость или горе другого человека, потому что у нас свое дело.

А третий? У третьего сердце полно своей радостью, какое ему дело до чужой? Ведь понимаете, насколько жутко сказать "чужая радость", — радость, до которой мне никакого дела нет. Мне все равно, что мой самый близкий человек в горе или ликует... Этот третий человек тоже замкнулся в себе, он в плену, — в плену у самого себя, он может глядеть только на свое отражение, на свою жизнь. Вот где измена! Вот где измена, и вот где вступает в силу понятие бедности. Поле — не мое. Богом мне дано это поле возделывать, чтобы оно принесло богатый плод. Но над этим полем надо работать, как Ветхий Завет меня учит: не так, чтобы это поле, эта земля истощила свои силы, а чтобы она вновь окрепла, ожила и снова могла дарить человеку плод от полноты своей жизненной силы. Так же и с трудом. Да, трудиться надо, но в момент, когда мы не можем уже взглянуть на небо, отвернуться от своего земного труда, когда нам недосуг вспомнить ни о Боге, ни о дорогих нам людях, мы уже не строим жизнь на земле, мы сами погибаем... И даже в любви: любовь соединяет, из двух она делает одно, но когда это совершилось, это одно существо любви должно повернуться ко всем и ко всему окружающему и из полноты такой любви, которой человек в одиночку вне святости не может явить, должно давать, приобщать.

Это относится и к монаху, и к человеку в браке, и к человеку, который следует за Христом, пока Тот его не приведет туда, куда Он его ведет. Блаженны нищие духом... - блаженны те, которые понимают духом своим, что у них нет ничего, что им принадлежало бы по праву и что они могут присвоить. Все, что у них есть, это дар: дар от Бога или дар от людей. Бытие, жизнь, познание Бога, познание себя самих, открытость к другим и понимание других — все это нам дано от Бога. Дана нам и жизнь внешняя, и красота мира, и величие мира, — все нам дано и непосредственно от Бога, и через других людей. В ликовании об этом и есть Царство Божие. Потому что если бы мы могли себе присвоить что-нибудь, оно было бы вне чуда Божественной или человеческой любви. Это было бы мое, как поле, как волы, как мое замкнутое и бесплодное счастье. Да, это Царство Божие, это Царство, где даже пища, по слову отца Александра Шмемана, — не что иное, как Божественная любовь, ставшая пищей... В этом — да, "обязанность" каждого христианина, в каком бы состоянии он ни был, в каком бы чине ни находился: жить ликующей благодарностью, в царственной свободе Царства Божия. Ничто не мое, и одновременно все мне поручено. Я не хозяин, не домовладелец, но мне поручено все принести Богу, чтобы это стало священным даром.

То же самое можно сказать и о целомудрии, и о послушании. Послушание не заключается в том, чтобы исполнять законы, или веления, или даже заповеди; послушание в основе заключается в том, чтобы всеми силами души, всем существом своим, включая тело свое, вслушиваться в таинственные пути Божии, вглядываться в них. Послушен тот, который научился слушать и слышать и, услышав — творить. И наконец, монашеское целомудрие находит себе параллель в брачной верности.

Но во всех этих званиях, во всех этих положениях мы призваны к одному и тому же: побеждать зло в себе и через это — вокруг себя во вселенной. Говоря образно, каждый раз, когда убит опасный зверь, он убит не только для того, кто был в прямой от него опасности, он убит для всех, для кого он мог стать таковой. Так же и со злом, с грехом.

Но каково наше положение? Мы находимся сейчас в мире, который полон зла. Кто из нас может сказать, что он не убегает от него, что он не ищет покоя, обеспеченности, защищенности? Разве можно сказать, что каждый христианин себя считает воином, который послан Богом бороться со всеми формами зла — ценой своей жизни, ценой своей чести человеческой перед лицом людей, ценой всего того, что ему по-человечески дорого, — каждый в меру своих сил, но изо всех сил? Вот наше призвание. Но кто из нас, в каком бы чине он ни был, может сказать, что он это выполняет? Разве мы не занимаемся тем, что постоянно обращаемся к Богу за помощью, молим Его о помощи: "Избави, спаси, помоги"? И разве нам Господь не отвечает на это: "А кто же в этой страшной или просто пугающей тебя обстановке сделает Мое дело? Ты ведь знаешь Мои пути, ты знаешь Мою волю, Ты знаешь Мою любовь и сострадание к людям. Почему же ты бежишь, тогда как твое призвание — быть воином?"

Это все звучит очень громко, если мы думаем о всем мире, о государствах, о царствах. Но оглянемся на себя в самой обычной нашей обстановке. Что мы вносим в жизнь нашей семьи, в среду наших друзей, в среду тех, с кем мы встречаемся по службе и по работе? Не делаемся ли мы трусливыми, безмолвными, "с волками воем"? Не находимся ли мы в постоянном состоянии страха и бегства? Не говорим ли мы Богу: "Господи, здесь есть нужда. Ты меня сюда послал для того, чтобы я отозвался на нее, но мне страшно; Ты, Господи, сделай то, что нужно, я буду только молиться". А разве от того, что ты только молишься, кому-нибудь прибавляется хлеба, крова, одежды? мужества, радости, упования? Ничего не прибавляется. Смеем ли мы говорить, что мы молимся Богу о всех нуждах земли, если и пальцем не прикасаемся к этим нуждам?.. Снова вспоминаются слова Спасителя: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься... Бог нам открыл нужду, и мы Ему отвечаем: "Нет, Господи, Ты Сам эту нужду разреши. Мне неохота, мне некогда, мне страшно, это не мое дело — Твое..." Я помню, как кто-то мне сказал: "Мы живем так, будто говорим Спасителю: Тебе — крест, нам — воскресение..." Разве не так мы живем?

Мне бы хотелось, чтобы теперь те три четверти часа, которые нам будут даны для углубленного молчания, перед лицом нашей совести, мы подумали: не обыватели ли мы на земле? не разрушители ли того, что Бог создал? есть ли в нас какая-то доля мужества и великодушия? или мы просто живем, как обыватели и трусы на земле? Если так, то мы не имеем права говорить, что мы христиане. Приходить в церковь, участвовать в богослужении, молиться заступническими молитвами, воображать, что мы печальники перед Богом за землю — мы не имеем права, если не прикасаемся хоть пальцем своим к той нужде, которую упоминаем перед Богом. Бог вложил в нас сознание и сострадание, — они должны вырасти в действие. И это действие может быть двояко: либо беспощадный подвиг, как мы видим в жизни святых и подвижников, либо творческое действие, которое тоже есть самоотреченный, самозабвенный подвиг. И в том и в другом случае наша укорененность — в Боге, потому что без Него мы не может творить ничего; и то, что мы творим, должно быть Божие дело. А это мы можем узнать только через приобщенность Богу, через молитву, через строгое наблюдение за своей совестью, через жизнь, достойную нашего имени христиан, Христовых учеников. Вот о чем я хотел бы, чтобы мы теперь поглубже задумались и не только пережили, но подумали бы: по отношению к кому, по отношению к чему могу я вот теперь, начиная с сегодняшнего дня, выполнять свое христианское задание? по отношению к кому я могу стать христианином? не задаваясь задачами, которые, как мы знаем, мы не можем выполнить, а ставя перед собой вопрос: принимая в учет мое бессилие, принимая в учет то, что я не привык пересиливать себя, что даже силы, которые во мне есть, я не умею и боюсь употребить, — принимая все это в учет, что я, однако, могу совершить?.. И начать вот теперь. И тогда над нами исполниться и другое слово Христово: Кто в малом был верен, того над большим Я поставлю.

Крестный путь Христов

(Лондон, 26 марта 1983 г. Беседы во время великопостного говения. Опубликовано в журнале "Златоуст". - 1993 г. - № 2.)