Вот это очень страшно. Я сейчас не думаю о том, каков был этот священник, — он был гораздо глубже и гораздо более значительный человек, чем этот ребенок мог уловить; но говорил с детьми не от своей души в их душу, а стараясь словами их уловить; он не умел с детьми говорить, и его слова остались для этих детей пустыми. То, что могло быть святыней, оказалось пустословием.

И опять ставишь перед собой вопрос: а чем являются мои слова, моя жизнь по отношению к людям?.. Когда я говорю "моя", я о себе думаю; но когда вы слушаете "моя", вы можете подумать о себе самих: чем представляется ваша жизнь, чем представляется ваше слово по отношению к другим людям?

Но тогда возникает другой элемент. С одной стороны, наши слова должны быть полны содержания, которое может идти только от сердца, только от правдивой мысли, только от правды жизни. Но не обязательно эти слова должны быть громки, не обязательно в этих словах должно звучать имя Божье; можно говорить о чем угодно, лишь бы в этих словах была любовь, забота, чистота сердца и ума, правда житейская. Есть рассказ из жизни Амвросия Оптинского; он как-то беседовал с людьми, которые ставили ему вопросы о духовной жизни. И вдруг посреди беседы, в момент, когда, казалось бы, они говорили о самом святом, он прервал разговор, выудил из толпы какую-то старую крестьянку, посадил рядом с собой и долго-долго говорил о том, как надо кормить индюшек. Когда он кончил и вернулся к своим первым собеседникам, ему был поставлен вопрос: как вы могли это сделать? Вы же говорили о Боге, о духовной жизни, о спасении души — и прервали это для того, чтобы говорить о пустяках с какой-то старушкой из соседней деревни?.. И Амвросий тогда сказал замечательную вещь: беседа, которую мы вели с вами, была роскошью; вы и без меня много знаете; на том, что вы знаете, вы можете прожить и в Царство Божие войти. Но для этой старушки ее индюшки — вопрос жизни и смерти; она нанята их пасти, ничего другого в жизни не умеет делать; и индюшки мрут. Ее выгонят, и она будет нищей... Старец Амвросий своим прозорливым умом и просветленным сердцем сделал выбор: говорить о самом простом, но имеющем абсолютное значение для человека, вместо того, чтобы говорить громкие слова о том, что может подождать — не потому что Бог второстепенен, а потому что Бог есть любовь. И не потому что человек, ставивший вопрос о духовной жизни, не нуждался в спасении; а потому что он и без того знал достаточно, чтобы спастись. Потому что спастись можно на очень немногом, достаточно одну заповедь прожить до конца, одно слово евангельское выполнить до конца — и стать святым.

Примеров в житиях святых сколько угодно. Павел Препростый из египетской пустыни был крестьянином. Душа его тосковала о Боге, о вечности, о святости; он пришел к святому Антонию Великому с вопросом: "Что мне сделать, чтобы спастись?" — "Стань монахом и спасешься", — был ответ". — "А что это значит?" — "Будешь жить в пустыне, спать на голой земле, жить впроголодь, жаждать, трудиться сверх твоих сил, молиться". Павел отвечает: "Все, что ты вначале сказал, я всю жизнь делаю; я же нищий крестьянин, постели у меня никогда не было, сытым я никогда не бывал, пью воду из соседнего источника, работаю сверх сил, — а вот молиться не умею; как это делают?" Антоний ему отвечает: "Просто! Каждый день наизусть говори псалтирь". — "Но не знаю ее!" —"Сядь рядом со мной, будем плести корзину; я буду говорить, а ты — повторять. Когда затвердишь, будешь самостоятельно молиться". Вот они сели плести корзину, и Антоний сказал первые слова первого псалма: Блажен муж, который никогда не ходит на совет нечестивых... Павел повторил раз-другой и сказал: "Позволь, я похожу и затвержу эти слова". Ушел и не вернулся. Прошли годы. Лет через сорок Антоний его встретил в пустыне: "Что с тобой случилось? Ты хотел от меня научиться псалтири, услышал только первые слова первого псалма и ушел?!" И Павел со слезами ему говорит: "Да, отче! Вот уже сорок лет я стараюсь стать человеком, который никогда не ходит на совет нечестивых, который никогда не прислушивается к голосу беса, никогда не слушает внутренних голосов, зовущих его ко злу..." Всю свою святость, подлинную, глубокую чистоту души, ума, сердца этот человек построил на одной строчке из псалтири.

Мы так много знаем, так страшно много знаем, но это остается праздным, бесплодным знанием; это знание лежит в нас, как книга на полке, — в любую минуту можем взять и прочесть и перечесть, и можно о ней говорить — но это не жизнь. А одно слово, прожитое до конца, могло бы нас сделать другим человеком. Примеров героического или простого подвижничества бесконечно много; но все подвижничество сводится к тому, что человек не дал слову залежаться, что человек не дал слову звучать пустым звоном, а из него сделал жизнь.

И я возвращаюсь к поставленному мне вопросу: не пора ли выбор, когда-то сделанный принципиально между правдой и неправдой, светом и тьмой, жизнью и смертью, Богом и обезбоженностью жизни — осуществить? Молоды ли мы, стареем ли мы, очень ли стары — не важно, потому что духовная жизнь не меряется временем, духовная жизнь это просто жизнь; и у каждого из нас бывало мгновение, когда она могла осуществиться, а потом что-то случилось, источник занесло песком. Но всегда можно к нему вернуться, он в нас есть, журчит вода под песком живой, светлой струей... Как часто нам думается: сколько было надежд в молодые годы, сколько было возможностей, — пропущены возможности, потускнели или завяли надежды... Неправда! В одно мгновение все возможности могут стать реальностью. Я не говорю о вещественных возможностях, а о возможностях стать внутренне тем человеком, о котором каждый из нас мечтал. Каждый из нас когда-то мечтал о свете, о чистоте, о глубине, о любви, о какой-то прозрачности души, о бесстрашной смелости во имя правды, и Бога, и человека, — все это возможно. Только для этого надо куда-то вернуться: не в пространство, а в глубину.

Вы, наверное, помните, в конце Евангелия от Матфея ангел говорит ученикам Христовым после Его Воскресения: Идите в Галилею, там вы Его встретите... Казалось бы, — зачем ходить в Галилею? Разве Христос не явился им в первую ночь после Своего Воскресения в самом Иерусалиме? Зачем надо было возвращаться вдаль? Но подумайте о том, чем была Галилея для этих людей: это было место их детства, место, где они были подростками и юношами, место беззаботных дней, место цветущих надежд, то место, где они впервые встретили Христа, когда не было на небе ни тучки, когда все казалось таким простым, лучезарным, возможным, свежим, как весна. Это действительно была весна их жизни. После этого прошли годы; всего-то три года — но как эти годы были тяжки, сколько они увидели вокруг себя ненависти, злобы, подозрения, сколько они пережили за Христа и за себя. И Христос им говорит: Оставьте эти годы позади, вернитесь туда, где жизнь зачиналась, нарастала, стала бить ключом, где раскрылась перед вами возможность, вернитесь к весне своей жизни, там Я вас снова встречу, и там вы познаете, что Воскресение — это действительно весна, и дар Святого Духа излившийся — тоже весна, начало полной, непобедимой жизни...

И каждому из нас говорит Господь: "Вернись в Галилею, вернись куда-то в свое прошлое, вернись". Есть у каждого из нас несколько таких мест; это могут быть оазисы в очень жгучей пустыне, либо это может быть то время — мгновение или годы — когда все началось. И каждому из нас надо вернуться к этим мгновениям, к этим годам, к этим истокам жизни. А если вернуться, тогда можно снова начать жить. Но жить не значить "переживать"; это значить — вернуться в ту сердцевину жизни, где слово "любовь" означает ликующую отдачу себя Богу, людям. В молодые годы нам кажется, что надо это сделать как бы телесно, всем трудом ума, тела. В старые годы делается ясно, что это можно сделать только сиянием любви из сердца, из глаз, любовью слова, молитвы, заботы... И когда мы приходим на говение, снова встает вопрос: вот какое-то мгновение, которое мы можем использовать; мы можем попробовать в течение этих немногих часов вернуться вглубь, вспомнить светлое и поверить — не только в Бога, но и в себя, поверить, что раз это во мне было и живет, всё возможно. Говоря словами апостола Павла: все возможно в укрепляющем нас Господе Иисусе Христе, ... ибо сила Божия в немощи совершается.

* * *

Если принять за истину то, о чем я говорил — что Сам Господь все время обращается к каждому из нас с вопросом: "Не пора ли тебе поверить в себя самого? Не пора ли тебе поверить, что всё, на что ты надеялся, перед тобой лежит, вся красота, в которую ты верил, вся правда, в которую верил — всё перед тобой открыто?" — надо поставить и другой вопрос: каково, в конечном итоге, последнее содержание жизни? Если все перегорит, если все пройдет — что останется? Апостол Павел говорит о том, что есть люди, которые строят из дерева, а кто-то из соломы, кто-то из камня, кто-то из золота или серебра; когда придет испытание огнем — что останется? В конечном итоге останется человек; человек без прикрасы, человек не защищенный никакой видимостью, человек, которому не за что прятаться, человек, которому некуда прятаться. Что это за человек? Неужели останется только какой-то мертвый костяк? Или неужели войдут с нами в вечную жизнь те вещи, которые мы уже на земле почитаем за мелкие, которыми мы забавляемся или которые одурманивают нас? Что останется в конечном итоге?

Серафим Саровский, разговаривая с кем-то из посетителей, раз сказал: средняя полоса жизни всегда бурная — и этим смущаться не надо; важно, как жизнь начинается и чем жизнь кончается... Если поставить вопрос о том, начинается ли она в благополучии, счастье, окруженная заботой или, наоборот, голодная, холодная, обездоленная — тогда недоумение берет: неужели это важно? И когда думаешь о конце жизни: жизнь кажется очень разнообразной, а в конечном итоге приходит момент, когда каждый человек остается один перед лицом своей собственной смерти. Есть какой-то момент, когда человек уже не окружен любимыми и еще как бы не вошел в вечность, когда земля куда-то уходит далеко-далеко, а небо только-только отверзается; неужели это последнее? Мне кажется, что и первое и последнее, зачаток и последний итог жизни — это то, что доступно и малому ребенку, и ветхому старику, — малому ребенку, в котором еще не развились все умственные его силы, еще не окрепло тело, и ветхому старику, от которого все это ушло. Что же в этот момент есть? Что может остаться или что было изначально? Помните, Христос говорит: Если не будете как дети, не войдете в Царствие Божие... Каковы свойства ребенка, которые предлагаются нам в пример? ясно, что не детскость, а что-то другое. Посмотрите на ребенка: при каждой нужде — голодно ли ему, холодно ли ему, тоскливо ли — он плачет и взывает о том, чтобы ему было дано нужное. И делает он это, потому что, не обманутый жизнью, он не потерял еще доверчивости. Ребенок доверчив до конца; он верит в любовь; и именно поэтому ему не страшно. А когда он чего-нибудь испугается, он, опять-таки, верит, что в своей беззащитности, беспомощности он непременно найдет любовь, которая его защитит — мать, отца, которые его поднимут на руки. Ребенок беспомощен и доверчив, он бесстрашен, потому что верит в любовь, он беззащитен и вызывает жалость, но не унижающую, а ласковую, теплую жалость. И еще: как умеет ребенок радоваться, как он умеет смеяться; как он благодарен за дар жизни и за все, что жизнь ему дает. Вот это мы теряем, все это мы теряем во взрослой нашей жизни. Мы теряем доверчивость, потому что жизнь нас учит, что она порой обманывает; обманывают люди, обманывают ожидания, надежды, мечты. И мы не умеем справиться с этим обманом. И вместе с этим, пока мы не научились справляться с обманом, с изменой, мы будем до конца зависеть от событий и от людей и можем быть сломлены, разбиты. Ребенок еще не понял, что есть на свете обман, измена, и не боится; но взрослый, который это знает, может научиться не быть побежденным ни изменой, ни обманом. Вспомните Христа: Он был окружен ненавистью — и никогда не отозвался ненавистью; Его старались обойти и обмануть, соблазнить, и Он с простотой и цельностью отзывался на все и никогда не допустил разочарования. Он не нуждался, чтобы Ему о человеке что бы то ни было говорили, Он Сам о нем знал все; но глубже, чем видимость более реально для Него, чем вещественная очевидность, был человек иногда глубоко зарытый под обломками жизни. Он в этого человека верил, и в самом человеке умел возродить и воскресить эту веру. И когда дело дошло до измены, когда Иуда решил изменить, Христос ему сказал: Друг, (другом назвал!) иди и делай то, что ты задумал... Он не стал защищать Себя; Он Себя отдал. И потому что Он себя отдал до конца, с первого мгновения и до последнего Он был без страха; отнять у Него никто не мог ничего, потому что Он уже все отдал. Никто у Меня не отнимает жизни, — сказал Он Своим ученикам, — Свою жизнь Я отдаю свободно... Отдав ее, Он был бесстрашен; зная человека, Он не мог быть "разочарован", потому что не был "очарован"; Он видел человека, каким тот есть, Он видел грех и грешника, и однако, глубже еще, чем изуродованность, Он видел образ Божий, который может в одно мгновение воссиять и возродиться. Мы должны научиться не невинности, которая с такой легкостью делает ребенка бесстрашным, доверчивым, открытым к любви, беспомощным, — мы должны от невинности перейти к святости, к той опытности, которая нас учит видеть вещи, какими они есть, видеть человека, какой он есть, и, однако, во все верить, на все надеяться и иметь любовь, которая никогда не перестает. Так говорит о любви, о надежде, о вере христианской апостол Павел. Беспомощность не страшна, когда ты отдал все; беспомощность страшна, когда у тебя могут отнять что бы то ни было; но отдавши себя и свое Богу и людям, не ставя условий, оставаясь только человеком, мы можем быть бесстрашны, доверчивы, истинны и правдивы, целостны и радостно-беспомощны. Мы ничего не имеем, но всем обладаем, — говорит апостол Павел, — ничего своим не почитаем, но Бог нам дает все. Мы богаты нашим нищенством, мы нищи — и многих обогащаем...

Вот этот строй ребенка, который изначально дается и потом теряется в течение жизни через то, что мы называем жизненным опытом, мы должны приобрести; потому что если мы его не приобретаем, мы остаемся изуродованными жизнью. О, иногда страшно опытными; порой — неуязвимо крепкими и защищенными; но — мертвыми. Жизни больше нет, любовь уже обусловлена, благодарность дается скупо, за что-то; она не делается ликованием души...

Так и в конце жизни. Когда мы вглядываемся в людей, которые сумели стареть, которые постарели, не обветшав, которые не износились, а стали тонки, прозрачны, мы видим то же самое: беспомощность. И вместе с этим, потому что эта беспомощность глубоко осознана, видим бесстрашие, доверчивость и благодарность за всякий признак тепла, любви, заботы. Когда до человека доходит беспомощность такая, что он уже ничем себя не может защитить, он может или прийти в отчаяние, или стать свободным. Старик, который сумел постареть, именно делается свободным. И тогда открывается перед ним Царствие Божие, Царство любви, потому что самое его существование, условие, содержание этого существования зависят всецело от чужой любви, чужой заботы — Божией и человеческой равно: Божией через людей и непосредственно Божией, когда Господь Свое слово кладет в его душу, касается души Своей лаской, Своей благодатью. Мечется стареющий человек тогда, когда он хочет сохранить свойства юных дней — и не может их сохранить; когда он хочет удержать гаснущие силы, гаснущий пыл души, тускнеющую ясность ума, крепость, независимость, то есть, в конечном итоге, способность жить без любви, не завися от того, чтобы его любили другие люди или Бог любил. Пока человек старается сохранить пламенность, он может только отчаиваться о том, что это пламенность проходит. Один из французских писателей, описывая старика, говорит: виден огонь в глазах юноши, — виден свет в глазах старика...

Вот тот переход, который творчески может нас делать детьми, когда мы уже перешли грань детства; может помочь нам вернуться в детство не в дурном смысле этого слова, не "впасть в детство", а вернуться в Галилею, вернуться к весне, когда мы были просты, беззащитно-доверчивы, способны верить в любовь и любить и были благодарны за всё. И когда я говорю "за всё" мне кажется, надо это понять в самом сильном смысле этого слова: не только за то, что мы считаем благодеянием со стороны людей и со стороны Бога, а за всё, что Бог, люди, обстоятельства, судьба — назовите как хотите — вливают в нашу жизнь, все, из чего постепенно сплетается наша человеческая личность, все, благодаря чему мы вырастаем в меру полного возраста Христова... Быть благодарным за благодеяния явные, простые: доброе здоровье, успех в жизни, счастье — не трудно, казалось бы; но и тут мы не умеем быть благодарными, и тут нам кажется, что могло бы быть лучше. Мы не умеем благодарить от всего сердца, как ребенок благодарит за малый подарок, заполняющий всю его душу, все его сознание, потому что самое мелкое проявление любви для него есть Любовь, вся Любовь. Порой мы доходим до кощунства: жизнь нам не в жизнь, словно жизнь тогда только является жизнью, когда соответствует нашим желаниям. И мы вовсе не умеем благодарить за то, что Бог нам так доверил, так нам доверился, что Он нас при всей нашей хрупкости, всей нашей худости, посылает в жизнь творить добро, посылает в тьму, чтобы быть искрой света, свечкой, которую, собравшись против нее, не может погасить вся тьма мира; посылает нас туда, где есть злоба, чтобы нести любовь, где есть гнев — нести терпение, есть обезбоженность — чтобы через нас Бог мог войти в эту обстановку... Как мы редко благодарим за то, что Бог нас посылает в самые страшные, или просто тяжелые, или неприглядные обстоятельства, забывая, что, делая это, Он говорит: Я тебе доверяю, пойди, будь Моим присутствием, открой Мне путь, будь предтечей Моим или просто будь привратником, который хоть щель откроет или дверь распахнет, чтобы Я мог войти и принести тот мир, какого земля дать не может, который может дать только Бог излиянием Святого, Животворящего Своего Духа...