Древний писатель сказал, что познать людей — это знак мудрости; но знак предельной мудрости — познать самого себя. И вот в течение нашего говения мы должны вглядеться в жизнь не поверхностно, а глубоко. Я часто употребляю это выражение "жить глубоко", "вглядываться вглубь вещей", и недавно мне был поставлен — с укором — вопрос: что это значит? Не пустое ли это слово? Не легкое ли это слово? Что в этом слове содержится, что под ним кроется?.. И вот я немножко разъясню, что я этим хочу сказать.

Основной грех наш, основная наша греховность в том, что мы скользим по поверхности вещей. Это сказывается в том, как мы относимся к событиям, — самым простым или самым значительным событиям мировой жизни. Мы на них смотрим только с одной точки зрения: как они отразятся на моей личной жизни? что со мной будет?.. Это поверхностно. В центре истории мира стоит Христос; вся история мира, и в великом, и в том, что нам кажется незначительным, — это борьба правды Божией с неправдой человеческой; это время, когда Господь прокладывает Свой путь к каждой отдельной душе, прокладывает Свой путь к совершению, к завершению истории, к тому времени, когда свет восторжествует над тьмой, правда над неправдой, жизнь над смертью, добро над злом. А мы на все смотрим, словно все, будь то малое, будь то великое, сводиться к одному: что со мной будет?.. В какие-то созерцательные моменты мы поднимаемся над этим состоянием, задумываясь шире, чем наш собственный малый горизонт, но ненадолго...

В наших отношениях с людьми та же самая поверхностность; как редко в нас хватает мужества, чтобы встретить человека лицом к лицу. Отец Лев Жилле в одной из своих книг пишет: как нерешительно мы смотрим друг другу в глаза!.. И он это объясняет тем, что когда ты смотришь кому-нибудь в глаза, через свой взор ты открываешь и ему глубины своей души. И этого мы боимся больше всего: как бы кто не заглянул в те глубины, в которые мы сами боимся заглянуть, от которых мы отворачиваемся — не потому, что они содержат в себе столько зла, а потому, что нам страшно то, что там можно найти. И когда мы слушаем друг друга, когда мы скользим взором по чужому лицу — как редко мы это делаем с желанием услышать и увидеть. Потому что услышать по-настоящему — это значит не только на мгновение, но навсегда с этим человеком встретиться. По русскому присловью, встречаются раз, но навсегда. Когда мы встретили человека всерьез, глубоко, то это действительно на всю жизнь, даже если мы никогда больше не встретимся. Мы наложили печать на человека, и он наложил на нас печать, и этой печати не снять. И это бывает страшно; страшно бывает задать вопрос и услышать ответственно, по-настоящему ответ, потому что в этом ответе не только слова, в этом ответе порой крик отчаянного человека, в его голосе раскрывается его нутро; и там мы можем встретить больше, чем способны понести. Не только ненависть, не только зло нам страшны, нам страшна бывает и любовь: как справиться с человеческой любовью? Как справиться со всем тем, что живет в человеке, что в нем бурлит, что представляет собой человека в становлении, человека, несущего в себе хаос, из которого Господь вызывает все возможности? Страшно... Мы хаоса боимся, мы всегда стараемся хаос искусственно упорядочить: если бы только можно было заморозить море, чтобы не было волн!.. Так мы относимся к той буре, которая бывает в человек — благодатной буре, или бесовской, или просто человеческой, многострадальной, творческой буре... Как редко мы умеем слушать так, чтобы услышать и отозваться всем существом, каков бы ни был риск, чего бы это не могло нам стоить... Больше частью мы очень осторожны: слушаем так, чтобы выбрать то, на что мы готовы отозваться, и оставить в стороне все прочее. А это "прочее" именно и составляет жизнь другого человека; то же, что мы с этого человека собираем, как ягоды с куста, это то, чем мы можем воспользоваться, или что не может нас испугать, никаким образом не может, как нам кажется, нам повредить.

И так же мы относимся к самим себе: как легко жить на поверхности нашей жизни; как легко прожить, переходя от одной заботы к другой, от одного дела к другому, от одной встречи к другой, от книги к газете, от разговора к хозяйственным занятиям. И никогда мы не оказываемся лицом к лицу с самими собой; или так редко... А когда это бывает, становится порой так страшно: что будет, если я открою эту дверь? Что за ней кроется?.. Мы все знаем, чувствуем, что под поверхностью есть тайна, что в этих глубинах кроется вся наша судьба, и боимся заглянуть туда. Перед исповедью мы заглядываем в какую-то относительную глубину; мы стараемся определить, что в нас есть дурного, позорного. Но это все — в плане наших отношений с Богом или с людьми, а мы должны заглянуть глубже этого: потому что наши слова, наши поступки — как листья, как цветы, как плоды на дереве, но не само дерево, не его существо. Правда, по плодам и дерево можно узнать, но не все о нем.

И потому что мы живем поверхностно, потому что мы даже в свою тварную глубину боимся заглянуть, мы так редко доходим до той глубины, где живет Бог, где таится все Царство Небесное. Святой Ефрем Сирин говорит, что когда Бог творит человека, Он вкладывает в его глубины все Небесное Царство, и вся задача жизни заключается в том, чтобы рыть вглубь и дойти до этого сокровища. Мы не можем встретить Бога в поверхностных отношениях с людьми, с событиями, с самим собой, потому что Бог поверхностно не живет. Любовь Божия такова, что по любви к нам Христос всю жизнь и всю смерть Свою отдал, подарил каждому из нас, лишь бы мы спаслись. Бог есть Бог строя, гармонии, красоты; но Он живет и действует также и в буре, и в ужасе нашего мира. И пока мы своей волей выбираем жить безопасно, не встречаясь лицом к лицу с ужасом или с красотой, то мы и мимо Бога проходим.

И говение (повторю еще раз) — это момент, пусть короткий, когда мы должны сделать попытку, хотя бы непродолжительную, сидеть и молчать, сидеть в тишине этого храма, поставить перед собой вопрос: за один день часто ли бывает, что я с глубиной живу, всей силой души, принимая на себя всю ответственность жизни и весь риск, связанный с этой ответственностью?.. Мы все окружены людьми; поставим себе вопрос: что я знаю — не о поверхностной жизни, а о внутренней жизни самых мне близких, родных людей — отца, матери, сына, дочери, жены, мужа, бабушки? Что я знаю о том, чем живет, чему радуется, о чем горюет человек, который в соседней со мной комнате? Могу ли я вспомнить черты его лица?.. Большей частью нам придется ответить: нет! Даже черты его лица не могу припомнить, потому что никогда в них не вглядывался, а только скользил взором; скользил, потому что мне достаточно отличать одного человека от другого; а что в нем содержится, что это лицо говорит, что говорят глаза — мне не важно...

А потом попробуем оглянуться и на себя и спросить себя: а себя я сколько-то знаю? или давным-давно забыл?.. В ранние, детские годы мы, пожалуй, что-то о себе знаем, потому что не скрываем от себя почти ничего; а потом мы закрываем столь многое! Некоторых вещей мы стыдимся, некоторых вещей мы боимся, некоторые вещи нам нипочем. И в результате, столько в нашей жизни выброшено или сокрыто; а вместе с этим, ничто из нашей жизни не ушло; ни одно воспоминание, ни один поступок, ни одно слово, ни одна встреча, ни одно событие нашей жизни не изглажено: они все есть — только под спудом, за занавесом: мы не хотим их знать. И настает время, когда приходится встать лицом к лицу со всем, чего мы знать не хотим. Это будет еще задолго до того, как мы пройдем врата смертные и станем пред Богом. Это бывает так часто, когда слабеет воля, когда слабеет в нас способность исключать из ума, из воображения, из воспоминания то, чего мы не хотим вспомнить; когда снами, воспоминаниями врывается наше прошлое, когда часы дремоты и сна делаются кошмаром, переплетом неразрешенных воспоминаний. Это так часто бывает в болезни, в бреду, в старости, в дремоте ослабленного тела и ума; и тогда, большей частью, мы с этим справиться не можем. Но теперь мы еще можем это сделать! Положим же немногие часы, которые перед нами сегодня, употребить на то, чтобы хоть боязливо заглянуть немножко глубже в себя самих и решиться жить внимательно; не только внимая прошлому, но начав вот теперь жить внимательно, чтобы ничто в жизни не прошло мимо нас и не кануло в те глубины наши, из которых рано или поздно оно поднимется чудовищем и страхом...

* * *

В этой второй беседе я хочу сказать о чем-то совершенно ином, не продолжить утреннюю беседу, а перейти на совершенно иную тему. Большую часть нашего русского прихода можно назвать Русью уходящей; кажется, что с каждым годом нас меньше, мы все стареем, силы не прибавляются, а убывают. И так легко нам, русским, чувствовать и думать, что наше время если не прошло, то проходит, и нам остается только заканчивать свою жить, обеспечив ее, сколько возможно, молитвой, церковью, самым необходимым для жизни. Но так ли это?

Когда озираешься и смотришь на лица, которые заполняют наш храм, мне кажется, что есть два рода людей в нем: с одной стороны, есть приходящая Русь — небольшая группа русских людей и русской молодежи, которая дорожит своей русскостью, своим языком, историей России; которая хочет сохранить все драгоценное, что вынесено из недр прошлого русской эмиграцией. И, с другой стороны, есть еще большее число западных людей, молодых и среднего возраста, растерянных порой, которые потеряли опору в том Западе, где они родились и воспитывались, и которые находят ее в русском Православии.

И те из нас, кто принадлежит к старшему поколению, кто еще жив, призваны сделать последний вклад в жизнь; не уйти от жизни, а сделать последний вклад, чтобы жизнь продолжалась, чтобы она была исполнена всем богатством, которое страдание и радость создали в наших душах. Но для этого надо понять нечто большее, чем мы это делаем, о том, как мы стареем и что при этом мы можем дать тем, кто нас окружает; а те, кто молод, должны вдуматься в судьбу тех, кто стареет и не только помочь им стареть достойно, но не утратить последней возможности стать преемниками того, чего никогда больше не будет.

Можно стареть и ветшать; а можно еще при молодости обветшать и уже не принадлежать творческому миру. Старость приходит ко всем; но она приходит в разное время. К одним она приходит через годы долгой жизни; к другим она приходит болезнью, разбитостью. И первый наш соблазн: сделать — я хотел сказать "все возможное", но я должен был бы сказать "все невозможное", чтобы удержать то, что уходит: телесные силы, здоровье, блеск живого ума, крепость... Страшно бывает видеть, как они постепенно уходят куда-то... И это большой соблазн, потому что сосредоточиться на том, чего нет, сосредоточиться на том, что убывает, чего не вернуть — самый верный способ задолго до смерти умереть заживо и перестать быть способным на творчество и на то, чтобы оставить наследие другим.

Один французский писатель, говоря о старости, пишет: стареющий человек, который возвращается к первому своему источнику, отходит от вещей временных и уходит в вещи вечные; и хоть виден огонь в глазах молодых, но в глазах старика можно увидеть свет... Вот на что мы должны быть готовы: превратить пламя жизни, огненный подход ко всему в жизни — в тихий свет. Если можно провести такое сравнение, мы должны перейти от слепящего света пасхальной ночи к тому тихому свету славы Божией, к свету невечернему, к свету, который никогда не угаснет, о котором мы поем на вечерне: Свете тихий святыя славы Небесного Бога Отца... Но для этого нужна решительность; нужно принять, что когда уходит одно, может, если мы только этого захотим, вырасти в нашей жизни другое. Перед словами, что есть огонь в глазах молодых и свет в глазах старых, говорится тоже, что по мере того как мы стареем, мы отходим от вещей временных, преходящих и вступаем в то, что вечно и неотъемлемо. Вот на чем мы должны сосредоточить не только внимание нашей мысли, но весь слух, все внимание нашего сердца и нашего существа; не бояться того, что прежнее уходит, а прислушиваться к тому, что постепенно нарастает; не бояться, что шум временного и внешнего до нас доходит заглушено, все меньше и меньше, а прислушиваться к тому, как нарастает гармония вечной жизни.

Если бы мы старели одиноко, если бы никто вокруг нас не старел, то, может быть, было бы легче это сделать; но старость охватывает множество людей сразу и пресекает жизни, которые нам дороги, отнимает от нас драгоценную опору, без которой, нам кажется, мы не можем прожить. Чем дальше идут годы, тем меньше вокруг нас остается сверстников, тех, кто пережил одно и то же с нами, кто все с нами разделил, с кем нужды нет долгой речью объясняться: они все могут понять, потому что они все знают на собственном опыте.