Вразумление архиерея

Прекрасно сохранившаяся до нашего времени икона Георгия Победоносца в монастыре Зограф вскоре стала известна не только всему Афону, но и всей Греции. От нее истекало такое большое количество исцелений и чудотворений, что один греческий архиерей, прослышав об этом, начал сомневаться в истинности происходящего.

- Ну, уж ладно, слыхал я и про чудотворные иконы, и про всяческие исцеления, но не в таком же количестве! Нет, здесь явно скрывается ложь, это всё монахи придумывают! Чудеса чудесами, но не такие же сверхъестественные! Более скромными должны быть чудеса. Монахи преувеличивают или придумывают их для того, чтобы привлечь в монастырь побольше паломников. Хитрят они, конечно, из корыстных соображений, надеясь направить денежную реку в свой монастырь. Поеду в Зограф - и покажу им, как народ обманывать!

С почтением принимают в Зографе прибывшего архиерея. Но он уже заранее настроен против этого монастыря и его насельников. Не верит он в чудотворность иконы Георгия Победоносца, в то, что столько чудес истекает от нее и столько бед человеческих врачует своим предстательством пред Богом святой великомученик Георгий. Он входит в храм и небрежно спрашивает:

- Ну, где там у вас эта икона... чудотворная? Покажите-ка мне ее.

- Вот, владыко, посмотрите - это наша главная святыня: чудесным образом перенесенная сюда из Палестины икона св. Георгия Победоносца.

Архиерей смотрит и со смешком говорит:

- Вот эта, что ли?! Чудотворная?!

И пальцем тычет прямо в лик святого. Когда же он попытался отнять палец от иконы, оказалось, что палец прилип. Архиерей его тянет и дергает - а палец не отнимается. Придя в себя, он начинает с плачем молиться, а сам все тянет палец: боль ужасная, но икона палец не отдает! Стали тогда служить молебны с акафистом великомученику Георгию. Архиерей поет, молится и плачет, просит прощения за свое неверие. И день, и ночь - несколько суток висит он перед иконой на вытянутой руке, на своем прилипшем пальце, умоляет отпустить его. Но, видимо, так велико было неверие этого архиерея, что решил наказать его святой Георгий и ради вразумления самого архиерея, и ради наставления всем прочим.

Что делать?! Принесли тогда скальпель и отрезали подушечку указательного пальца. Так до сего дня этот засохший кусок архиерейского пальца и находится на иконе, справа, у самой ноздри великомученика. Довелось и мне созерцать его своими глазами. Удивительное это зрелище! Представьте себе какую-нибудь поверхность, покрытую толстым слоем клея Момент. Если прикоснуться к чуть подсохшему клею пальцем, а затем потянуть палец вверх, вслед за ним потянется и прилипший к нему клей, образуя как бы маленький конус вулкана. Но ведь каждому понятно, что левкас и красочный слой на иконе - это совершенно сухая, твердая, можно сказать, окаменевшая, поверхность. Ее возраст, прежде чем архиерейский палец дерзновенно к ней прикоснулся, составлял к тому времени не менее 7 веков... И вдруг я вижу, что этот окаменевший красочный слой с левкасом приподнялся, словно на какой-то момент он сделался липким, как клей, оттянутый пальцем архиерея на сантиметр от поверхности доски - да так и остался застывшим вместе с засохшим куском мяса... По всем законам физики такого быть не могло. Но это было. И мы созерцали застывшее чудо своими глазами: отрезанный край пальца, влипший в поверхность краски.

Глава 28. ИЗ КОНСТАМОНИТУ В ВАТОПЕД

Ранним утром, едва успел растаять предрассветный туман, мы вышли из надвратной башни монастыря Констамониту. Тропа вела нас вверх - к бездонному голубому небу, которое начиналось прямо за оливковой рощей. Пробившись сквозь густое сито листвы, всю рощу насквозь тонкими иглами пронизывали лучи восходящего солнца. Прозрачные росинки, рассыпанные по серебристой поверхности оливковых листьев, падая за воротник, заставляли нас время от времени вздрагивать. Прохладный воздух, насыщенный голубым светом, был настолько чист и ясен, что каждый полевой цветок у дороги, каждая ветка дерева и даже тонкие стебельки трав создавали свой особый, очень четкий и неповторимый графический рисунок, который, вплетаясь в общую картину, продолжал тем не менее жить своей самостоятельной жизнью.

Мы поднимались по узкой тропе вдоль ущелья все выше и выше к перевалу, а когда, наконец, решили перевести дух - все трое, не сговариваясь, обернулись, чтобы последним взглядом запечатлеть в памяти оставленные внизу красные черепичные крыши, высокие тонкие трубы и купола приютившего нас этой ночью монастыря. Хорошо запомнилось ощущение легкости, почти полета в прозрачном воздухе над утопающим в зелени афонским ущельем. Уже в Москве это впечатление облеклось у отца дьякона в поэтическую форму. Вскоре по приезде он прислал мне небольшое стихотворение с посвящением.

Покидая обитель Констамониту