Непохоже, лучше, выше - но и к греху ведет худшему. Ведь именно оно, негодование, дает нам возможность освящать худшую из наших страстей. Именно оно позволяет нам прибавить "так сказал Господь" к нашим мнениям и чувствам (наверное, именно это и значит "произносить имя Господа напрасно"). Но и здесь верен закон "чем выше, тем опасней". Иудеи грешили против Бога больше, чем язычники, именно потому, что были к Нему ближе. Когда сверхъестественное входит в человеческую душу, оно дает ей новые возможности и добра и зла. Отсюда идут две дороги: к святости, любви, смирению - и к нетерпимости, гордыне, самодовольству. Одной дороги нет - назад, к пошлым грешкам и добродетелям неразбуженной души. Если Божий зов не сделает нас лучше, он сделает нас намного хуже. Из всех плохих людей хуже всего - плохие религиозные люди. Из всех тварей хуже всего - тот, кто видел Бога лицом к лицу. Выхода нет. Приходится принять эту цену.

Даже в самых страшных из проклятий мы видим, как псалмопевцы близки к Богу. Более того, мы слышим Божий голос, чудовищно искаженный плохим инструментом, человеком. Нет, Бог не смотрит так на Своих врагов, Он "не хочет смерти грешника"; Бог не смотрит так на грешника; Он неумолим, как псалмопевец, - но не к грешнику, а ко греху. Он не потерпит его, не попустит, не войдет с ним в сговор. Он вырвет глаз, отрубит руку, если иначе Ему не спасти Свое создание. В этом ярость псалмопевца гораздо ближе к одной стороне истины, чем многие нынешние взгляды, которые тем, кто их исповедует, кажутся христианским милосердием. Она лучше, чем псевдонаучная терпимость, сводящая жестокость к неврозу (хотя бывает, конечно, и порожденная болезнью жестокость). Она лучше, чем доброта женщины-судьи, которая - я сам это слышал - уговаривала вполне сознательных начинающих бандитов "бросить глупости". Когда после этого читаешь псалмы, вспоминаешь, что на свете есть нравственное зло и Бог его ненавидит. Вот почему я сказал, что голос Его звучит в тех строках, как бы ни искажал его инструмент.

Можем ли мы не только учиться у этих страшных строк, но и извлечь из них пользу? Мне кажется, можем; но об этом я поговорю в другой главе.

IV. Смерть

Я решил сперва говорить о неприятном, и мне бы надо перейти к самодовольству, которое можно обнаружить в некоторых псалмах. Но мы не разберемся в нем, если не поговорим сначала о других вещах. И я поговорю о другом.

По-видимому, наши деды читали псалмы и весь Ветхий Завет так, словно авторы его прекрасно знали новозаветное богословие, только Воплощение было для них не прошлым, а предрекаемым будущим. В частности, деды не сомневались, что псалмопевцы верили в вечную жизнь, страшились гибели и стремились к спасению. Надо сказать, тексты тому способствуют. Когда мы читаем: "Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек" (48:8-9), как не подумать, что речь идет об искупительной жертве Христа? Но древнееврейский поэт имел в виду другое, гораздо более простое: что смерти не избежать, здешней, земной смерти.

Я так и слышу, как читатель восклицает: "Ох уж эти ученые! Нет, не дам им портить Библию. Пусть сначала ответят мне на два вопроса: 1) Неужели простые случайности (плохой перевод, порча рукописей и что там у вас еще бывает) так удачно привели к полному совпадению с новозаветным языком? 2) Хотите ли вы, чтобы мы вообще забыли, отбросили привычные толкования ?" Я отвечу на оба вопроса позже, Пока же скажу, что отбрасывать привычное толкование не надо, и вернусь к тому, что считаю фактами.

Мне кажется очевидным, что в Ветхом Завете очень мало говорится о вере в будущую жизнь и совсем нет такой веры в бессмертие, которая имела бы мало-мальски религиозное значение. Слово, переводимое как "душа" в наших псалмах, значит просто "жизнь"; слово, переводимое как "ад" или "преисподняя", - просто страна мертвых, шеол, где пребывают все умершие - и добрые, и злые.

Трудно представить себе, как древний иудей мыслил шеол. Он не любил об этом думать. Религия не поощряла таких размышлений. Он верил, что очень опасные люди, вроде аэндорской волшебницы, вызывают оттуда умерших, но те ничего не говорили о шеоле; их и спрашивали не о нем, а о наших, земных делах. Если же он попускал себе такие мысли, он мог впасть в язычество, есть "жертвы бездушным" (105:28).

За всем этим нетрудно различить представления, свойственные многим древним народам. Современные люди лучше всего знают греческий аид. Это не рай и не ад, это почти ничто. Я говорю о народном веровании - у философов бывали более четкие и живые представления, и поэты могли выдумать что-нибудь поярче; но описания эти относились к народной вере примерно так, как научная фантастика к астрономии. По народной же вере тут и разговаривать было не о чем. Аид - страна теней, мир ничтожеств в прямом смысле слова. Гомер считает духов лишенными разума, и это, наверное, довольно близко к народному представлению. Они бессмысленно лопочут, пока живой человек не даст им выпить жертвенной крови. Как представляли себе это греки, мы видим по "Илиаде", где говорится, что души убитых идут в аид, а сама они становятся добычей псам и хищным птицам. Сам человек - это тело, пусть мертвое; душа его - что-то вроде отзвука или отражения. И страшная мысль смущает меня: а может, так оно и есть? Может, естественный удел неискупленного человека разложение души, подобное разложению тела, и он становится лишенным разума "душевным осадком"? Если это так, слова Гомера о жертвенной крови - исключительное, небывалое провидение.

Представления эти, столь туманные у язычников, еще туманней у евреев. Шеол еще неопределенней, еще отдаленней, чем аид. Он беспредельно далек от сердцевины веры, особенно - в псалмах. Псалмопевцы говорят о нем примерно так же, как говорит о смерти теист - тот, для кого мертвые мертвы, и все.

Нередко это видно даже в переводе. Особенно поразителен вопль: "Вспомни, какой мой век: на какую суету сотворил Ты всех сынов человеческих?" (88:48). Следовательно, "совершенная суета всякий человек живущий" (38:6). "...И мудрые умирают, равно как и невежды" (48:11); "будет ли прах славить Тебя?" (29:10), "ибо в смерти нет памятования о Тебе" (6:6). Смерть - это земля забвения (87:13); "в тот день исчезают все помышления его" (145:4). Каждый человек "пойдет к роду отцов своих, которые никогда не увидят света" (48:20).

Иногда кажется, что псалмопевец просит о "спасении души" в христианском смысле. Это не так. "Ты вывел из ада душу мою" (29:4) значит: "Ты спас меня от смерти". "Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня" (114:3) - примерно то, что мы назвали бы "я был при смерти" (не исключено, что речь идет о глубоком отчаянии). Из Нового Завета видно, что к тому времени иудаизм сильно изменился в этом отношении. Саддукеи придерживались прежних взглядов, но фарисеи и, видимо, кто-то еще верили в будущую жизнь. Сейчас мы не станем говорить о том, как эти изменения происходили. Нам важно другое: сильное религиозное чувство существовало и без такой веры. Многим покажется странным, что Бог, открывший евреям так много, этого им не открыл.

Теперь мне это странным не кажется. Начнем с того, что рядом с евреями жил народ, занятый чуть ли не одной только будущей жизнью. Когда читаешь о древнем Египте, невольно думаешь, что египтяне пеклись прежде всего о своем посмертном благополучии. Господь, по-видимому, не пожелал, чтобы Его народ шел по этому пути. Почему же? Разве можно слишком сильно заботиться о своей вечной участи? Как ни странно, можно.