— Спасибо, батюшка. Скажите мне, пожалуйста, что это за икона?

— Я не священник, а регент церковного хора. Это икона Божией Матери, именуемая „Нерушимая Стена".

— Теперь мне всё ясно, именно она была с нами на Курской дуге, под Прохоровкой.

— Расскажите, пожалуйста, это очень интересно, — попросил я.

— Как Вас зовут, молодой человек?

— Алексей Пономарев, а Вас?

— А меня Николай Иванович. Я приехал в ваш город, чтобы повидаться со своим боевым товарищем. Но немного опоздал. Мне сказали, что он недавно умер и похоронен здесь, на кладбище, недалеко от храма. Вот я и зашёл в церковь, чтобы свечку поставить за упокой его души.

— На этом кладбище, — заметил я, — давно уже не разрешают никого хоронить. Но совсем недавно сделали исключение, разрешили похоронить нашего церковного старосту — Скорнеева Сергея Викторовича. Он тоже был ветераном Великой Отечественной войны.

— К нему-то я и ехал, да, видать, не судьба, — печально молвил Николай Иванович. — Вы меня, Алексей, не проводите к его могиле?

— Отчего же, провожу, у меня сейчас до вечерней службы время свободное. Кстати, Сергей Викторович всегда перед этой иконой во время службы стоял и молился.

Когда мы подошли к могиле, Николай Иванович, обнажив голову, бережно положил букет цветов на могильный холмик. А потом, снова надев свою кепку, козырнул по-военному:

— Спи спокойным сном, боевой мой друг, Сергей Викторович. Вечная тебе память.

Мы присели на скамейку рядом с могилой, и Николай Иванович разложил на столике, стоящем здесь же, у скамьи, нехитрую снедь: яйцо, пироги, хлеб и луковицу. Затем достал старую металлическую фляжку и две металлические же кружки.

— Слыхал, что покойника водкой не положено поминать. Но я не поминать, а хочу с ним выпить наши сто граммов фронтовых за Победу. Сейчас все из пластмассовых одноразовых стаканчиков пьют, а я не могу, вот специально кружки взял. Фляжка эта у меня ещё с фронта осталась. Так сказать, боевая реликвия. У меня её даже в школьный Музей боевой славы просили отдать. А что, и отдам, всё равно скоро за Сергеем следом пойду.

Он разлил по кружкам и предложил выпить мне, но я отказался, сославшись на вечернюю службу. Тогда он поставил одну кружку на могильный холмик, а вторую, приподняв, торжественно сказал:

— За Победу, товарищ старший лейтенант! Выпив, присел к столику и, закусив, молча сидел, не торопясь пережевывал хлеб с луком. Затем достал пачку „Беломора" и, вынув папиросу, также молча, в какой-то углубленной задумчивости долго разминал её между пальцев. Наконец, прикурив, сказал:

— Вы, Алексей, просили меня рассказать, что случилось под Прохоровкой на Курской дуге. Хорошо, я расскажу то, что никому ещё не рассказывал. Пусть это будет исповедью солдата. Как Вы заметили, я — человек нецерковный, но Бога никогда не отрицал. А уж на фронте часто приходилось вспоминать о Нём. Атеистов на войне не бывает.

Школу я окончил перед самой войной. А уж как война началась, сразу в военкомат пошёл записываться добровольцем. Меня послали на ускоренные офицерские курсы артиллеристов. А через шесть месяцев надели лейтенантские петлицы — и на фронт. Во время Сталинградской битвы я уже был командиром батареи в звании капитана. Горячие были дни: сегодня ты взводом командуешь, завтра — ротой, а послезавтра… один Бог ведает. Наш артиллерийский полк стоял чуть выше Калача-на-Дону, когда мы завершили окружение армии Паульса, которое немцы отчаянно пытались прорвать. Наводку орудий нашей батареи нам передавали из штаба полка по телефонной связи. В самый разгар боя получаю из штаба координаты наводки прицела: „Трубка минус пятнадцать". Шарахнули из всех орудий. Через пять минут на связи сам командир полка, кроет меня трёхэтажным матом: „Ты что, — говорит, — сукин сын, под трибунал захотел? Так не дождешься. Я сейчас самолично приеду и тебя шлёпну".

— Что случилось, товарищ подполковник? — кричу я в трубку.

— Ты ещё, сучье вымя, спрашиваешь меня, что случилось? Ты же залпом накрыл два наших взвода пехоты.

Я передал командование заму и бегом к связистам в штаб полка. В голове стучит, бегу, как пьяный. Влетаю к связистам, а там сидят две молоденькие девчонки — одна грузинка, другая русская — и лясы точат с двумя бойцами. А по инструкции во время боя в помещении связистов строго-настрого запрещено быть посторонним. Вид у меня, наверное, действительно бешеный был. Этих двух бойцов как ветром сдуло. Девчонки ни живы ни мертвы сидят, на меня глаза вытаращили. Я спрашиваю их: