Напротив новая партия русских, прибывшая из СССР, дышала исключительно злобой по адресу родной страны. Исключением были, разве что простые люди, насильно угнанные на работы, но боявшиеся возвращения в виду предстоящего преследования со стороны карательных органов на родине.

Определенная доля вины в укоренении антисоветского настоя вреди невозвращенцев, лежит на самом Советском государстве. Приказ № 20, от 16 августа 1941 г., заочно приговаривавший к смерти, сдавшихся в плен и инициировавший репрессии против членов их семей, был хорошо известен среди военнопленных. По этому поводу пишет историк: "Ясно, что государство своим репрессивным законодательством, где сам факт пленения рассматривался, как измена родине, где преследовались не только сами пленные и перемещенные лица, но члены их семей, по сути дела отторгло сотни тысяч своих граждан" [222].

Договоренность между союзными государствами, заключенная в Ялте 11.2.1945 г., о выдаче советских граждан, не зависимо от их согласия, по состоянию границ на 1 сентября 1939 г., только усугубляла дело.

В отличие от своих предшественников - эмигрантов 20-х годов, новые беженцы, отнюдь не стремились к воссозданию России за рубежом. Одни из них хотели лишь мира, покоя, элементарного бытового устройства, - забыть кошмары плена, унижения, уйти от проблем неустроенности западной жизни и страха от советской действительности. Другие - были, напротив агрессивно активные, себя считали борцами, героями. Только негде было прилагать геройские силы, все это осталось там, на востоке, за советской границей. Здесь же были общины русских, поседевших, постаревших, утративших былую активность людей. Собственно они никогда и небыли идеологическими противниками вновь прибывших, так как жили в разных россиях, в разных культурах, в разных идеологиях, в разных социальных слоях. Зарубежный автор, склонный видеть в русской эмигрантской массе общность и единство, тем не менее, пишет: "Вторая эмиграция"... представляла все социальные слои, имевшиеся к началу войны. Это был сколок общества уже советизированного, о6езглавленного, но и наиболее ожесточенного... лишь постепенно вторая волна воспринимала культурно-религиозные ценности, хранимые первой, дорастала до духовного уровня..." [223].

Пока же о духовном росте говорить не приходится. На примере африканских русских общин мы видим, что вновь прибывшие не вливаются в уже существующие русские общественные институты, организации, ассоциации, а создают свои, как бы в параллель. Это относится и к церкви. Храмы для "второго волны - это уже, но только место молитвы, а сфера проявления политических симпатий и антипатий.

С прибытием на новые места, начался захват, а где не удавалось, - там создание альтернативных приходов. И это в тех местах, где уже на протяжении десятилетий были русские церкви, со своими сложившимися традициями и богослужебным укладом, приспособленным к местным условиям. Все эти факты наблюдаем на примере Марокко, Алжира и Туниса.

В Марокко, например, большая организованная группа русских, приехала с двумя священниками и хорошим спетым хором. Тунис становится местом пребывания зарубежных архиереев, - архиепископа Пантелеимона, затем епископа Нафанаила (Львова). Приход в Касабланке обрел альтернативного владыку, одно время им являлся Иоанн (Максимович), о котором следует сказать, что это был наиболее достойный святитель из всех зарубежников. Он мало интересовался политикой, был молитвенником и аскетом, уделял большое внимание благотворительности, просвещению, утешению страждущих душ. Оппонент зарубежного лагеря в Марокко писал о нем: "Исключением являются такие кроткие святители, как Иоанн (б. Шанхайский), да еще, наверное, найдутся, но таких меньшинство" [224]. По словам, близко знавших его людей, "архиепископ вообще не абсолютизировал юрисдикции, что в последствии явилось причиной осуждения его со стороны "более серьезных" зарубежных иерархов, для которых партии и "течения" имели большее значение, чем заповеди Христовы" [225].

Как реагировали священники уже существовавших церквей на появление своих беспокойных собратьев? Об этом писалось в церковной зарубежной прессе: "Не так давно, настоятель нашего храма, архимандрит Митрофан (Ярославцев), получил предложение от местного представителя юрисдикции митр. Анастасия (Грибановского), протоиерея Митрофана Зноско-Боровского, перейти вместе со всем приходом в карловацкую юрисдикцию. В своем ответе на это странное предложение архимандрит Митрофан подробно разъяснил отцу протоиерею всю не каноничность церковного устроения, так называемой Зарубежной Церкви и, считая излишним дальнейшие переговоры на тему о "переходе", просил только одного "мирного существования", без вмешательства в чужие дела" [226].

Часть 2. Совгражданки

"Людей, покидающих отечество для чужих краев, на чужбине не уважают, а на родине чуждаются"

Эзоп.

Итак, кто же, они, наши соотечественники, которые сегодня составляют основной костяк русской диаспоры в стране Магриба?

Необходимо сразу подчеркнуть, что в массе своей это женщины. Их появление здесь связано со вступлением в брак с местными арабами и берберами. Многие молодые люди из Марокко учились в советских вузах, да и в наше время продолжают получать образование в России и других странах СНГ. Большая часть этих женщин - не русские, а украинки или белоруски. Что самое интересное, все они всегда представляются русскими и в быту используют исключительно русский язык. Отдельный разговор о том, что в связи с отсутствием во многих североафриканских странах дипломатических представительств Украины и Белоруссии, этим женщинам приходится преодолевать массу проблем визового, юридического и паспортного характера (ближайшее украинское дипломатическое представительство находится в Тунисе). Марокканские студенты учатся также в Казахстане и среднеазиатских республиках, но спутниц жизни оттуда, как правило, не привозят.

Попадая в арабский, исламский мир Северной Африки, славянки сталкиваются с проблемами адаптации. Рассмотрим на конкретных примерах, как же этот непростой, процесс протекает в Магрибе.