Характеры у нас, детей, были разные. Коля в младших классах учился неважно, ему постоянно снижали оценку за грязь, за почерк, за неряшливость. Он вышел в отличники только с четвертого класса, когда учителя оценили его смекалку и выдающиеся умственные способности. Энергичный, шумный, прямой и честный, он руководил всеми играми, был любимцем товарищей, но с Сережей часто спорил, ссорился и мирился. Сережа был полной противоположностью Коле: аккуратный во всем, тихий, пунктуальный, прилежный к учению, Сережа был маминой радостью. Она не могла на него налюбоваться, показывала всем его табели, похвальные грамоты, рисунки и тетради. Это способствовало росту гордости у Сережи. Он был самолюбив и болезненно переживал, что он не пионер, а потому не может быть членом кружков, принимать участие в общественной работе класса и быть для всех примером. Папа помнил посты и не разрешал в те недели ходить в кино или театр. Он запрещал Сереже читать модную литературу, вроде Гайдара, где было много антирелигиозного. Чтобы не отставать от жизни класса, Сереже приходилось скрывать от отца то, что он читает, или оставаться после уроков в школьной библиотеке. Вычитывание отцом длинных всенощных накануне праздников отнимало у Сережи время, нужное ему для уроков и чтения. Противиться отцу Сережа не смел, но мальчика уже не радовали церковные праздники. Сережа вздыхал: "Опять пост! Опять того нельзя, другого нельзя!". Лет до десяти Сережа по вечерам сам читал, лежа в постели, по главе из Евангелия, за что его родители очень хвалили. Но мы с Колей говорили брату: "Напрасно читаешь, ведь только похвал добиваешься, а сам остаешься жадюгой, у тебя не выпросишь ни ластика, ни промокашки...". Сережа молча от нас отворачивался. Он вовремя засыпал, поцеловав у всех руки в знак примирения. Мне его поведение казалось ханжеством, хотя я еще понятия этого не знала.

Мы с Колей часто выходили из подчинения родителям и ложились очень поздно. Дождавшись, когда взрослые уснут, мы с Колей вновь включали свет и долго еще читали увлекательную переводную литературу для подростков, которой нас изобильно снабжала сестра отца тетя Зина, работавшая в Ленинке. Утром папе приходилось по несколько раз приходить к нам и будить нас в школу. Мы с Колей никак не могли проснуться. Папа всегда будил нас (а потом и внуков) сам с бесконечным терпением и кротостью.

Ярко помню такую картину: Сережа уже ушел, я поспешно надеваю пальто и соображаю, как мне придется пролезать в щель в заборе и бежать проходными дворами, чтобы не опоздать в школу. Заглядываю в столовую. Там Коля еще лежит, зарывшись в подушки, с градусником под мышкой, а мама натягивает ему чулки. Папа ползает на коленях около дивана, стараясь ручкой зонта извлечь из-под него Колины ботинки.

Мы с Колей постоянно что-то теряли, наши книги и тетради находили под кроватями. Коля не тянулся к школе, в младших классах ему было скучно. Он охотно пропускал занятия, не был самолюбив и не переживал недовольство учителей и вопросы ребят: "Почему ты не пионер?". А отличниками учебы были мы все трое. Я переживала свое "непионерство", но без обиды на родителей, а как добровольное мученичество первых христиан, о которых я тогда читала. Я просила у папы разрешения объяснить всем, что я верующая, я даже часто забывала снять крестик, и его у меня школьники видели. Но папа запретил нам упоминать в школе о вере, говоря, что за наше религиозное воспитание его могут снять с работы.

- Вот ты не хочешь страдать, а детей заставляешь, - говорила мама.

- Пусть молчат, - отвечал отец.

Но молчать, имея ответ, дело трудное. Молчание показывало, что мы или не знаем, что сказать в свое оправдание, или слов не подберем для выражения своих мыслей, или просто мы упрямы и глупы. Представляться такими - это подвиг юродства, а легко ли взять его на себя тем, кто привык к похвале и любит, чтобы все им восторгались? У меня, как и у Сережи, была детская гордость, побороть которую было очень трудно. В такие моменты, когда на нас "наседали", родители просто не пускали нас в школу, отчего Сережа плакал: "Я на вас директору пожалуюсь", - как-то сказал он родителям.

But the winter was over, the red summer was coming, which always brought my father and me closer. He spent all his holidays with us, played tennis, croquet, volleyball, taught us to swim, took us on a boat. Dad composed children's games for us, I designed them with interest, and several games were even published by Detgiz. Dad received a lot of money for these games, so mom jokingly called them "the second salary". In winter, dad went to the skating rink with us and skated himself.

On the Days of Our Angels and at Christmas, we had holidays and children of familiar believers came to visit. Classmates were never called, because it was necessary to hide our faith. In general, acquaintances visited our house constantly, there were many friends, and with some families we even spent the summer together at dachas. But parents gathered a solemn table for guests only twice a year: in December - on the day of St. Nicholas (father's name day) and on New Year's Eve (mother's name day). We didn't have wine in the house even these days, and we had no idea what a toast or a glass was. We did not go to visit. Mom baked pies, and otherwise only sweets and tea were served on the table, and on Easter - Easter cake and Easter cake from cottage cheese. We, children, did not see any other way of life and believed that this was how it should be.

In general, the ascetic repentant mood of Nikolai Evgrafovich left its mark on the family. Adults talked only on religious topics, dad never laughed, and if it were not for the noise and hubbub from the cheerful Kolya, it would be sad in the house. Mother was sometimes burdened by this eternal fast, she wanted to "go out" somewhere, and she was offended by her husband for not seeing her off. One day they went together to some family holiday, but quickly returned and remembered with horror the cheerful social company, which they both did not approach in any way.

Mother sympathized with my father's mood, but felt sorry for his organism and often vehemently protested against fasts and feats of "self-mortification," as she called my father's table. Mom was offended that he refused delicious dishes, because they were meat. I remember that often my mother almost with tears begged my father to drink milk or eat something hearty, quick. Dad protested, and quarrels began.

This was repeated almost always when the mother was going to sew or buy a new suit, coat, etc. "In virtue have prudence," says the Apostle, "otherwise the striving for podvig and virtue can become a source of sin." And so it was with us. Seryozha and I felt very keenly when the spirit of peace left the family. Our children's quarrels did not touch our hearts deeply, we could even after a fight an hour later, again, like children, peacefully sit next to each other, laugh and discuss our affairs. But the silence of my parents, their gloomy faces, my mother's tears, my father's sighs - this deeply upset Seryozha and me, and we cried a lot and bitterly. There were no scandals with us, but dad withdrew into himself, was sad, endlessly asked my mother for forgiveness, and she waved it off and cried. We did not understand what was happening between them. As we grew older, we began to guess that my father strove for holiness, and his ascetic life was beyond the power of his wife. But then the cause of the quarrels did not reach our reason, we cried and demanded peace. This grief was the reason that taught me to pray for peace in the family fervently, persistently and relentlessly. And how joyful it was when I saw that the Lord heard my prayer! We found daddy and mommy sitting side by side on the couch, clinging to each other, with a happy smile and a cheerful look. We rejoiced, Seryozha clapped his hands, jumped, and Kolya said solemnly: "And I knew that they would reconcile." He did not worry about quarrels, apparently he was smarter than us and understood that misunderstandings between parents stem from the excessive jealousy of dad for the salvation of souls, facing the ardent care of a loving mother, her concern for the health of our father. However, these quarrels stopped forever only after Kolenka was gone.

On one occasion there was an incident which proved to me that the quarrels between my parents did not shake their mutual love, which was as deep as the water of a lake that rippled in a gust of wind and remained calm and unaltered at the bottom.

It was Holy Thursday during Holy Week. Mom had been silent and sad for several days, dad was also sad, concentrated in himself, we, the children, were concerned about the tense situation and cried quietly. In the evening, my mother left without telling us where she was going and when she would return. It was unusual and difficult. Dad invited us to read twelve passages from the Gospel. Suddenly, someone knocked on the front door. Dad opened it. A young man came in, in a hat, well-dressed, friendly, in ironed trousers visible from under a black expensive coat, in shiny polished shoes. He apologized for disturbing us at a late hour, said that he was going through Moscow, handed my father a letter and asked for a place to stay for the night. He sat modestly in the kitchen, waiting for an answer. The letter was from Father Sergius Mechev, who was arrested and did not know where he was. Father Sergius asked the Pope "how we are doing," sent his blessing and greetings to "all ours" and his family.