My father taught us to recite prayers by heart very early. It is precisely "to read," but not to pray, for prayer is the elevation of the mind and heart to God. And with our minds we were not yet able to understand anything about the invisible God, and our hearts were no longer pure, but stained with sinful feelings of anger, envy, etc. In the mornings and evenings we were placed before images, but these moments hardly brought us closer to God. I condemned the brothers for hastily and carelessly pronouncing prayers, and Seryozha was still very clumsy and could not read better. Kolya, on the contrary, seemed to boast of the correctness of pronunciation and the fact that he could rattle everything like a tongue twister. I was outraged by this, and I read slowly, with a feeling that the guys were annoyed. Each of us read the prayer assigned to him, but if someone began to dream, then the other, sometimes, would take and read after his own "someone else's" prayer. Thus, following the troparion to the Martyr Natalia, I hastened to read the troparion to St. Sergius. When he came to, Seryozha pounced on me with a roar and tears: "She read my prayer!" Mom and dad calmed him down: "Well, read it too." "No," Seryozha cried, "she's already read it. How dare she? This is my saint!" In vain the parents went into explaining that anyone can pray to any saint. The theory had not yet reached us, and I was jubilant. "Yawn, yawn more!" I teased my brother. Our parents forced us to kiss forcibly, but this did not change the feelings in our souls for long. Thus, even before the age of seven, Satan hastens to remove from God the foolish souls of children. But both mother and father fought for our souls, pleasing God: my mother did an extraordinary amount of good to the unfortunate poor people, and my father did not bend his knees and diligently bowed, begging God for salvation not only for his own soul, but also for the salvation of the children's souls entrusted to him.

Zagoryanka

Our parents said: "Children should have a joyful perception of life." And they tried with all their might to fulfill it. For five years in a row, at the first signs of spring, we were taken to the Moscow region, to the wooded Zagoryanka. A teacher remained with three children, and young Yulia ran the household. She was one of the "dispossessed" who fled to Moscow. My parents visited us only once a week. But they spent their vacations with us. Those sunny days were forever imprinted when we went to the Klyazma River. Dad took the boat, deftly steered, and Kolya and I tried to row. Winding shady river banks, white lilies, yellow water lilies, large shells on the sand... We carried all this home, let it float in plates, and there was no end to our joy. And right behind the fence, made of old broken boards with holes, there was a dense spruce forest. A little further away are slender pines, under which a carpet of strawberries spreads. In the mornings - walks, and in the evenings - merry games of croquet, twelve sticks, tennis, etc. Dad demanded that they always play fairly, so that there were no quarrels or fights. And so it was through his prayers. In the summer, we lived amicably.

In front of the windows of the dacha stretched a green clearing. If you walked along it, in five minutes there was a light fence on the left, behind which there was a spruce forest. And in this forest, a simple dacha was adapted for a temple. Only a small cross, drowning in the branches, showed that there was a church here.

Here we ran without paths, through the forest, invariably crawling through a hole in the fence.

The iconostasis fenced off the altar. The church was served by a nice old woman who lit the lampadas. To our great delight, she trusted Kolya and me to go during the service for the plate collection. We beamed with happiness and invariably bowed low when someone put money on us. During the reading of the commemorations, we were allowed to go outside. Then we ran under the spruce trees and collected bunches of strawberries, beware of eating at least one berry. After all, then it will be impossible to take communion! Our friends Lucy and Vera Eggert took turns running under the window of the hut to listen to the singing. They made frightened, frightened eyes and shouted to us: "Cherubic, and we are here!" Then we rushed to church, approached Aunt Varya, our teacher, and gave her our bouquets for safekeeping, so that after Holy Communion we could receive them back to eat.

I remember one memorable evening. Usually the church was completely empty that evening: an old woman at the entrance, two singers and I. And outside the windows the trees rustled, the rain drizzled, and it was already completely dark. I felt so good that I didn't want to leave. I didn't want to go home. I admired the faint flickering of the lamps (there was no electricity anywhere in Zagoryanka yet), the familiar voice of old Father Peter quietly pronounced prayers. I was five or six years old, I did not yet understand the meaning of the words, but I listened to the prayers with pleasure. "If only I could stay here for a century," I thought.

"You're afraid to walk alone through the dark forest, I suppose?" he asked.

"I wasn't going to leave," I said.

- Однако пойдем. Тебя ждут ужинать и спать, - сказал он.

Мы вышли. Несколько минут тьма кругом была непроглядная, но я шла за Колей и не боялась. Но вот среди стволов заблестело окошко, за которым у нас горела керосиновая лампа. Мы облегченно вздохнули и побежали по мокрой траве к дому. Так бывает у детей: рассудок еще молчит, а сердце чувствует благодать Божию и начинает любить. Я в те годы очень любила тетю Варю (графиню Бутурлину), нашу гувернантку. Она была всегда ровная, тихая, грустная, никогда не смеялась, но и не плакала. Она любила ходить в Елоховский собор на службы и брала нас с собой. Мы покорно стояли в толпе, ждали "Отче наш", после чего всегда шли домой. Не причащались. Причащаться ходили мы только с родителями. Ездили в далекие храмы на трамвае. Почему? Вопросами мы не задавались, принимали просто, по-детски, все происходящее.

Одной из первых наших нянек была немка Маргарита Яковлевна. Справедливая, но очень строгая, она била нас по рукам, если мы дрались, и очень скоро приучила нас к сдержанности и дисциплине. С мая месяца по сентябрь включительно мы жили с Маргаритой Яковлевной на даче, в лесистой Загорянке. Родители приезжали к нам только в выходные дни, которые в те годы не совпадали с воскресеньями. К Маргарите часто приезжал ее родной дядя, пастор реформаторской церкви, приезжали и другие "братья" и "сестры" (так сектанты зовут друг друга). Они пели чудесные гимны, слова звучали ясно и были доступны детскому пониманию. Мне шел пятый год, но сердце мое замирало от восторга при этих звуках духовного пения. "Ближе б, Господь, к Тебе...", - раздавалась мечта среди леса. "Стучась у двери твоей, Я стою, пусти Меня в келью твою...", - слышали мы голос как бы Самого Спасителя. Мы, дети, даже тихо подпевали печальные гимны об усопших: "Они собираются все домой, и один за другим входят в край родной". Царство Небесное складывалось в нашем детском воображении как милая Отчизна, влекущая к себе душу: "И в белых одеждах, в святых лучах Спаситель их водит в Своих лугах...". Эти слова соответствовали нашей жизни, ибо мы проводили дни в долгих прогулках по лугам и лесам, усыпанным цветами и изобилующим ягодами и грибами.

Когда наступала пора возвращаться в темную московскую квартиру, лишенную солнца, из окон которой видны были одни только каменные стены, я горько плакала. Я с братцами сидела на телеге, нагруженной вещами; лошадка тихо шла по узкой лесной дороге; ветви деревьев задевали наши головы, окропляя нас холодной росой. А вдоль дороги из мха на нас смотрели шляпки белых грибов, блестящих от дождя. Сколько радости доставляли нам в прошлые дни эти грибы, а тут мы ехали мимо них, обливаясь слезами. За телегой шли мама и гувернантка, мне подали огромный и крепкий белый гриб, и я всю дорогу целовала его.

Наступила зима. Мы не заметили, как исчезла Маргарита Яковлевна. Однажды вечером в столовой появилась грустная, сдержанная и тихая Варвара Сергеевна, бывшая графиня Бутурлина. Мы, дети, встретили ее приход открытым бунтом. Узнав от мамы, что у нас опять будет гувернантка, мы кинулись искать поддержки у папы. Дверь к нему была заперта, и мы осаждали ее долго, стуча в дверь каблуками, кулаками, сопровождая стук криком и плачем. Папа долго не отворял, видно, молился, но потом вышел к нам и с трудом нас успокоил, уговорив подчиниться судьбе. Однако, когда Варвара Сергеевна начала нас водить на прогулки в сад, братья мои убегали от нее и держались поодаль. Я тоже сначала дичилась новой воспитательницы, но она скоро покорила мое сердце интересными рассказами. Она посылала меня за мальчиками, и я звала их, доказывая, что "тетя Варя" не злая, что она знает много чудных историй. Сначала за мной следовал Сережа, а потом приходил и Коля, ворча себе под нос и называя меня "изменницей". Вскоре мы привыкли к тете Варе и полюбили ее не меньше, чем родителей.