Храм святой Софии тоже произвел на меня прекрасное, сильное впечатление. Подступы к нему неприглядны: какие-то пристройки, грязь, валяются метлы, сушатся портянки… Но стоит войти в храм — какая красота! Купол, как небо… на стенах фрески. Огромный собор не кажется большим благодаря гармонии архитектурных пропорций.

Митрополит Антоний, я, архиепископ Анастасий и епископ Никодим побывали и в Фанаре у местоблюстителя патриаршего престола митрополита Дорофея. Прием был официальный. Нас провели в зал, где мы были встречены митрополитом Дорофеем в окружении членов Синода. Отсюда все перешли в гостиную, и нам было предложено угощение: сначала "глики" — варенье с холодной водой, затем кофе в крошечных чашечках и, наконец, сигары. От курения, — столь не соответствующего нашему сану угощения, — мы отказались, а греческие архиереи, смеясь над нашим чураньем табака, дружно все закурили. Прием длился минут пятнадцать-двадцать, а потом мы на лодочках вернулись домой. Турок-лодочник, усаживая нас в лодку, подтрунивал над нами: "Купаться хочешь?" — "Нет". — "А зачем воевал?!" — и он расхохотался.

В Константинополе я служил в русской церкви святителя Николая в военном лазарете на Харбиэ. Прекрасная постройка и хорошая, большая церковь. Заведовал всем учреждением бывший морской прокурор Богомолец. Он уговорил меня переехать из Подворья в лазарет. Я этому предложению обрадовался. Здесь все было чисто и благоустроено, после Подворья казалось отдохновительным.

Мы стали собираться в путь-дорогу, в Россию. "Владимир" давно уже ушел, пришлось обратиться к нашим военным властям (во главе которых стоял генерал Драгомиров) с просьбой доставить нас в Новороссийск. Драгомиров обещал посадить нас на какой-то пароход, предупредив, что он старый и маленький. Но мы были готовы плыть на родину хоть на плохом пароходе. Как только разнесся слух о предстоящей отправке нас в Россию, к нам стал прицепляться архиепископ Алексей Дородицын. Мы уклонялись, ссылаясь на то, что митрополит Антоний, я и епископ Никодим являемся в глазах наших военных и морских властей определенной группой русских архиереев. Однако и тут, как в Галаце, архиепископ Алексей опять независимо от нас в Россию как-то проскочил, хотя и на другом пароходе.

Заканчивая мои константинопольские воспоминания, не могу не упомянуть с чувством признательности об отношении к нам в посольствах. В те дни еще повсюду к нашим страданиям относились с уважением.

Прежде чем говорить о моем возвращении в Россию после плена, я скажу несколько слов о значении для меня пережитых в плену испытаний.

Когда в Киеве меня арестовали, я думал, что мне конец… Весь дальнейший период плена прошел под знаком неволи, бесправия, подавленности — горьких, тягостных переживаний. Теперь, оглядываясь назад, вижу, что плен был благодеянием, великой Божией милостью. Господь изъял меня из России в недосягаемость. Я был в России фигурой заметной, колющей глаз, и был бы несомненно одной из первых жертв террора. Плен сохранил мне жизнь. Правда, за эти 9 месяцев сколько было моментов, когда гибель казалась неминуемой, сколько безвыходных тупиков! Но всегда приходила помощь свыше, находился исход из безысходности. В каноне молебном ко Пресвятой Богородице есть чудные слова: "Аще бо Ты не бы предстояла молящи, кто бы нас избавил от толиких бед; кто же бы сохранил до ныне свободны…" — до сих пор, когда я читаю эти слова, всегда они стучат мне по сердцу…

В духовном смысле плен мне принес несомненную пользу. В келии, в тишине и одиночестве, я осмыслил многое, критически отнесся к своему прошлому, нашел недочеты, ошибки, грехи. Политические увлечения, земная напряженность, угар политической борьбы, — все это удаляло от Бога. При правильности идей, самое ведение борьбы за них в атмосфере политических страстей было уклонением от прямого пути. Необходимость в политической борьбе навязывать противникам свою правду, уметь ловить их на слове, пользоваться их ошибками, зорко наблюдать, чтобы не пропустить момента, когда их позиции слабы… вот некоторые психологические черты думской моей деятельности. Государственная дума предстала передо мною с тою ясностью, которая дается лишь беспристрастному наблюдению со стороны. За всю эту правду о прошлом я благодарю Бога. Из плена я вернулся другим, чем уехал, он оставил на мне неизгладимый след.

Переоценил я в дни заключения и многие земные ценности. Как некоторые из них потускнели! При свете sub specie аеtеrnitatis [98] сознание прояснилось и я понял ценность вечных благ. Объективно говоря, в нравственном отношении я был в плену лучше, чем на воле.

Наконец плен со всеми его грозными обстоятельствами, с роковыми моментами, когда, казалось, я был на волосок от гибели, — весь этот опыт зыбкости человеческого существования и опыт чудесного Заступления и Спасения тоже печать свою на душу наложил. Дни плена явили цепь чудес… — реально ощутимое вмешательство Божественного Промышления в мою судьбу, и теперь я знаю опытно, что означает возглас: "С нами Бог!.."

18. АРХИЕПИСКОП ВОЛЫНСКИЙ

Опять на родине (1919)

Мы возвращались на родину после Успения (1919 г.), пробыв в плену 9 месяцев. Эти месяцы прошли для нас, как годы. И вот мы подплываем к русским берегам, уже видим их очертания, уже вырисовываются дома Новороссийска…

На пристани нас встречает огромная толпа. Знакомые и незнакомые: много духовенства, военные, штатские… В толпе и графиня Игнатьева, — она издали веет нам платком.