Бичом и фронта и тыла был в те дни сыпной тиф. Покойников едва успевали хоронить. Мне случалось служить панихиду на братской могиле. Трупов наложили полный ров, а тщательно не засыпали. Трупный запах ощущался очень сильно.

Однажды на вокзале я увидал солдат, пленных большевиков. Я подошел и спросил их: "Что вы, братцы, — большевики?" — "Да какие мы большевики…" — был ответ. И верно, стоило на них только посмотреть — бессознательное стадо; куда погонят, туда и пойдет. Часть пленных расстреливали, другая — вливалась в белые войска и стреляла в красных. Тяжелое впечатление произвели на меня пленные большевики…

Я был приглашен участвовать в заседаниях Высшего Церковного управления. В одном из заседаний судили архиепископа Екатеринославского Агапита (Вишневского). Он встречал Петлюру в Киеве. Архиепископ Агапит был инспектором Полтавской семинарии в то время, когда Петлюра в ней учился. Из семинарии Петлюру выгнали за какой-то неблаговидный поступок. Когда Петлюра въехал в Киев, архиепископ Агапит встретил его льстивой речью, приветствуя его как "героя" и "освободителя". "Мы с вами давно знакомы…" — между прочим напомнил он. Петлюра промолчал. Потом архиепископ Агапит повел резко украинскую линию. За этот уклон теперь Высшее Церковное управление его и судило. Был поднят вопрос: оставить его на кафедре или уволить? Решили уволить на покой. На его место назначили донского викария епископа Аксайского Гермогена. Однако политические события развернулись так, что он не мог добраться до своей кафедры.

Дальнейшая моя работа в Высшем Церковном управлении свелась к порученной мне ревизии Кубанской епархии. Преосвященный Иоанн, слабый и беспомощный человек, в столь трудное и бурное революционное время наладить управление своей епархии не сумел. В епархиальных делах был хаос, в консистории с ним мало считались, в архиерейском доме командовал архиерейский келейник, простой мужик-казак, о котором я уже упоминал. Он допускал к архиерею только того, кого сам хотел допустить, а других посетителей бесцеремонно выпроваживал. Развал в управлении епархией дошел до крайнего предела, когда священник Калабухов вошел в "самостийную" кубанскую организацию, снял рясу, нарядился в черкеску с кинжалом за поясом и в таком виде представлялся епископу… Владыка Иоанн все это видел, но ничего не делал для того, чтобы его образумить, и не запретил ему даже священнослужения. Я произвел ревизию и представил Высшему Церковному управлению обстоятельный доклад. В нем, вне всяких личных счетов, я изобразил живую, правдивую картину того, что в Кубанской епархии происходило. Собранный фактический материал предрешил суждение Высшего управления об епископе Иоанне. Он давал объяснения, но они оправдать его не могли, — и он был уволен. В состав Высшего Церковного управления входили кроме епископов протопресвитер Г.И.Шавельский и профессор Петербургской Духовной Академии протоирей А.П.Рождественский. Епископ Иоанн уехал в какой-то монастырь и вскоре там умер.

После ревизии делать мне было нечего. Мой знакомый холмский священник пригласил меня к себе в Старочеркасск — старое гнездо донского казачества, его древний исторический центр. Я приглашением охотно воспользовался; мне не хотелось дольше стеснять моих гостеприимных хозяев — о. Молчанова и его милую семью.

Старочеркасск — своеобразный городок: все дома его построены на сваях, чтобы весной, в разлив Дона, вода не заливала жилых помещений. После разлива на берегах остается множество рыбы, которую вылавливают голыми руками. Рассказывают, что в одну хату казака заплыл огромный сом, который ударом хвоста по голове убил старика-хозяина. В городе — старый собор, в котором много церковных ценностей, захваченных когда- то казаками в виде военной добычи: священные сосуды, иконы и проч. Даже сейчас, в трудное время, чувствовалось, что население городка ни в чем не нуждается. Раздолье, богатство, изобилие, доступность земных благ… — вот мое впечатление об этом маленьком казачьем городе. Смотрю, стоит на мосту старичок и вылавливает простым черпаком рыбу. Съездил на хутор к казакам посмотреть, как они живут, — и удивился: живет простой казак, как помещик, яств полный стол; в хозяйстве, видимо, всего вдоволь.

Тут подошел вскоре годовой казачий праздник завоевания Азова ("Азовское сидение"). Была панихида, а потом смотр казакам. Приехал атаман А.П.Богаевский, сказал горячую обличительную речь, обвиняя казаков в бездействии, в равнодушии к тому, что происходит на фронте. "Вы тут сидите беспечно, а там солдаты наши голые, разутые, раздетые… Зима надвигается… Недаром большевики злорадствуют: "Скоро придет наш новый союзник — зима!" Действительно, несмотря на богатство казачьей жизни, в атмосфере ее уже чувствовалось разложение.

Меня потянуло на Волынь. Я узнал, что председательница "Белого Креста" госпожа Митрофанова, жена ректора Варшавского университета, эвакуированная со своей организацией в Ростов, снаряжает госпиталь в Киев, освобожденный от большевиков. Я решил воспользоваться удобным случаем и добраться до Киева, оттуда я хотел попытаться проникнуть на Волынь. Председательница с удовольствием откликнулась на мою просьбу, мне оставалось лишь перебраться в один из двух-трех вагонов-теплушек ее подвижного госпиталя. Обстановка больничная, и в том же вагоне доктор и сестры. В дорогу надо было запастись провиантом. Мои добрые знакомые снабдили меня большим количеством сушеной рыбы, — и я сам потащил свою кладь на вокзал. Сижу в вагоне день, два… мы не двигаемся. Комендант, сын холмского священника, хмурится: "Трудно вам будет в пути, владыка, — всюду непорядки, банды… не могу пустить поезда; может быть, наши дела на фронте окрепнут, тогда пущу". А на третий день уже решительно: "Я против того, чтобы вы ехали". И вот я опять тащусь с вещами к о. Молчанову. Опасения коменданта были основательны: поезд подвергся нападению, и много пассажиров было перебито.

Что ж делать дальше? Я сижу в Ростове и жду. На фронте роковой перелом: началось стремительное отступление наших войск. В эти дни у меня разболелись ноги, вновь обнаружилось воспаление вен, и я по совету профессора Варшавского университета Никольского лег в клинику. Ростовские клиники, выстроенные купцами-благотворителями, были прекрасно оборудованы. Я пробыл там недолго и мне стало лучше. Священник, обслуживавший клинику, был кладбищенский и жил рядом с клиникой на кладбище. Он пригласил меня к себе. Я с радостью его приглашением воспользовался, чтобы не обременять собою о. Молчанова.

Наступил конец ноября. Наши войска откатились уже до Харькова Там начался "пир во время чумы". Май-Маевский устраивал вакханалии, дикие кутежи… Слухи о безобразном его поведении распространились по армии. Атмосфера сгущалась. Я узнал что Киев взят; что митрополит Антоний с духовенством проследовал через Ростов в Екатеринодар и ему поручено возглавлять Кубанскую епархию.

Большевики все ближе и ближе… Казаки стали изменять. На фронте не хватало продовольствия, население голодало тоже. Началось массовое дезертирство. Надвигалась анархия…

Генерал Тихменев, заведующий движением, предупредил меня, что мне пора уезжать. Он дал мне отдельный вагон (на вагоне была надпись, что вагон предоставлен мне) и разрешил набрать спутников по моему усмотрению. Прослышав об этом, знакомые и незнакомые стали умолять меня пустить их в мой вагон. Через два-три дня он был набит битком. Военные и штатские, дамы, дети… В числе пассажиров был епископ Гавриил Челябинский. Стоим-стоим на запасном пути, — нас не прицепляют. Среди железнодорожных рабочих уже чувствовалось коммунистическое настроение — ожидание прихода большевиков. Начальник станции бессильно разводил руками; рабочие бездельничали, соглашаясь работать только за взятки. Нам пришлось делать сборы среди пассажиров и давать взятки сцепщикам, смазчикам, кондукторам… В вагоне мы прожили дней восемь. Сели 2 декабря, а двинулись 10–11 декабря. Ехали медленно, с длительными, зачастую не предусмотренными, остановками. Тащились больше суток до Екатеринодара, тогда как обычно туда часов семь-восемь езды. Всюду на станциях толпы солдат с винтовками и без винтовок — отряды в беспорядке отступающей нашей армии… Тучи беженцев; среди них случалось встречать своих знакомых — словом, общая картина разложения…

Екатеринодар… Город превратился в большой военный лагерь. На улицах, на вокзале — всюду военные. И со всех концов к городу наплывают все новые и новые эвакуированные войсковые части, учреждения и беженцы.

Гражданская власть образовала "самостийное" Кубанское управление, даже наставила на границах Кубани таможенные рогатки. В правительстве сочетались два течения: "самостийный" кубанский шовинизм с социализмом левого направления. Но все же оно было умеренным по сравнению с крайним "самостийным" течением казака Быча, священника Калабухова… Генерал Покровский, один из генералов Врангеля, арестовал главарей этой шайки, повесил Калабухова и не позволил снимать повешенного. Это вызвало среди населения большое негодование. Казненного стали считать мучеником, бабы со слезами целовали ему ноги, причитая: "Батюшка!., батюшка!.."