Пасхальную заутреню я служил в посольской церкви. Когда ехал из Тегеля в Берлин, испортился трамвай, был уже 11-й час, я волновался, боялся опоздать; не зная немецкого языка, не мог расспросить, долго ли простоим; наконец кое-как добрался. Храм и двор были полны народу, много солдат — военнопленных. Заутреня прошла с подъемом. Я долго христосовался с молящимися. Пасха пришлась на 1 мая по новому стилю. Куда после обедни деваться в 4–5 часов утра? Меня на автомобиле увезла разговляться к себе семья Безак. Елена Николаевна Безак, светская, чистая женщина, по натуре редко цельная, экспансивная, была радушной гостеприимной хозяйкой. Безак жили в Берлине хорошо, широко. Я оставался у них до вечерни, которую поехал служить в Тегель.

Понемногу жизнь стала налаживаться. О.Зноско покинул посольскую церковь, но отдал ключи не сразу, а после затяжных переговоров, вернуть же бумаги не согласился. Я был вынужден формально их затребовать и начать расследование о противлении архиерейской власти.

На очереди стояла теперь организация Епархиального управления. Церковный староста Берлинской церкви вручил мне 1000 марок; это было все, что церковь могла мне уделить. Я стал собирать членов Управления. Кроме меня и архимандрита Тихона в него вошли миряне: сенатор Бельгард, сенатор Нейдгард (казначей), а молодого юриста Дерюгина я пригласил для исполнения обязанности секретаря. Все деятели Епархиального управления получали минимальное вознаграждение, по мере накопления очень скромных епархиальных средств.

В те дни в Берлине наибольшую общественную активность проявляли эмигранты-монархисты, и мне поневоле пришлось жить в монархической орбите. В этой среде шла энергичная подготовка к Монархическому съезду в Рейхенгале. На одном собрании, на котором был поднят вопрос о положении Церкви в восстановлении России, я побывал, но сразу увидал, что ничего нового, творческого в постановке вопроса нет. Собрание сбивалось на старый лад, доходило до крайних утверждений — например, высказывались суждения, что постановления Всероссийского Церковного Собора не имеют силы, потому что не подтверждены императором… Меня пригласили на Рейхенгальский съезд и просили перед открытием его отслужить молебен и преподать благословение.

На Рейхенгальский съезд уже после открытия заседаний прибыл митрополит Антоний. Он сказал прочувствованное приветствие, прослезился, упомянув строчки из лермонтовского "Бородина":

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать…

Меня просили организовать церковную комиссию. Я организовал ее, но работа в комиссии меня не удовлетворяла: заметен был прежний бюрократический уклон к подчинению Церкви государству. Председатель Крупенский не хотел, чтобы я выступил с докладом, якобы по недостатку времени, а может быть, потому, что не придавал моему докладу важного значения или не считал его совпадающим с основной политической линией Съезда. Не дожидаясь окончания заседаний, я уехал на освящение новой церкви в Брюкенау (близ Киссингена).

Эта церковь возникла благодаря стараниям баронессы Марии Александровны Будберг. Муж ее был русским представителем при Баварском дворе. Богатый человек, он обзавелся большим поместьем в Брюкенау и пользовался популярностью среди местного населения. Когда он задумал устроить там православную церковь, местные власти отвели для нее в ратуше свободное помещение. После революции благоволение кончилось и было велено церковь из ратуши убрать. Барон Будберг умер, вдова его, набожная православная женщина, осталась в своем поместье, а когда поднялся вопрос о ликвидации церкви, перевезла все церковное имущество к себе в павильон усадьбы. Узнав, что я поблизости, в Рейхенгале, она обратилась ко мне с просьбой освятить новый храм. На освящение со мною поехал сенатор Бельгард, и я взял с собою бывшего секретаря нашего посольства в Брюсселе Н.А.Бера, который в то время уже приближался к священству и был посвящен в стихарь, и иеродиакона Феодосия, которого привез с собою в Рейхенгаль митрополит Антоний.

Из Брюкенау я заехал в Киссинген, осмотрел там наш прекрасный курортный храм Преподобного Сергия и отслужил молебен. Все имущество церковное — сосуды, облачения, книги… сохранилось в целости в местном городском сейфе, и я имел возможность их осмотреть.

Отсюда мы уехали в Берлин, куда вскоре прибыл и митрополит Антоний. Высший Монархический совет избрал его почетным председателем, а меня — его заместителем. Я рукоположил Бера в диаконы, а митрополит Антоний, который прожил в Берлине с неделю, рукоположил его в иереи. Тегельский приход пустовал (о. Зноско отказался быть его настоятелем), и я назначил туда о. Бера, одновременно сделав его членом Епархиального управления.

Вскоре по возвращении в Берлин я получил письмо, которое меня и тронуло и удивило, — от профессора богословия Оренбургского университета герцога Максимилиана Баденского. По вероисповеданию католик, он в богословских своих трудах разрабатывал проблему соединения церквей, был последователь знаменитого Загребского епископа Штросмайера, оказавшего огромное влияние на В.Соловьева. Светлый ум, великодушное сердце… В моем лице он выражал горячее сочувствие Русской Церкви и русскому народу в годину страшных бедствий (в 1921 году голод дошел до крайних пределов, до случаев людоедства) и извещал меня, что присылает мне сумму денег на семена, которые желательно было бы препроводить на имя Патриарха (либо деньгами, либо натурой) для распределения их, по его усмотрению, среди нуждающихся. Я купил вагон пшеницы, немецкий Красный Крест взялся его доставить в распоряжение Патриарха; вскоре Патриарх был арестован, и лично от него я не мог получить извещения о доставке семян, но мне кружным путем удалось узнать, что пшеница до крестьян Саратовской губернии дошла.

Приблизительно в это же время (в мае-июне 1921 г.) я получил пакет от Петроградского митрополита Вениамина [112] со следующими важными бумагами: 1) основной, важнейший документ — указ Патриарха Тихона на мое имя об утверждении меня в должности архиерея, управляющего Русской Церковью в Западной Европе; 2) копия этого указа, адресованная на имя Финляндского архиепископа Серафима, и 3) собственноручное письмо митрополита Вениамина — мне.

Привожу текст этих документов.