На другой день прибыл запоздавший архиепископ Анастасий. Он заявил, что, по его убеждению, "волю Патриарха исполнить надо", но так как в указе сказано: "Предоставить архиепископу Евлогию соображение относительно организации Управления…", то Высшее Церковное Управление следует упразднить, но созвать в следующем году новый Собор для устроения нового Управления, а тем временем архиерейский Синод сделает подготовку к нему, испросит разрешения сербских властей и соберет нужные материалы. Епископ Вениамин с этим предложением не согласился: "Митрополит Евлогий должен взять управление в свои руки без всякого Собора, а если необходимо Синод временно сохранить, то надо, чтобы митрополит Евлогий — не митрополит Антоний — был его председателем". Тут мне следовало и проявить власть, заявить, что отныне указы Карловацкого Синода для меня силы не имеют, что я исполню волю Патриарха… Но я, ради братского отношения к собратьям-архиереям, закинутым в эмиграцию, во имя любви к митрополиту Антонию, старейшему зарубежному иерарху, с которым меня связывала долголетняя духовная дружба, ради всех этих сердечных, может быть сентиментальных, побуждений… пренебрег Правдой — волей Патриарха. В этом была моя великая ошибка, мой большой грех перед Богом, перед Матерью Русской Церковью и перед Святейшим Патриархом Тихоном, и в этом заключалась главная причина не только моих личных бед, но и источник всех дальнейших нестроений в жизни зарубежной Церкви. Глубоко сознаю свою вину и приемлю все эти испытания как справедливое "наказание за преступление", хотя и содеянное во имя любви к моим собратьям — карловацким епископам и особенно митрополиту Антонию. В таких случаях самая любовь оборачивается враждою… Любовь, не основанная на Правде, уклоняется от того "исполнения", которое нам указано в словах псалма 84: "Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес. И Господь даст благо, и земля наша даст плод свой…"

В Карловцах мне было тяжело. Я не чувствовал понимания искренности моих побуждений и был рад, когда внешние обстоятельства заставили меня спешно покинуть Сербию. Мне телеграфировали из Парижа о краже в храме на рю Дарю: воры похитили дарохранительницу, ценное Евангелие и еще некоторые вещи. Почти одновременно пришла и другая телеграмма: "По поручению Великого Князя Кирилла Владимировича очень просим немедленно приехать в Париж".

Приезжаю… Ко мне явились какие-то генералы во главе с генералом Сахаровым и какие-то сановники с просьбой съездить к Великому Князю Кириллу Владимировичу в Сен-Бриак — отслужить там молебен и благословить на царствование… Дня два уговаривали меня сторонники нового монарха. Я отказался.

В эти дни у меня окончательно созрел план, как реализовать мой переезд в Париж. Медлить было нельзя. Но прежде чем переехать, надо было организовать свое Епархиальное управление в Париже. Этим делом я и занялся. Так как исполнявший обязанности секретаря моего Управления в Берлине Дерюгин был человек неумный и плохо справлялся с делами, то я пригласил на эту должность Т.А.Аметистова, который усиленно меня об этом просил. Это был интересный субъект: очень способный, он после гимназии прошел курс Санкт-Петербургской Духовной Академии, а затем поступил в кавалерийское училище; после училища он окончил Академию Генерального штаба; участвовал в Великой войне, получил Георгиевский крест и окончил службу полковником. По своим способностям и разносторонней службе он был очень удобен. Одновременно с этим я стал присматриваться к местному духовенству и к служащим при церкви лицам.

Настоятель Александро-Невского храма о. Иаков Смирнов [118] с первых же встреч с ним произвел на меня очень приятное впечатление. Долговременное пребывание священником за границей — в Дрездене, Стокгольме и (с 1896 г.) в Париже — не вытравило из него черт сельского батюшки. Неречистый, молитвенный, церковный, он сочетал в себе детскую чистоту души с образованностью: был в молодости доцентом Петербургской Духовной Академии по греческому языку. Богослужение он совершал с глубоким благоговением; случалось, читал молитвы и Евангелие прерывающимся от слез голосом. Он был прекрасным духовником: чутко и глубоко понимал движения человеческой совести и умел дать нужный, отвечающий духовному настроению и полезный для жизни совет и при этом был трогательно скромен: "Ах, — говорил он, — какая это исповедь, когда видишь сотни ожидающих… Разве можно как следует всех выслушать и всем сказать нужное слово — один грех…"

Второй священник Александро-Невской церкви о. Н.Сахаров, заграничной складки, уравновешенный, спокойный… В 1936 году по смерти о. Иакова он занял место настоятеля [119].

Протодиакон о. Тихомиров, из диаконов Александро-Невской Лавры, в молодости обладал могучим голосом и некоторое время служил в церкви Зимнего дворца. Потом его перевели в Рим, а оттуда — в Париж. Заграничная жизнь наложила на него отпечаток внешней европейской культуры.

Псаломщиком при Парижском храме долгие годы был М.М.Фирсов. Чистенький старичок, одетый не без франтовства, старомодно-учтивый, полный сознания своего достоинства. Сослуживцы прозвали его "генералом".

Второй псаломщик Леонович, кандидат богословия, был большой скандалист, и я решил его уволить. Его с трудом удалось выселить. Полиция вынесла вещи из его помещения во время его отсутствия.

Третий псаломщик Стасиневич, как я уже сказал, последовал за о. Петром Извольским в Брюссель; образовалась вакансия, на которую я наметил диакона Вдовенко. Ко мне пришел однорукий священник о. Соколовский и заявил протест, почему я назначаю о. Вдовенко, а не его… "Это всегда так, — грубо и дерзко сказал он, — мужика-келейника предпочитают священнику…"

Диакон Вдовенко, который сопровождал меня всюду с первых дней моего назначения Управляющим Западноевропейской епархией, человек честный, преданный, трудолюбивый, бывал неуравновешен, даже грубоват. Впоследствии у него возникали недоразумения с сестрами парижского сестричества — и по самым ничтожным поводам. Так, например, слышу как-то раз в прихожей крик, гвалт… В чем дело? Смотрю, впереди Вдовенко с золоченым Евангелием в руках, за ним гурьбой сестры… "Засыпали порошком все украшения?.." — негодует Вдовенко. Сестры волнуются: "Защитите нас от него! Он ничего не понимает… ему бы сапоги чистить!"

Не могу не упомянуть и консьержку (привратницу) церковной усадьбы Надежду Антоновну Звонилкину. Это маленькая, быстрая пожилая женщина, энергичная, властная и не всегда сдержанная на слово. Впоследствии, когда я поселился в своей парижской квартире, я оценил всю ее преданность своему делу и все заботы обо мне. Она зорко следила за тем, кто ко мне приходит, и, если посетители были незнакомые и казались ей подозрительными, она подглядывала в щелочку, прислушивалась, а когда визитеры, по ее мнению, чрезмерно долго засиживались, стучала в дверь: "Владыка, вам надо, кажется, куда-то ехать?.."

Регентом церковного хора был Кибальчич. Пел хор неплохо, но певчие, французы, произносили славянские слова с французским акцентом.

В этот мой приезд в Париж (сентябрь-октябрь 1922 г.) я ближе сошелся с нашим посольством. В.А.Маклакова я знал раньше, а с М.Н.Гирсом познакомился только теперь. Он мне понравился. В его лице я приобрел дружескую поддержку. По ходатайству представителей эмигрантской общественности профессора М.В.Бернацкого, И.П.Демидова и д-ра И.И.Манухина М.Н.Тирс ассигновал мне 2000 франков ежемесячной субсидии на содержание Епархиального управления — образовался необходимый основной фонд. В лице М.Н.Тирса я встретил энергичного противника соглашения с Карловацким Синодом, он меня уговаривал вести свою линию, не соглашаясь ни на какие уступки.