— Все слышали, господа. Если я проиграю, то разрешу построить храм да еще помогу стройматериалами, а если проиграет генерал, он подает в отставку. Так ли я Вас понял, Сергей Николаевич?

— Вы меня правильно поняли, даю слово русского офицера, так и будет.

— Что же Вы делаете, Сергей Николаевич, — испуганно зашептал полковник Свирин, подойдя сбоку к генералу, — ведь Вы же проиграете, неужели это стоит генеральских погон?

— Знаешь, Игорь Александрович, я думаю, никакие, даже все маршальские погоны мира не стоят хотя бы одного храма.

Муртазов снисходительно уступил генералу право первому начинать партию. Трофимов, взяв кий, вспомнил, как в военном училище инструктор по стрельбе капитан Кращенко учил их, курсантов: «Если ты взял в руки оружие, то забудь, что оно отдельный от тебя предмет. Оружие — часть тебя, и если ты это почувствуешь, то уже никогда не промахнешься». Теперь, взяв в руки кий, генерал мысленно представил себе, что кий — это естественное продолжение его руки. Уже подойдя к бильярдному столу, сказал шепотом: «Господи, помоги победить — не ради собственной славы, а ради славы Твоей», — он уже хотел нанести удар, но тут вдруг остановился, переложил кий в левую руку, а правой осенил себя крестным знамением и тогда уже снова, взяв кий, нанес решительный удар. Треугольник из шаров рассыпался по всему бильярдному столу, и семь шаров закатились в лузы, при оцепенелом молчании окружающих. Восьмой победный шар генерал вкатил без всяких усилий.

Скрывая досаду, Муртазов бросил кий на стол и засмеялся:

— Ну, Сергей Николаевич, шайтан тебе помог.

— Не шайтан, а Бог, — сказал генерал и осушил фужер вина, поднесенный ему удивленным и обрадованным полковником Свириным.

Самара, декабрь 2003 г.

Штрихи к портрету архиепископа Пимена

Только что назначенный Синодом на должность ректора Саратовской духовной семинарии, я со всем рвением начал работу по ее возрождению. Дело в том, что еще никакой семинарии не было, все надо было начинать с нуля. Архиепископ Саратовский Пимен, которому и принадлежала идея о возрождении семинарии в его епархии, пригласил меня из Волгограда в Саратов, чтобы возглавить это дело, он же рекомендовал меня Святейшему Патриарху на должность ректора. Дело для меня было очень интересное, и в благодарность владыке Пимену за его доверие я старался изо всех сил. Но, несмотря на это, с передачей здания под семинарию ничего не получалось. Это отдельная тема, целая эпопея, на которой Владыка, я думаю, подорвал свое здоровье, — так он сильно переживал за этот вопрос. К началу учебного 1990 года нам так и не удалось открыть семинарию. Когда Святейший Патриарх Алексий II прислал телеграмму, в которой поздравлял учащих и учащихся с началом учебного года, Владыка с огорчением послал Святейшему ответ, в котором говорил: «Нет, Ваше Святейшество, ни учащих, ни учащихся. К великому нашему прискорбию, нет у нас пока даже здания под семинарию». Конечно, Владыка не собирался сдаваться и руки не опускал. Сильный это был человек. И мы продолжили работу по возрождению семинарии с удвоенной силой.

Тогда еще квартиры в Саратове я не имел, семья оставалась в Волгограде, а меня Владыка пригласил жить в своем архиерейском доме. Для этого мне выделили комнату на втором этаже с отдельным входом. Но обедал я всегда вместе с архиепископом Пименом.

Владыка Пимен был необыкновенным человеком, уж сколько я архиереев за четверть века служения в Церкви ни встречал, ни с кем сравнить его не могу. В нем удивительным образом сочетался интеллигент той эпохи, когда это понятие не было опошлено советским периодом, и в то же время это был современный человек, в лучшем понимании этого слова. Это был человек добрый и необыкновенно внимательный ко всем окружающим его. Некоторые черты его характера умиляли нас и приводили буквально в восторг. Общение с ним доставляло истинное удовольствие. Кроме епархиальных и богослужебных дел подлинный интерес он проявлял только к двум вещам: книгам и классической музыке. В остальном он был полный бессребреник. (После его смерти осталось только библиотека, большую часть которой он подарил семинарии, и три тысячи редчайших грампластинок с записями классической музыки.) Ему было совершенно безразлично, во что он был одет, лишь бы это было чистым и удобным. Он совершенно не был привередлив в пище: что приготовят, то он и ел. Когда он одевался в цивильное, то независимо от времени года его голову украшал серый берет, под который он прятал длинные волосы. А так обычной его одеждой был старенький шелковый подрясник, обязательно подпоясанный широким пояском, завязанным почему-то сзади нелепым бантом из шелковых ленточек, но это все его совершенно не беспокоило. Владыка быстро мог переходить от одного настроения к другому, все это было написано на его лице. Если он чему-то радовался, то лицо его сияло, как у ребенка. С близкими людьми он мог себе позволить и обижаться, как ребенок. В общении с посторонними вел себя, как истинный дипломат, светские, совершенно далекие от Церкви люди, приходили просто в восторг от общения с ним и долго потом вспоминали, какой замечательный человек — владыка Пимен. А уж как он ходил, это надо было видеть. До встречи с Владыкой, я считал себя самым быстрым ходоком. Но когда мне случилось ходить с Владыкой по магазинам (конечно, только книжным, в других он не бывал), я, которому не было сорока, не мог поспеть за человеком, доживающим седьмой десяток лет. Мне в буквальном смысле приходилось поспевать за ним чуть ли не вприпрыжку. Когда он садился в автомобиль, чтобы ехать на какой-нибудь дальний приход, всегда брал с собою кипу свежих газет. Он их быстро просматривал и перекидывал нам на заднее сиденье со словами:

— Читайте, просвещайтесь.