Это заставляет православных священников и педагогов искать новые просветительские и воцерковительные подходы, более открытую миссионерскую концепцию устроения православного образования. Конечно, на этом пути лежат многочисленные трудности. Образовательная структура, где есть и верующие, и неверующие дети внешне представляет собой совсем не ту сентиментальную идиллию, к которой столь часто стремятся православные взрослые. Таких детей враз на общую молитву не поставишь и к исповеди хором не поведешь. Наверняка потребуется задействовать какие-то более общие для всех детей механизмы интереса, более гибкую и лояльную по отношению к невоцерковленным ученикам систему приоритетов и ценностей. Возможно, придется привлечь к работе невоцерковленных или мало воцерковленных педагогов. Словом, отличия от принятой сегодня катехизационной практики будут очень существенными. Но признаемся честно: без этого не обойтись, даже если мы будем иметь дело с детьми только из самых воцерковленных семей на свете. Незачем думать, что абсолютно все дети из таких семей как-то по особенному возвышены и духовно настроены от рождения. Что такое детская вера и как она соотносится с верой взрослых до конца не знает никто. А значит, мы должны быть готовы к тому, что в самый неожиданный момент любой из наших подопечных, даже самый внешне благополучный, может «уйти в отрыв», предпочтя всем нашим воспитательным усилиям свободу в ее современном понимании.

Приходит как-то, к примеру, одна из девушек ко мне и заявляет: «А у меня парень — бандит. Как Вы думаете, это нормально?» «Как „бандит“? Что „нормально“?» — не сразу соображаю я от неожиданности. «Ну, он ездит по разным фирмам, помогает людям долги вернуть, вопросы разные решить (это он ей про себя такую робингудовскую байку рассказал). Как Вы думаете, у нас с ним что-нибудь получится?»

Смотрю я на нее и думаю: «Cпрашивать-то ты спрашиваешь, но по лицу видно, что влипла ты в этот роман по уши. Как тут тебе что объяснишь? Все равно не поверишь и не послушаешь. Слава Богу, что с такими новостями вообще решилась прийти к священнику за советом».

Вот и говорю: «Да, это тебе решать, твое право выбора любимого. В принципе, из истории такие примеры известны. В Америке, например, в период „первоначального накопления капитала“, еще где-то. Сперва они бандитами были, потом, глядишь, во втором или третьем поколении, — нормальными людьми стали. Банкирами какими-то, промышленниками. Так что решай сама».

И вот такая история сегодня может произойти с любой, даже самой церковной девушкой. Мы не можем изолировать ребенка от мира. Увы, приходится признать, что «неотмирных» детей в наши дни единицы. Пожалуй, со мною согласятся все практикующие педагоги, что таких ребят видно с самого начала обучения. Это может быть один ребенок на группу или класс, в лучшем случае 2–3. Остальные же, даже находясь в самом строгом православном учебном заведении, будут в той или иной мере придерживаться мирских «правил игры», поддерживать активные контакты с невоцерковленными подростками вне стен школы, нести элементы этой чуждой христианству идеологии в самые стены школы. Из всего этого может составиться целая жизнь. Вторая, тайная жизнь подростка, о которой ни родители, ни педагоги до поры до времени не будут догадываться, и которая действенно заявит о себе лет в 14–16 охлаждением к вопросам веры и Церкви, а возможно даже большим — полным и устойчивым неприятием всего христианского и церковного. Именно о таком обучении митрополит Антоний Сурожский как-то заметил: «Я стал православным не благодаря Парижской семинарии, а вопреки ей».

Поэтому хотелось бы вкратце поделиться некоторыми выводами из той работы с детьми, которая на протяжении нескольких лет практикуется в небольшом российском городке Конаково, рассказать о применяемых нами способах устроения педагогического дела и некоторых результатах такой деятельности.

Задача, которая стояла перед нами, небольшой группой православных, была чрезвычайно сложной. Конаково — город наиобычнейший во всех отношениях. К традиционной для российской глубинки проблеме массового пьянства с началом перестройки добавились не менее сложные коммерческо-мафиозные проблемы. «Естественная профориентация» подростков, таким образом, стала заключаться в двух основных альтернативах: водка или наживание денег.

Малый российский город — явление очень жестокое. Он ставит детей едва ли не в полную зависимость от неписаных законов дворовой жизни. Двор здесь означает все. Двор определяет все. От двора никуда не скрыться. Двор в малом городе это даже не авторитет в том смысле, который придают дворовой атмосфере в крупных городах. Это образ жизни, это некая данность. Если в крупном городе для ребенка возможно не знаться с дворовыми сверстниками и ездить через полгорода в какую-то особую школу с французским уклоном, то в малом городе такое просто невозможно. Для провинции нужны особые подходы. Основной опыт религиозного воспитания сосредоточен только в центрах — Москве, Петербурге, Новосибирске. И этот опыт касается только этих городов. Процессы, которые происходят там, совершенно не показательны для России в целом. Особенно в Москве, где без труда можно отыскать необходимое количество приверженцев самой экзотической религиозной системы и составить из них клуб или воскресную школу.

У нас, в Конаково, все наоборот. Здесь все как на ладони, и нам в своей работе с этим приходилось и приходится считаться. Вероятно, в силу этого нам не удалось при построении своей педагогической работы отделаться полумерами и создать некую рафинированную и малочисленную православную структуру. У нас из этого просто ничего бы не получилось. Требовались принципиально другие, более радикальные решения.

Начало нашей работы было обычным. При приходе была создана воскресная школа для детей и взрослых, а также мы стали налаживать контакты со школами и пытаться ввести в них религиоведческие курсы. Занятия проходили вяло, приход пополнялся очень слабо. В школах мы встретили совершенно открытое сопротивление. Не раз и не два священники бывали изгоняемы из школ. Воцерковления педагогов тоже не произошло. Хотя, в конце концов, вместе со школами удалось сделать несколько проектов, особого воодушевления от этого в педколлективах мы не почувствовали. Да, учителя стали иногда заходить в храм, но только как частные лица, а на работе они себя вели совсем по-другому. Даже если у преподавателя возникало начальное желание вместе поработать, то через некоторое время, через 3–4 занятия становилось понятно: начатое дело не выживет — энтузиазм сошел на нет. В чем причина трудностей работы в государственной школе? Вопрос сложный. По-моему, дело в чрезвычайно жесткой безжизненной системе государственной школы. В этих условиях ничто новое просто не удерживается. У педагогов — сильный посткоммунистический синдром. Они панически боятся принять какую бы то ни было новую идейную основу. Слишком сильны в памяти воспоминания о перестроечной растерянности. Поэтому государственная школа изо всех сил делает вид, будто никаких изменений не произошло, все остается по-прежнему. Но время-то идет! Меняется жизнь, меняются ученики. А школа за изменениями не поспевает и потому мало-помалу складывает с себя воспитательные полномочия и оставляет за собой только обучение детей. Эта безвоспитательная позиция взрослых, разумеется, только на руку ученикам-подросткам и всячески приветствуются ими. Оба лагеря таким образом оказываются объединены сильным общим интересом (вернее, отсутствием общих интересов и успокоенностью по этому поводу) и такое положение вещей выдается за нормальное. Новая неписаная идеология государственной школы — это идеология индивидуализма, которая со тщанием оберегается и учениками, и преподавателями. Священник, появляющийся у порога школы, оказывается неугоден всем. Его задача противоположна общешкольным настроениям. Он хочет разбудить совесть, а для людей, не привыкших к самокопанию, это очень и очень неприятно. И даже если от религиоведческого курса не удалось избавиться сразу, то постепенно все обстоятельства сложатся таким образом, что вынудят батюшку отказаться от своей затеи и уйти.

Это сказано не потому, что работу со школами я считаю ненужной — мы и сегодня продолжаем там работать. Но нельзя обольщаться относительно перспектив такой работы и возлагать на нее излишних надежд. По моему мнению, отказываться от сотрудничества со школами возможно только в одном случае — если найдены иные подходы для работы с детьми, если есть возможность создать нечто вне школы и таким образом предоставить детям альтернативные образовательные возможности. Время показало, что сделанный нами выбор в пользу внешкольных форм работы оказался совершенно верным. Со временем в школах к православным стали относиться совершенно иначе, стали сами идти на контакт, признавая силу и жизненность наших начинаний.

Это было время, когда Церковь только что получила возможность вести широкую работу с людьми. Но постепенно первоначальное любопытство к вопросам религии как к ранее недозволенному сошло на нет, и нам пришлось всерьез задуматься о том, как продолжать работу дальше. Совершенно очевидной стала необходимость что-то серьезно менять.

Прежде всего стали думать, что может составить внутреннюю жизнь новой деятельности, чем такая работа может питаться изнутри? Старались проанализировать, что происходит при создании православной школы, воскресной или церковно-приходской, какие ошибки и внутренние противоречия приводят к тому, что жизнь уходит из школы.

А чаще всего бывает так: собираются взрослые, учителя какие-то и говорят: давайте создадим нашу, православную школу, совсем не такую, как обычная! У нас все будет по-особому — все мы братья во Христе и потому будем друг друга любить. Будем учиться пению, рисованию, танцевать, еще не знаю что. При этом совершенно не ставится вопрос, как мы будем это делать: хорошо или посредственно. Взрослых это как бы не волнует, они собрались не ради лавров, а для того, чтобы быть вместе, получить возможность работать среди православных и заниматься чем-то безусловно благим и духовным. Лавры и достижения, напротив, оказываются презираемыми и вменяются в ничто. В этом как-будто проявляется некая особенная церковность и духовность устроителей школы. Но что на самом деле происходит в этой ситуации? В этой ситуации взрослые создают площадку для проявления своей церковной активности. Они создают школу, по сути, для себя, а не для детей. То есть на точку зрения детей никто встать не пытается. Для детей-то вовсе не это важно. Их интересуют совершенно другие вещи. Пока у них нет своего духовного опыта, своих проб и ошибок никто из них не задается целью уйти в затвор. Напротив, мир их очень и очень интересует. Все внутренние познавательные механизмы, заложенные в человеческую личность от рождения, требуют ознакомления и овладения все новыми и новыми сторонами жизни. Так что в применении к детям задача православной школы выглядит совершенно иначе — школа должна предоставить детям насколько возможно более положительную и духовную систему жизненных ценностей, достижений, точек приложения талантов. И мало того, чтобы эти ценности были положительными и духовными. Необходимо, чтобы они одновременно с этим были социально значимыми, то есть признавались другими. Для детей, и особенно подростков, это исключительно важно. И открещиваться от социальной значимости воспитательного процесса — значит закрывать глаза на очевидные вещи. Православное образование просто обязано строиться на такой деятельности, которая позволяет воспитанникам ощущать нужность и важность своих занятий даже в среде людей неверующих. Это очень важный момент и я хотел бы обратить на него внимание. Не нужно говорить, будто абсолютно все, что социально значимо, сугубо безнравственно и никуда не годится. Это вовсе не так. Даже в современном обществе это, к счастью, пока еще не так. К примеру, обретение профессиональных навыков не может быть названо ни бесполезным, ни безнравственным. Во все времена христиане жили и трудились в обществе и от них требовалось, чтобы они умели делать свое дело хорошо. А значит и мы должны спросить себя: как мы собираемся делать то или иное дело? Создаем хор? Отлично! Но, приступая к его созданию, будем помнить о том, что мы несем полную ответственность за то, если какой-нибудь детский светский хор на каком-нибудь фестивале профессионально исполнит «Ныне отпущаеши…», а мы на этом концерте будем лишь беспомощно блеять. Ведь у детей волей-неволей возникнут сомнения: «А зачем мы это делаем? А нужно ли этим заниматься, если мы не можем делать дело на таком же уровне, как вот эти наши сверстники?» Если это произошло — жди беды. Сначала дети, а затем и взрослые постепенно начнут ощущать внутреннюю пустоту такой школы. И чем жить этой «школе во имя взрослых» после этого? Умиление проходит быстро, даже между взрослыми со временем возникают какие-то трения и сложности. А что дальше? Школа оказывается в тупике, она теряет ощущение, откуда брать силы и вдохновение. Вполне понятно, почему в таких условиях возникает упор на зубрежку. Просто другого выхода нет. Зубрежка создает видимость непрерывной занятости, непрерывного процесса. А что остается от веры? Библейская история и еще некоторый налет якобы религиозной сентиментальности? Вот в такой ситуации можно совершенно уверенно сказать: такая школа будет для детей обременительна и бесполезна. Они будут ходить туда только потому, что сзади подпирают родители, а за пределами школы и родительского надзора станут жить совсем другой жизнью. Вот он, плод «умного и взрослого» подхода к вопросам детской жизни — двуличие детей в отношениях с Богом и людьми.