Собрали меня: куртку теплую, брюки ватные, сапоги достали новые, заплечный мешок, флягу с самогоном и трофейный пистолет с патронами. Завтра ночью уходил. Собрались: Петр Сергеевич начал читать молитвы, потом Марфа Павловна прочла акафист Божией Матери Скоропослушнице. Вдруг Марьюшка заплакала, уткнулась в грудь матери. Посмотрела Марфа Павловна на Петра Сергеевича и сказала: Давно вижу любите друг друга, и знаю, Алексей себя соблюдал и любовь свою скрывал. Вижу, Марьюшка тебя всей душой любит сердце материнское все чувствует. Не буду мешать любви вашей, положимся на волю Господа и Царицы Небесной. Уходишь в опасный путь, верю защитят тебя Силы Небесные, окончится война придешь к нам и возьмешь Марьюшку в жены, да и молода она сейчас решать за себя; дорога твоя дальняя и трудная, а пути Господни неисповедимы. Материнское благословение положу на тебя, Марьюшка, и на тебя, Алексей, ждать будем, ежели Господь нас и тебя сохранит. Вручаю тебя покровительству Царицы Небесной, молитесь Ей постоянно.

Благословили нас Марфа Павловна и Петр Сергеевич иконой Божией Матери Федоровской. Марьюшка бросилась ко мне на грудь, заплакала, сам в слезах от радости, целую ее, и никак оторваться друг от друга не можем. Слышу, Петр Сергеевич срывающимся голосом говорит: Веру в Господа умножайте и не только мужем и женой будьте, а друзьями, помощниками; в бедах, радостях и скорбях волю Бога находите, не ропщите и людям помогайте, помните слова Послания, сказанные апостолом Павлом: Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6,2), и закончил: Довольно, нацеловались, давайте помолимся. Сейчас, когда через десятки лет пишу воспоминания, помню, как тогда задумывался, откуда в простой крестьянской семье была такая глубокая внутренняя православная духовность, восприятие жизни через веру, искренняя молитвенность?

Кто дал им это? Кто вложил в их души? Кто научил каждый день читать по одной главе Евангелия? Расстрелянный священник закрытой шесть лет тому назад церкви или кто другой? И только много лет спустя, когда Марфа Павловна жила с нами в Москве, узнал от нее, что Петр Сергеевич в 1891 г. шестнадцатилетним юношей уехал в Москву на заработки и поступил учеником слесаря на завод Вари (кажется, теперь называется завод Компрессор возможно, и ошибаюсь). Жил на квартире у богомольной старушки, которая постоянно бывала в церквях, и Петр также стал посещать церкви, полюбил церковное пение, службу, исповедовался и причащался по нескольку раз в год. Начальные знания о церковной службе, православной духовности, любви к ближнему дала ему эта старушка, от которой услышал, что у Ильинских ворот служит очень хороший священник, отец Алексей, и Петр стал ходить в эту церковь и стал постоянным ее прихожанином.

Жил и работал в Москве Петр Сергеевич до 1915 года, потом был солдатом на Первой Мировой войне, гражданской и после всех войн вернулся в деревню. Узнав от Марфы Павловны о жизни Петра Сергеевича в Москве, я сразу понял, что церковь у Ильинских ворот называлась Никола в Кленниках, а священник о. Алексей, был известный московский старец в миру, отец Алексей Мечев, о котором мне много рассказывали, и я даже был знаком (после войны) с его духовными детьми, спрашивал, не знал ли кто Петра Сергеевича, но оказалось, что пришли они в эту церковь в 191718 гг. и, конечно ничего о нем не ведали.

Вот откуда была глубокая вера, знание церковных служб, ежедневное чтение главы Евангелия, необычный для многих духовный настрой семьи, любовь к ближнему все это, конечно, можно было получить у старца отца Алексея Мечева, но еще больше удивился я, что Петр Сергеевич по благословению о. Алексея (так мне говорила Марфа Павловна) несколько раз бывал у старцев в Оптиной Пустыни.

Прожив более семи месяцев в семье Марфы Павловны, никогда не слышал от Петра Сергеевича, что жил в Москве, работал на заводе, был прихожанином церкви Николы в Кленниках и духовным сыном старца Алексея Мечева; только однажды, когда я стал рассказывать об Оптиной Пустыни, Петр Сергеевич начал говорить об Оптинском старце Варсонофии и довольно подробно поведал его житие: что был полковником, знал о. Иоанна Кронштадтского, и как тот поцеловал руку полковнику будущему старцу Варсонофию, и что скончался старец 1 апреля 1913 года. Тогда не придал значения этому рассказу, но после того, что узнал от Марфы Павловны, все стало понятно.

В воскресенье утром Петр Сергеевич читал всю службу литургии, причем читалось все: ектеньи, молитвы священника, алтарные молитвы, возгласы, песнопения. Мне показалось это неправильным, и я сказал об этом. Петр Сергеевич простодушно ответил: Церковь-то закрыли, читаю, чтобы не забыть самой великой службы, а то, что правильно или неправильно, Господь рассудит. Понимаешь, Алексей! Когда читаю, то всю службу церковную душой ощущаю и иерея с дьяконом, когда служили, и таинство причастия, и отпуст.

The great inner spirituality of this family amazed me, and I realized that all this was put into their soul by Pyotr Sergeevich. I, who was raised by my mother and even before the war, at the age of 23, had read a number of works by John Chrysostom, Basil the Great, the biographies and letters of the Optina Elders, John Climacus, the notes of Motovilov, and many others, did not have even a part of the inner spirituality and faith that this family carried within itself. I realized that my mother, whom I considered and honored as a deeply religious person, who taught me to love God, believe and pray, and who was a Candidate of Philological Sciences, could not only be compared in the depth of faith with Pyotr Sergeyevich and Marfa Pavlovna, a simple peasant woman who had a seventh-grade education, but in some ways they surpassed her, not to mention me.

I will return to the settlements by the time I left for the front in 1942. I hugged Pyotr Sergeyevich and Marfa Pavlovna and thanked them for everything they had done: for their care, treatment, care, for everything, for everything. I bowed at my feet, and Maryushka, bidding me farewell and weeping, said: "I will wait for you, Alyosha, until the end of my life, if only the Lord will preserve us." They blessed me once more and left that very night. I won't tell you much about how we managed to pass through the territory occupied by the Germans, danger lurked everywhere on the roads, in the forest, in an abandoned collective farm shed: I bypassed destroyed villages, concentrations of German troops, somehow managed to elude enemy patrols, the Lord and the Mother of God kept it. Once, in the woods at night, he unexpectedly ran into a German unit, left for a long time, chased with dogs, but left. I got to the front, there were German units everywhere, but still managed to crawl through a deep ravine to our troops at night, somewhere in the area of Gzhatsk. He met our combat guards, rushed joyfully, I said wounded near Smolensk, good people helped, no one listened, tied their hands and took them to a special department. They interrogated me for three days, day and night, without food or water. The questions are the same: where did he surrender, by whom was he abandoned, what school did the Abwehr attend, passwords, safe houses, who is the radio operator? I'm trying to say: wounded, look, the legs don't believe anything. The German Walther pistol, which I took for protection when moving through enemy territory, was one of the main proofs for the special agents that I was an agent abandoned by the Germans. Of course, this happened not to me alone, but to many hundreds of thousands of soldiers and officers who were in captivity and went over to the front to their own.

Having achieved nothing, he was sent to a filtration camp, somewhere near Ryazan, he stayed there for four months, lost two molars, was interrogated every other day, the questions were the same as those of the special agents; Especially zealous was the young investigator with merry eyes, blond and handsome, who beat laughing, cursing merrily, furiously, and the farther he struck, the more cheerful it became before the eyes of the person being questioned. There were a lot of investigators, but Smirnov remembered his name for the rest of his life, and his name was the same as me, Alexei, and for some reason this amused him especially, and he often repeated, as it seemed to him, a wonderful joke: Alexei Smirnov will finish off Alyoshka's enemy. I knew that I was threatened with execution, but the sentence was not read, but sent to the Gulag for a period of ten years. I got to the logging site, the work was hard, hungry, but easier than in the filtration one, at least because there were no interrogations and no beatings, but only the production rate was required by cubic meters and cubic meters of felled wood.

After spending five months at a logging site, suddenly prisoners, former officers (commanders) were urgently gathered, put into a wagon and taken to who knows where, but from the windows of the teplushkas they soon saw broken military equipment, mangled wagons, stations, echelons with troops being taken to the front. We arrived, disembarked from the wagons, led us under escort, lined us up and announced that we were soldiers of a marching battalion and that tomorrow we would be brought into the first line of defense in the trenches. There was a huge battalion of convicts, all of whom held the rank of officer from junior lieutenant to colonel; Probably more than a thousand people gathered a battalion for a regiment in terms of numbers. They distributed weapons, brought them into the trenches at night, and in the morning they distributed cartridges, three grenades each, and gave the order to knock the Germans out of the first line of defense, to entrench, warning them not to retreat, a barrage detachment with machine guns behind, only forward.

We got up and went to the front line of the German defenses, we could see the wire obstacles, the high earthen roll. We ran about two hundred meters, the Germans opened heavy fire from machine guns, machine guns, grenade launchers, and cannons. I ran forward with everyone, mentally repeating: Lord Jesus, Son of God, have mercy on me, a sinner! He repeated it incessantly, he could not keep any other prayers in his thoughts, for this prayer was brief, but it contained the meaning and arrangement of all prayers to God, and while praying, he understood that at any moment he could be killed, and from this inquiry he became even more deeply immersed in prayer and at the same time saw what was happening around him.

In the first minutes of the German bombardment, half of the battalion fell dead and wounded, and those who managed to survive and run and tried to overcome the wire barriers were left hanging dead on the barbed wire. Nevertheless, some of the survivors, including myself, broke into the German trenches and in fierce hand-to-hand combat destroyed the Germans and occupied a large section of the defense.

As soon as we occupied the German trenches and suppressed the German firing points, the army units marched in, and we, the prisoners, were quickly rounded up, our weapons were taken away, searched and taken to the rear under heavy guard. Probably no more than two hundred people survived. We were led back, I noticed that the dead prisoners were lying with their heads towards the Germans, it was impossible to retreat, machine-gun fire from the barrage detachment was waiting for us. The battle of the marching battalion, consisting of a thousand prisoners, former officers, was nothing but the shooting of prisoners. Having given the order to advance (there was no preliminary artillery bombardment and bombing of the German defenses), we were sent to certain death, we were considered not people, but garbage.