Вели по породе длинный извилистый штрек, крепление ставила специальная бригада. Утром спустились в шахту, начали работать. Легонько сверху осыпалась порода, внезапно затрещало, воздушной волной сшибло с ног, и уже лежа я увидел: на меня опускалась огромная глыба. Опускалась медленно, потом остановилась. Я оказался лежащим словно в пенале высотой сантиметров шестьдесят, шириной около метра, левую ногу чем-то сильно зажало. Из-под завала слышались стоны, а рядом работавший уголовник Ширяев был придавлен и отчаянно кричал, но потом затих, умер. Стоны и крики еще некоторое время продолжались, но вскоре наступила тишина. Я кричал, но никто не отзывался. Лежу в образовавшемся пенале, могу даже опереться на локти, повернуться не могу из-за зажатой ноги. Выключил лампочку, остался в темноте. Надежды на спасение нет никакой, главное смерть будет длительной и мучительной. Что делать? Да ничего нельзя сделать. Пережил внутреннее отчаяние и вспомнил мои беседы в бараке с о. Арсением. Знал его глубокую веру в Бога, и мысль, которая ранее не приходила мне в голову, явилась сейчас в ожидании мучительной смерти. Если такой человек, как о. Арсений, верит в Бога, значит, Он существует, и я стал горячо молиться, вспоминая все, что ранее говорил батюшка.

Лежу и молюсь, читая молитвы, а между ними повторяю: Господи, помоги! Господи, помоги! многие десятки раз. Нога левая болела, но, молясь, незаметно уснул. Проснулся, мучила жажда, но воды, конечно, не было. Вновь молился и засыпал. Сколько прошло времени, не знаю. Я был беспомощен, нога все больше и больше болела, но Господь давал силы молиться, и я собирал всю душевную волю, чтобы войти в слова молитвы. Утихала боль в ноге, жажда и голод не возникали. Одет был довольно тепло, в шахте была вечная мерзлота, поэтому перед спуском в нее надевали все, что могло удерживать тепло тела. Сколько времени пролежал в завале, не знаю, у меня было два состояния: постоянная молитва и провалы в сон.

Вдруг услышал работу пневматических зубил о породу и удары, вскоре меня откопали. Оказалось, что в завале без пищи и воды пробыл семь дней. Нога болела, но повреждений в ней не было [16]. Удивительным было то, что, вытащив меня на поверхность и дав выпить две кружки воды, представитель особого лагеря начал меня, совершенно больного, допрашивать: Что случилось? Почему? Но потом быстро отпустил, и меня доставили в больницу. Спустившись в шахту не верящим в Бога, теперь я стал искренне верующим человеком благодаря милости Господней ко мне и той духовной работе, которую долго и вдумчиво проводил со мной о. Арсений.

Под завалом погибло семнадцать человек, из всей бригады в живых остался я один. Горный инженер из заключенных говорил мне, что в известной ему литературе не встречал, чтобы в обрушившемся забое человек мог прожить семь дней без воды, еды и при температуре вечной мерзлоты. Господь по молитвам о. Арсения и по Своей милости совершил чудо и спас меня.

С девятого лагпункта после аварии возвратили на пятый, где еще два года пробыл с о. Арсением. Освободили меня в 1956 г., о. Арсения в 1958 г. Через его духовных детей разыскал его, и он по-прежнему опекает меня. Вероятно, удивлю вас, но с 1964 г. стал диаконом. Это уже другая моя жизненная история. А благословил меня на этот путь тоже о. Арсений, сидящий сейчас с нами. И, встав, диакон отец Илья подошел к о. Арсению, сказав: Благословите, батюшка. Отец Арсений благословил, обнял и поцеловал о. Илью. Когда все снова сели, о. Илья добавил: Аварию на шахте расследовали: оказалось, что установили плохое крепление, это было всем видно до обвала. Расстреляли инженера по безопасному ведению работ и пять человек совершенно неповинных заключенных-крепильщиков. Особый отдел, вероятно, считал: закон восторжествовал, справедливость утверждена.

Однако через год меня снова несколько раз допрашивали о причине аварии и почему я один остался жив.

ПОЭТЫ “СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА”

В 1972 г., в августе, я приехал с женой в отпуск в г. Ростов к о. Арсению, намереваясь прожить недели три. Через знакомых сняли небольшую комнату. Жить у Надежды Петровны не представлялось возможным: каждый день приезжали к батюшке духовные дети и, переночевав одну ночь, уезжали, а мы приехали на долгое время.

С о. Арсением меня связывало не только то, что он был моим духовным отцом и руководителем с 1920 г., но и то, что мы учились в одной гимназии, дружили, родители были знакомы домами, часто встречались и любили друг друга.

Я родился в 1893 г. и был старше Петра (о. Арсения) на год. Наша дружба началась в детском возрасте и продолжалась до 1915 г., когда я в 22-летнем возрасте, на один год раньше, закончил университет и сразу добровольцем пошел в армию. Направили в пехотное офицерское училище, по окончании получил чин прапорщика и был отправлен на фронт. Знал, что Петр из-за болезни сердца был освобожден от военной службы и, как окончивший университет, по какому-то закону не подлежал призыву, да при этом был еще единственный сын у матери.

С 1915 г. по 1920 г. я воевал и о Петре ничего не знал, а если говорить откровенно, почти забыл. На Южном фронте был ранен, провалялся в госпиталях, признали негодным к военной службе и демобилизовали.

Возвратившись в Москву к родителям, я узнал, что Петр жив и стал иеромонахом. Удивился. Родители мои рассказали, что Петр несколько лет жил в Оптиной пустыни у каких-то старцев, постригся там в монахи, впоследствии его посвятили во иерея, он возвратился в Москву и сейчас служит в небольшом приходе.

Месяца через три после приезда я с большим трудом устроился на работу в учреждение с хорошим пайком. Голод в это время в Москве был сильнейший, мы жили плохо во всех отношениях: у нас отобрали более половины квартиры, отца и мать открыто называли недорезанными буржуями, хотя отец был известным хирургом, мама психиатром, работала в психиатрической больнице, образование получила во Франции. В то время женщины, врачи-психиатры, были редкостью. Папа и мама были глубоко верующими людьми, чем и объясняется их дружба с Марией Александровной, матерью о. Арсения.

Продолжу о житейских трудностях двадцатых годов. Дров не давали, в комнатах стоял невыносимый холод, грелись и готовили на печке буржуйке, труба от которой выходила в форточку, тяга была плохая, комната всегда наполнялась дымом, глаза слезились и краснели. Топили книгами, стульями, штакетником от выламываемых заборов. Мерзлую пайковую картошку возили на детских санках. Вода в кранах систематически замерзала, электричество горело вполнакала или полностью отключалось. Списки расстреливаемых заложников помещались на газетных полосах, шли обыски и аресты. Кто завтра будет арестован или расстрелян из бывших, или недорезанных буржуев, никто не знал. Слова Лубянка и ВЧК были связаны в сознании людей с арестами и расстрелами.