Шесть лет, с 1915 г. по 1920 г., я в храме не был. В августе 1920 г. решил в воскресный день поехать в храм, где служил о. Арсений, подумав: Вот отчудил так отчудил мой друг, но вспомнил, что еще в 1913 г. он увлекался русской стариной и православием.

Вошел в храм, купил три свечи и, всматриваясь в иконы, поставил перед образами Владимирской Божией Матери, Николая Чудотворца и Святой Троицы. Надо сказать, икона Владимирская самая мною почитаемая и любимая. Вошел в храм, когда читали Апостол. Царские врата были открыты, в алтаре стоял священник выше среднего роста, и я сразу узнал в нем о. Арсения. Простоял литургию и был несказанно поражен его служением. Мне трудно передать свое восприятие, служба шла по уставу, конечно, все происходило внешне, как во всех церквях, но у меня создалось впечатление, что служил он не отстраненно от стоящих в храме людей (служба сама по себе, а вы, прихожане, сами молитесь, как это бывает во многих храмах), а внутренне был среди них, как бы соединяясь с каждым стоящим в храме и делая его участником своего служения. Сказанное трудно описать, объяснить, это можно почувствовать только душой. Стоя в храме за литургией, я увидел не давнего своего друга Петра, а иерея Арсения, обладающего особой силой, тогда еще мной не полностью осознанной. Была встреча, долгая, радостная, и я стал его духовным сыном, братом небольшой, но крепко сплоченной общины.

Пишу воспоминания в 1980 г., мне уже 87 лет. Многие из нас написали воспоминания по завету батюшки еще при его жизни, все они мною прочитаны. К сожалению, неизведанными путями они распространились в самиздате с ошибками, неточностями, перепутанными датами, с самовольным внесением в текст изменений без согласия тех, кто писал воспоминания. При жизни о. Арсения я воспоминаний своих не писал и только сейчас решил беседу, услышанную в августе 1972 г. и тогда же записанную, включить в собранные уже воспоминания, потому что в этой беседе раскрывается ряд дополнительных, многим неизвестных подробностей из его жизни и ранее не высказанных взглядов.

Живя в августе 1972 г. в Ростове, я видел о. Арсения почти каждый день, присутствовал при многих вечерних беседах, но одна из бесед, продолжавшаяся два вечера, хорошо запомнилась мне.

В этот день за столом, как всегда, сидело человек девять-десять (я всегда задумывался, почему местные органы, вероятно знавшие о многочисленных приездах посетителей в дом Надежды Петровны, не пытались принять меры. И отвечал сам себе: Пресвятая Богородица охраняла о. Арсения от бед и напастей). За столом сидел незнакомый мне мужчина, чуть-чуть выше среднего роста, с худым лицом, обтянутым кожей, добрыми, довольно большими глазами, глубоко уходящими под глазницы, приятным голосом. Еще отличали его руки с длинными пальцами, не находившие себе покоя, легкое едва заметное подергивание верхней губы, довольно глубокий и широкий шрам на левой щеке. Он был очень нервным и заставлял себя все время от чего-то сдерживаться видно, постоянно находился в напряжении. Вероятно, жизнь прожил нелегкую и когда-то много страдал. К о. Арсению он обращался с неизменной почтительностью.

Вначале, как всегда после чаепития, разговор был общий, но кто-то из сидящих женщин упомянул поэта Блока, а потом Сергея Есенина, при этом было сказано, что они верили в Бога и были в душе православными. Отец Арсений осмотрел сидящих и сказал: Это очень интересная и нужная тема. И обратился к неизвестному мне человеку со шрамом на лице: Илья Сергеевич долгие годы вращался в литературной среде и хорошо знал многих поэтов первой четверти двадцатого века, в том числе упомянутых Блока и Есенина. Прошу Вас, Илья Сергеевич, рассказать о поэтах серебряного века и об их отношении к Богу, Церкви и православию. Илья Сергеевич, пожалуй, как никто другой знает эту проблему.

Илья Сергеевич ровным голосом начал рассказывать:

В 1906 г. было мне 20 лет, родился в Санкт-Петербурге в 1886 г., сейчас мне 86 лет. Учился в университете и буквально бредил Блоком, Ходасевичем, Брюсовым, Бальмонтом, Андреем Белым, Соллогубом. Была мечта познакомиться, войти в их круг, познать аромат их поэзии и приобщиться к великим литераторам, несущим свет и радость людям. Но это была только мечта, войти в этот круг было невозможно.

Однажды совершенно случайно разговорился с одним из студентов своего курса, услышал, что он знаком с некоторыми поэтами и может познакомить меня даже с Блоком. Действительно, через несколько дней студент Юра Светлев позвал меня на литературный вечер, подвел к Александру Блоку и представил. Вероятно, я смотрел на него влюбленными глазами, заметив это, он подал руку, сказал: Рад знакомству и, повернувшись, подошел к кому-то еще. В этот вечер Юра познакомил меня еще с двумя великими мэтрами. Я просто обалдел от счастья. В свободное и несвободное время стал постоянным посетителем литературных вечеров, собраний, концертов, лекций. Постепенно примелькался великим поэтам и в сознание их вошел знакомым, постоянным почитателем их талантов.

Семья, в которой я вырос, была стародворянской, патриархальной и по-настоящему, глубоко верующей, и все хорошее, что можно было, вложила в меня. Отец, мать, бабушка и две мои сестры-гимназистки постоянно посещали церковь и даже виделись с о. Иоанном Кронштадтским.

Три года я упивался литературной средой, впитывал ее взгляды, сам стал пописывать, подражая то одному, то другому мэтру. Конечно, стихи были нелепы и бездарны. Показывал их великим, они хвалили снисходительно, но в своих журнальчиках печатать отказывались. Только Николай Гумилев, прочитав мои стихи, сказал: Молодой человек! Вы учитесь в университете и написали удивительно глупые и бездарные стихи. Если нет таланта, берите уроки по стихосложению, наши мэтры, может быть, помогут. Я очень обиделся и стал избегать Гумилева.

В семье заметили мое увлечение модными поэтами, вечерами я постоянно отсутствовал, в университете учился с грехом пополам (забегая вперед, скажу университет окончил). Отец и мать уговаривали порвать с литературным окружением, но я преклонялся перед Блоком, Соллогубом, Андреем Белым, Брюсовым и другими.

После окончания университета год бездельничал, потом с огромным трудом пролез в редакцию одного журнальчика на незначительную, почти не оплачиваемую должность с гордым названием секретарь редакции. Мне верилось, что я вошел в великий мир литературы и поэтов серебряного века (это название появилось во второй половине XX в.). Всех этих поэтов окружало несколько сотен поклонников и поклонниц, зараженных духом декадентства, символизма и других измов, они вились огромным роем, восхваляя то одного, то другого мэтра, и, подражая им, объединялись в группы и вновь распадались.

Среди ожесточенных споров, сплетен и разговоров шла тяжелая и грязная война, полная предательства. Курсистки разных толков, влюбленные в мэтров, менялись словно перчатки, но считали себя счастливыми. Папа мой, умнейший и необычайно добрый человек, был не интеллигент (он считал это слово чуждым и не любил его), а интеллектуал, впитавший в себя русскую культуру, православие, веру, любивший Церковь. Видя мое барахтание в литературной среде, долго и вдумчиво говорил со мною, убеждая меня порвать со всем этим.