В 1957 г., после выхода из лагеря, я встретился с Надеждой Павлович и получил от нее в подарок Оптину пустынь и несколько стихотворений о старце Нектарии. Встреча была радостной, вспоминали Гумилева, Андрея Белого, Анну Ахматову.

Марина Цветаева всегда была для меня загадкой, встречался с ней до 1918 г. и больше ее не видел. При всей странности (для меня) ее творчества, она была верующим человеком, но со своим обостренным восприятием Бога. Натура ее была сложна и противоречива, выросла она в профессорской среде, где вера не была основой жизни. Все же Бог в ее сознании и душе жил, но Бог особый, личный, только ее Бог.

Перечислять всех поэтов серебряного века не буду, все они были разные, и в то же время во многих из них жило что-то общее, соединяющее. Это был русский нигилизм, старавшийся отрицать, осмеивать, абстрагировать устоявшие еще ценности, понятия, взгляды и, конечно, веру, Бога, православие и для себя сотворить собственного Бога, свою религию в виде теософии, учения Елены Блаватской, антропософии, переселения душ, кармы или, подобно Брюсову, поклоняться нечистой силе и, подобно Есенину, поносить Иисуса Христа, отрекаться от таинств Церкви и придумывать туманную новую религию для русского мужика.

Тогда мне встречалось много молодежи, которую завораживала ритмика стихов, вычурных сочетаний слов, которая в полунамеках и фальшиво таинственных фразах искала смысл и выводила из всего этого мистические предначертания. Вы можете сказать, что они верили в Бога, но какого Бога? Созданного своим воображением, ложного и враждебного истинному Богу, и православию.

Илья Сергеевич закончил свой рассказ и замолчал.

Вы не упомянули имя одного из самобытных и интереснейших поэтов того периода, Максимилиана Волошина, сказал о. Арсений. Илья Сергеевич хотел продолжить свой рассказ, но о. Арсений остановил его и произнес: Я сам расскажу о нем. В 1924 г. в наш храм по окончании литургии вошел среднего роста коренастый человек с большой бородой, огромной шевелюрой, довольно широким лицом, лучистыми добрыми пытливыми глазами. Все это, конечно, я увидел, когда он подошел ко мне. Подойдя, сказал: Отец Арсений! Я к вам на разговор, где мы можем спокойно поговорить? Пройдемте, и я провел его к скамье, стоявшей у одной из стен храма, предназначенной для престарелых прихожан. Мы сели, я взглянул в лицо пришедшего. Что-то знакомое проступало в его чертах, но я знал, что встреч с ним не было. Видел, что он не знает, с чего начать разговор, и несколько растерян. Решил помочь ему и неожиданно для себя сказал: Максимилиан Александрович! Я слушаю вас. Он вздрогнул и, несколько волнуясь, спросил: Откуда вам известно мое имя? Я не знал, что ответить, ибо имя возникло в моей голове внезапно, видимо по произволению Господа. Видя мое молчание, он начал свой рассказ:

Я действительно Максимилиан Александрович, фамилия Волошин, по профессии поэт, художник-акварелист, не совсем удачный философ-мыслитель, вечный искатель истины, ходатай по чужим делам, выдумщик и человек с не очень удачной (сумбурной) личной жизнью; по своей природе поэт, художник и мечтатель, любитель красоты, в том числе и женской, и ощущаю свою греховность перед Богом. Живу в Крыму, в Коктебеле, приехал в Москву по делам и для того, чтобы зайти в Ваш храм и переговорить с Вами.

Мне это посоветовал Сергей Николаевич Дурылин, человек верующий и мой добрый знакомый. Я, отец Арсений, все время ищу Бога, ощущаю Его близость и даже неоправданную ко мне Его милость и снисхождение, но я большой грешник.

Говорил внешне спокойно, но я чувствовал его внутреннюю напряженность. Я читал ранее многие его стихи, любил их внутренний смысл, знал о его необычайной доброте и о спасении им многих людей от расстрела и заключения. Рассказывали, что он склонен к эпатированию (самовыставлению перед окружающими), но сейчас передо мной сидел усталый, взволнованный и чем-то огорченный человек.

Сергей Николаевич Дурылин был искусствовед, мы были дружески знакомы, хорошо относились друг к другу. Я знал, что он верующий человек, и раза два встречал его в Оптиной пустыни, когда находился там на послушании у старцев. В 1920 г. он принял сан иерея и служил в храме святителя Николая в Кленниках на Маросейке, в общине о. Алексея Мечева, потом о. Сергия Мечева, был арестован, сослан в Сибирь и по возвращении из ссылки (или во время нее) женился на сестре общины Ирине, поехавшей ухаживать за ним. После этого в церкви он уже не служил, а занимался только литературно-искусствоведческой деятельностью и, возможно, даже снял сан; но я предполагаю, что сана он не снимал, брак был фиктивный, дабы избежать повторного ареста. С. Н. Дурылин был слишком хорошим человеком, чтобы уйти от Бога и веры, однако, его поступок имел негативное влияние и был осужден духовенством, служившим в Москве, я все эти разговоры тогда слышал.

Вот он-то и рекомендовал Волошину встретиться со мной. Мы пошли на мою квартиру, где Анна Андреевна, хлопотливая старушка, моя хозяйка по дому, начала нас кормить чем-то средним между завтраком и обедом. С Максимилианом Александровичем проговорили почти до самой вечерни, и это была исповедь, рассказ о своей жизни, в которой он жил, и о его окружении. Конечно, содержание исповеди рассказывать не буду, но многое мне тогда было непонятно, только восемнадцатилетнее пребывание в лагере смерти научило меня, по соизволению Господа, понимать человеческую душу.

Многое было как у каждого человека, но поражала необыкновенная чистота его души, словно это была душа ребенка. Временами, слушая мои слова, он восклицал: Конечно, так, верно, я так и думал. Выслушав исповедь, я спросил: Максимилиан Александрович, Вы исповедовались, бремя греха снято, скажите, будете стараться не совершать вновь тех ошибок, в которых приносили покаяние? и он честно, как-то совсем по-детски, ответил: Отец Арсений! Конечно, буду бороться сам с собой, но боюсь, что по своей природе слишком приземлен, и где-то и когда-то, в сложившихся ситуациях споткнусь, не совладаю с собой.

Смотря на Максимилиана Александровича, я понял всю чистоту его души и искренность ответа, отпустил его грехи и причастил.

С 1924 г. до самого моего первого ареста в 1927 г. Максимилиан Волошин приходил ко мне, когда приезжал в Москву, и наши отношения перешли в дружбу. Он очень любил свою мать Елену Оттобальдовну, называя ее Пра (от слова праматерь), но мне думалось, что о своих исповедях ей не рассказывал, потому что это лежало в его запредельном я.