сердечных или других дарований, и нам это

закрывает то, что в глубине есть, было и всегда

будет.

У Мефодия Патарского есть

место, где он говорит (вообще святые отцы наши

были монахами, а чуткости сколько в них было!):

когда человек любит другого, он на него смотрит и

говорит: он мой alter ego, другой я сам. Когда только

разлюбит, то говорит: здесь ego, а ты, дружок, alter;

слова “дружок” он не употребляет, но, в общем,

получается так: сначала два – едины, потому что

каждый другому говорит то же самое, а потом

трещина, и две единицы разъединились. И вот здесь,

мне кажется, колоссальное значение имеет

вообще все учение Церкви о единственности

брачной любви, о том, что, если человек полюбил

другого, он не должен никогда потом обманываться

и думать: я ошибся, ибо то, что было открыто в тот

момент, нельзя зачеркнуть. Того, что было

открыто, ты не можешь вернуть никаким

искусственным видением, но ты можешь жить верой.

Если ты ослеплен в данную минуту, ты должен

сказать: я слеп, но я видел единственный свет,

о котором могу сказать alter ego, все остальное – это

alter’ы вокруг, это просто совсем другой тип и

склад отношений. И тут вопрос не в том, чтобы

стиснуть зубы и сказать: умру, но останусь

верен своей первой любви, – а в том, что человек

должен сказать: я живу верой; то, что когда-то было

мне показано, это рай, это видение вечное, и я не

дам ничему себя обмануть, я никого и ничего не

поставлю на один уровень с этим; это – невеста, а

то – люди. Я хочу сказать: они люди, а не столы,

стулья или собаки; это совсем не значит: раз люди,

значит, вы для меня не существуете, пошли вон. Это

значит, что это – единственный, а те – другие.

Совершенно исключительно одно отношение,

хотя каждое другое отношение, в пределах встречи,

тоже единственно в своем роде. И тут вопрос не

дисциплины или аскетики, а торжества ликующей,

побеждающей веры.

Ответы на вопросы