- Эк, хватил! Третий год церковь работает - и не знают?! Знают!

- Так, что они, против церкви?

- Почему против церкви? Все за церковь. Когда хлопотали за нее, матушку (начальники собирались музей с танцами в ней сделать), все были за церковь. Людей никак тысячу подписалось. Первый год, как открыли, в день по сотни человек крещение принимали, и младенцы, и старики. Теперь поутихли... На праздники много приходит... Из поселков... По воскресеньям собираются... С санаториев отдыхающие...

- А свои что ж? Ну, та тысяча, что подписывалась за церковь?

- А чего? Пускай, говорят, стоит. Пригодится. Есть не просит.

- Так уж и не просит?.. Я вон смотрю и дверь бы вам входную поновей поставить... Да и пол бы подремонтировать...

- Да, дырок еще много. Алтари еще доделывать. Колокол бы несолиднее где достать. Да куда там с нашими! - даже тряпкой махнула в сердцах. - Не столько нищие, сколько жадные. До революции каждая семья десятину в церковь жертвовала. За то Господь и давал им все. А теперь с этой икономикой вон до чего докатились. Скоро друг дружку жрать будут.

Да, жизнь тяжелая пошла. Самое бы время вокруг Христа объединиться. Сейчас уж каждый, наверное, должен это понять.

- Оно-то верно, батюшка, только нашим-то невдомек, что это Господь им, баранам, ниспослал и пастуха и пастбище к самому их носу. Они думают, что своими бумажками с подписями отняли у коммунистов церковь. Писали двадцать лет, могли еще двести писать, если б Господь не соблаговолил ее дать. Так не для мебели же дал-то, а для дела. Это же промысел Его. Как в революцию отобрал для дела, так и сейчас дал для дела. Хотите без Бога жить и друг друга давить - не надо вам церковь. Хотите людьми быть и в любви жить - вот вам церковь. И что? Да ничего. За два года все наши бабки перегрызлись между собой вдребезги. Вот и ездят от собственной-то благодати кто в Шувалово, кто в Лисий нос, а самые ядовитые - аж в Питер. Век не забуду, как одна из наших богомолок в Прощеное воскресение... Это в такой день, когда самого беса положено прощать!.. Аж вся трясется стоит, красная... Того гляди, лопнет от злости. Тебя не прощу, - кричит, - никогда не прощу! Это нашей же прихожанке! Это в Прощеное воскресение! Господи! Уж какую такую обиду та ей нанесла?..

- Сказали бы батюшке, чтоб он ее просветил.

- Да что им батюшка! Они и в батюшке такого наотыщут. Ведь им и батюшку каждой по ее вкусу подавай. Где им Христа в батюшке видеть. Для них он и на улице, и со Святыми дарами в руках - все соседский мальчишка. Батюшки-то у нас молодые. Ох! Горе мое, горе! - вздохнула мать и усердней стала тереть подсвечник. - Когда образумится народ? - помолчав, продолжала. - Самое обидное, когда выйдешь со службы вечером из пустого храма... На сердце тихо, благостно, а мысли-то одолевают... Думаешь: а где же люди-то?.. Вымерли, что ли, все? Идешь мимо наших девятиэтажных домов - во всех окнах свет, и за каждым окошком семьи, люди... И думаешь: за что же, милые, так вы себя скрадываете? Неужто в телевизор-то в этот не нагляделись? Неужто уж так и нету у вас часу времени два шага дойти и вздохнуть жизнью вечной? Как же убили людей-то наших! Горе, горе! А с этой голодовкой еще больше убьют. Ведь раньше как? Беда какая - все вместе соберутся в церковь, помолятся - и миловал Господь. Теперь-то беда, может, самая страшная - страна смердит, как Лазарь четверодневный, - не соберутся. Соберутся, только не на молитву. В очередь за маслом. А там что? Обида и злоба. На митинги... И там обида и злоба.

- Да, обидно за державу...

- Чего-то я разболталась... - сказала старушка и посмотрела на меня подозрительно. - А чего это ты все выведываешь у меня? Может, ты какой чекист? Не мешайся-ка ты, отец. Ступай себе с Богом. Ходят тут всякие с расспросами... - и пошла к другому подсвечнику, на котором свеча сгорела уже почти до конца.

Я вышел из церкви. День был по-весеннему теплый, хоть солнце и еле пробивалось сквозь серую пелену облаков. Выпавший за ночь снежок белизной слепил глаза. Дошел до автобусной остановки, сел на скамейку, вытянул уставшие ноги.