Отцы, матери, дети. Православное воспитание и современный мир

Часть 1

В древнем Патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один удивительный эпизод, разговор преподобного Макария Великого с черепом языческого жреца. Вот он: "Рассказывал старец Макарий — шел я однажды по пустыне и нашел череп. Когда я подтолкнул его маслиновой веточкой, череп вдруг заговорил. Я спросил — кто ты? Он ответил: я был жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. А ты — духоносный Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение. Старец спросил: о каких муках и каком утешении ты говоришь? Отвечал ему череп: как небо высоко над землей, так высоко под нами пламя, в которое мы погружены с головы до ног. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга, мы привязаны друг к другу спинами, но когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы частично можем видеть лица тех, кто рядом, вот в чем наше утешение. Заплакал старец и сказал: проклят день, когда рождается человек…".Пустыня, если бы даже и хотела, ничего не могла бы скрыть; ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Отсюда и мудрость жизни в ней, рожденная от соприкосновения с прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом на первый взгляд абсурдном разговоре пустынника с черепом через раскрытие потустороннего трагизма, раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное утешение для человека, живущего в пустыне — в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения сам человек превращается в вопль отчаяния. Лицо — это откровение личности, ее светлый символ, ее выражение и отражение. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — лицо не только живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят с собой следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому и поем мы при погребении вижу во гробе лежащую, по образу Божию сотворенную, красоту нашу…Если лицо — это чудный отсвет Божиего лика, ясно, что природа его — общение, а недостаток общения или отсутствие его — это разрушение его праисконной красоты. По признанию черепа того жреца, безличное присутствие другого, то есть близость без возможности видеть его лицо и общаться с ним, превращает существование в ад, а совместную жизнь — в жизнь адскую. Погашенное лицо другого несравнимо хуже погашенного светильника в глухой ночи. Предметы присутствуют во тьме, но, недостаточно освещенные, они вселяют страх, угрожают, подстерегают; поглощенные мраком, они становятся присутствующим "ничем" или "чем-то", что леденит кровь ужасом. Это может быть и вещь, и зверь, и человек, и мир: мрак поглощает лик и заменяет радость его созерцания присутствием безликого чудовища; "связанность" спинами значит именно это.Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности, полностью совпадает с мнением Сартра о присутствии другого в исторической реальности. "Другой — это ад", — утверждает этот предводитель материалистического экзистенциализма. По его мнению, это утверждение о другом прежде всего относится к присутствию Бога. Если существует Бог, значит, не существую "я", не существует моей свободы. Поэтому необходимо, чтобы Его не было. Но этот "человеколюбивый" богоубийца, "расправившись" с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной, непробиваемой стеной. А где выход? — Прометеева безвыходность исторического существования…В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, сартрова, скрывается (странно звучит, но это так) любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, крике о лике брата-человека. У Сартра любовь проявлена как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, обвиняет другого, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности — ничто иное как бегство от этой пустоты и собственного болезненного бессилия, бегство к чему-то другому как к спасению. Самолюбие, алчность, похоть — все это переполняет жизнь современного человека, и на самом деле все это — искаженный отсвет поиска другого, стремления к нему.И действительно, из этого вопля, молитвы о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, уничтожение личности ради общественного блага, поиск хлеба для всех и похоти как "хлеба полноты" — все это лицо и изнанка трагического волнения, вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.Свидетельствуют об этом и освоение все новых пространств космоса, и многие другие научные исследования, а все это опять же поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни — никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое и другой — наша радость и наше проклятие… Наш выбор состоит в том, чем они станут для нас — адом или раем.Каким образом может быть связана православная Литургия с этими беспокойными поисками современности, в которых раскрываются основные законы бытия, его земная и потусторонняя трагичность? Сразу нужно признать, что Литургия кажется современному человеку каким-то ископаемым осколком прошлого, экзотичным своей архаикой, но чуждым ритму его жизни.Действительно, если Литургия — это только религиозный ритуал и культ, тогда совершение ее в контексте важнейших вопросов человеческой жизни абсолютно беспредметно. Между тем она есть нечто совсем иное, чем может показаться кому-то на первый взгляд. Она много глубже — в ней сокрыта вся тайна Церкви и раскрыта полнота христианского понимания жизни.Христианство имело и имеет только один ответ на всякий бытийный экзистенциальный человеческий вопль, в особенности, когда речь идет о поиске лица другого и общения с ним — Литургию с Евхаристией в своем сердце. Литургия — это историческое открытие тайны жизни как тайны общения и радостной встречи лицом к лицу, в которой истоки гармонии бытия и его всеединства.Чтобы христианский ответ на это бытийное человеческое смятение стал понятен, прежде всего нужно пояснить, что значит общение, поиск лица другого, в котором так нуждается человек. Самым простым было бы объяснение, что речь идет просто о совместной жизни и о потребности в ней. Но чтобы эта совместная жизнь удовлетворила человека, она должна стать общением, возникающим не просто из родственных уз, общих интересов или случайных временных обстоятельств жизни. Человеку необходимо вечное, а не временное присутствие другого. Чтобы это присутствие стало истинным и реальным, оно должно быть чем-то большим, чем случайное внешнее присутствие, которое или удовлетворяет временным потребностям человека, или становится источником страдания и муки. Человек ищет присутствия другого как собственной внутренней полноты. Если же человеческий голод присутствия другого неутолим и вечен, то и само присутствие должно быть вечным. Всякое исчезновение другого или невозможность общения с ним рождает в человеке муку или смерть.Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем.Что это значит? — Это значит, что поиск полноты бытия и вечности общения только в смертной твари и в человеческой плоти — дело безумцев и чудовищный бесовский соблазн. Потому что голод вечного созерцания лица другого — это голод вечной жизни, бесконечности, голод без хлеба жизни. Следовательно, все, что носит в себе зародыш смерти, не может утолить его.Поэтому Христос отвергает первое предложение сатаны в пустыне — искушение превращения камней в хлеб ради насыщения и собирания человеческого рода вокруг себя с помощью этого тварного, а значит, смертного хлеба. Это искушение было не только искушением Христа; оно в виде похоти плоти, похоти очес и гордости житейской с той же силой возникает и встает перед каждым человеком без исключения во все времена.Похоть плоти — это поиск хлеба жизни там, где таится смерть, потому что и мир проходит, и похоть его (1 Ин 2:17). Похоть очес означает угрозу оказаться поглощенным красотой тварного мира, опасность попасться на приманку смерти, отождествив Красоту с обманчивой красотой окружающего мира и себя самого. Тогда икона, лик, то есть то, чем является человек и всякое творение, превращается в идола. Человек тонет в обманчивой игре теней, растворяет лицо природы в себе, а свое — в ней, и то, что должно было стать путем и выходом и входом, превращается в стену и источник всеобщего обезличивания: каждый каждого взаимно поглощает, все существующее взаимопоглощается, привлеченное красотой другого.Такая замкнутость на себе и влюбленность в обезличенную красоту твари порождают слепоту, в свою очередь рождающую гордость житейскую: веру в собственные силы и могущество. Порабощенный, поглощенный самим собой и окружающим тварным миром человек отчуждается от самого себя и теряет способность различения: для него остается закрыто, что красота, которой он питается, — обычная приманка смерти. Но когда он осознает это хотя бы на мгновение, тогда это сознательное или бессознательное ощущение конечного превращения мира, самого себя и своей похоти в небытие рождает или отчаяние, или бессильный бунт, или безумное carpe diem. Другой становится врагом и источником несчастья или временным собратом на жалком и ужасающем карнавале земного существования. Инстинктивный страх смерти превращает человеческое братство в эгоистичную вражду, а глубинную жажду вечной жизни — в борьбу за власть над вещами и людьми.Но и мир слишком мелок, и человеческая похоть сиюминутна, чтобы засорить и заполнить собой бездну человеческой жажды вечности, потому что как возможно делить с другим то, что не может удовлетворить даже мои собственные потребности?! Так опять же другой и своим присутствием и своим отсутствием — создает ад. Его присутствие обкрадывает меня и отнимает мой жизненный простор, а отсутствие становится источником метафизического одиночества, страдания и исчезновения. Это страшное противоречие и столкновение, и их корень со всей ясностью выражены словами святого апостола Иакова: "Откуда у вас вражды и распри? не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете — и не имеете, потому что не просите. Просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений" (Иак 4:1–3).Чем побеждает Христос диавольское искушение и как отражает нападения сатаны? — Написано, — отвечает Он, — не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящих из уст Божиих (Мф 4:4). Это слово — оно хлеб, но и хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру (Ин 6:33). И дальше Спаситель открывает суть Своих слов и смысл всего Евангелия — Я есмь хлеб жизни … Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек… (Ин 6:48,51). Отождествляя это слово с хлебом жизни и хлеб жизни с Собой, говорит далее, что хлеб этот — плоть Его, которую Он отдаст за жизнь мира (Ин 6:51). И добавляет — ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин 6:56).Следовательно, тайна хлеба жизни — это тайна Христа и Его вечного присутствия, и нашего кровного общения с Ним. Общение же это осуществляется именно в Литургии. Литургия — это изображение всего спасительного Домостроительства Христова и в то же время знак вечного присутствия Его Самого в нас и среди нас. В Литургии нам открывается Бог Слово как вечноприсутствующий Другой, и все происходящее на ней свидетельствует об этом.Чем и как свидетельствует? — В первую очередь тем, что она совершается в воспоминание Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Каждое слово, каждая молитва, каждое движение и действие священника и молящихся и дар, который приносится, — все это напоминает о Христе и Его присутствии. Это "воспоминание" не означает просто памяти о прошлом; это не символическое театрализованное представление о чем-то, что произошло когда-то в прошлом. Речь идет о реальной встрече и реальном общении с вечно Присутствующим, о встрече и единении в Нем с Богом, с братом, с природой. На Литургии Бог открывается и предается человеку, и человек предается Богу; принесенные дары — это выражение и отражение этого взаимного дара, свидетельство их любви.Так Литургия открывает нам триединую тайну жизни: тайну Бога, тайну человека и тайну природы, их истинные здоровые отношения. Впрочем, в этом заключены смысл и сила не только Литургии, но и всего православного богослужения. Богослужение — это отклик человека на Божий призыв. Его сущность, которая открывается в этом призыве и отклике, — именно в этом глубоком ощущении реального присутствия Бога в человеке и человека в Боге. Оно — сама живая память Церкви, память, в которой Божественное Домостроительство силой Духа Святого вечно присутствующая реальность, воплощенная и явленная в Святом Причастии.Такой богочеловеческий реализм дает и истинный смысл Священному Писанию: оно — Слово жизни, которое открывает вечноприсутствующее в Церкви Слово Божие, оно — Его сила и Его знак. Поэтому и церковные песнопения, и чтение Священного Писания, Слова Божия, во время богослужения, в особенности на Литургии, уже есть некий образ сладостного общения с нетварными энергиями вечноприсутствующего Слова Божия, которое достигает своей вершины в Причастии Тела и Крови Его. Если все созданное пронизано Его логосными энергиями и если все — икона Его таинственного присутствия, возводящая к Первообразу, тем более это — Слово Его святое, Которое открывает Его чудный Лик, воплощенное Духом Святым в нас. Действительно, вся природа, все существа в ней, написанное Слово Божие и каждый человеческий лик — все это тварные иконы нетварного Первообраза, знаки и свидетели Его присутствия. Всякий раз, когда тварное существо осознает и ощущает себя как икона, оно благодаря этому открывает свою самую сокровенную тайну, свой лик, свой смысл, перестает быть закрытым, замкнутым на себе и порабощенным самим же собой, обретая таким образом свободу. Первообраз, образом Которого осознает себя тварное существо, не порабощает и не уничтожает эту свободу: Он, по Своей природе, призывает из неизреченных глубин Своего совершенства к максимальному осуществлению ее полноты. В тот же момент, когда какое бы ни было тварное существо замыкается на себе, оно становится рабом себя самого, утрачивая свою тайну и забывая свое призвание, теряя из вида свой Первосмысл.Определенно можно сказать, что первородным грехом Адама и Евы было нарушение Божией заповеди и воли. Это не мифологический символ, с помощью которого человек пытается объяснить свое историческое несчастье, это реальная данность в существовании каждого человека. В самовлюбленности, в поиске счастья в самом себе и в сладости окружающего мира каждый человек, подобно Адаму, изгоняет из себя и окружающего творения красоту Первообраза, забывает о ее существовании и скрывается от нее. Но только в сиянии этой красоты он может познать себя, распознать свой истинный образ и познать природу. Следовательно, отчуждение от этой красоты — отчуждение от самого себя: человек, попирая заповедь Божию, попирает и святыню своего собственного существа. Демоническое действие страсти (а страсть — это неправильное, огреховленное отношение к себе и твари) приводит к отчуждению от Первообраза и через это — к помрачению образа. Тогда мир и человек перестают быть иконой, а становятся идолом, глухой китайской стеной между Богом и человеком, между людьми. В идоле, как и в иконе, присутствует вся существующая реальность, но уже как что-то безликое и мучительное, потому что после отчуждения и забвения разрушены первозданные личные отношения, потеряно живое созерцание лика Божия, человеческого лица и лица природы. Все здесь тонет в мрачной утробе забвения, все враждует, чтобы в конце концов исчезнуть в каком-то безликом и безличном единстве. Вот о каком адском бессилии общения с другим философствуют два черепа: живого Сартра и мертвого жреца.

Часть 2

Мы поем: Во свете Твоем узрим свет. Это значит: в Духе Твоем Святом и силой Его узрим свой Первообраз, Слова Твоего, и возрадуемся в Нем вечной радостью — Тебе и себе и всему миру. В этом смысл Хлеба Жизни, Господа Иисуса Христа, Который Своим воплощением вселяется в самую глубину человеческого существа и существа мира и все освящает силой Своего Воскресения, и соединяет все в единую Плоть, Причастием Своим святым Дарам и Своим вечным присутствием во всем, что существует и принимает Его.Хлеб — это источник жизни, а жизнь — залог вечного радования лику другого и свет, освещающий и открывающий всякое лицо. Поэтому и говорит любимый ученик Христа: В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин 1:4). Те, кто принимает этот истинный Свет, становятся Церковью, то есть собираются и призываются в радостный и вечный Собор созерцания лицем лицу (ср. 1 Кор 13:12). Этот Свет все собирает в неразлучном единстве и хранит от забвения. Поэтому память Церкви — живая память, и ее Предание — передавание Жизни, Литургия — это земное начало и залог как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор 13:12) вечного взаимного созерцания и в созерцании радования.Этот святотаинственный реализм и живая память Церкви понимают Хлеб Жизни как тайну Церкви, Святые Таинства Церкви — как "сердце" и "корень" ее членов, Церковь — как Христа, а Христа — как вечно подаваемые пищу и питие тем, кто Его принимает; мудрый Николай Кавасила выражает это следующим образом — "Церковь открывается в Таинствах не символически, но как члены из сердца, как ветви от корня и, по слову Господа, как лозы от винограда. Ибо между ними существует не просто единство имен или аналогия по схожести; речь идет об идентичности самого предмета. Таинство есть Кровь и Тело Христовы, для Церкви Христовой они истинные пища и питие. Причащаясь ими, Церковь не превращает их в человеческое тело, но сама в них превращается, ибо побеждает — лучшее … Так, если кто-нибудь мог бы видеть Церковь Христову в той мере, в какой она соединена с Ним и в какой она причащается Его Телом — не видел бы ничего другого, кроме Тела Господня" (Н. Кавасила. Lit. Exp. 38 // PG 150, 452CD-453A). Живая Евхаристическая память Церкви означает соединение и единение Божественного Лика с человеческим и преображение всего человеческого через созерцание и общение с Божественным Первообразом.Каков же этот образ, этот первообраз Божий, который дается человеку и который хранит эта живая евхаристическая память Церкви? Лицо Божие, которое во Христе открывается, сияет бесконечным человеколюбием. Это человеколюбие обнимает всего человека и этим освещает и просвещает его.Во Христе между тем раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом, его лицо сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что он имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв — сами себя и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. Именно в этом непрестанном взаимном предавании и давании и состоит тайна христианского подвига. Как наше существо, наш образ — икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.Литургическая мистагогика, святотаинственное врастание в истинную Жизнь — не просто свидетельство присутствия Христа силой Духа Святого; она и изображение Его образа жизни, Его этоса. В ней, следовательно, даруется Жизнь и образ приобретения этой Жизни. Чтобы обрести Ее, наш этос, наш нрав, наш образ жизни должны быть действительно христоподобны. Бог отдает Себя и весь мир в дар человеку. Человек приносит себя и полученные дары как молитву и благодарность Богу. Бог не просто принимает человека и его дары, но и освящает их, обогащает Духом Своим Святым, претворяя дары в Тело Свое и собирая все в единство жизни, святости, любви, вечной радости и мира.В таком приобретении и стяжании нрава Христова (святой Игнатий Богоносец) заключен смысл всего человеческого труда и подвига, то есть смысл этики и нравственности. Подвижничество, христианская этика и нравственность состоят в нашей жизни во Христе, в том образе жизни, который Он явил нам, живя среди нас. Литургия же — живое свидетельство и того и другого. Подражайте Богу, — подтверждает сказанное святой Апостол, — как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное (Еф 5:1–2).Если тайна Божественного движения к человеку — тайна раскрытия и дарования Бога людям, то и духовное движение и подвиг человека, то есть его аскеза и нравственность, его приношение себя Богу — ради приобретения этого Божественного человеколюбия. Сущность Божественного человеколюбия — крест и смерть, нас ради и нашего ради спасения; следовательно и сердце истинного богоподобного боголюбия — также крест, сораспятие со Христом, подвижническое совлечение с себя ветхого человека, чтобы упразднено было тело греховное (Рим 6:6).Для тех, кто не "посвящен" в самого себя, отчужден от себя все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Для тех же, кому ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба "тела греховного" и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке постоянно присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм. Но, согласно православному пониманию, речь не идет о дуализме (в неверном истолковании некоторыми философскими и религиозными системами) духа и материи, души и тела, духовного и материального; многовековой библейски-отеческий опыт свидетельствует о том, что этот дуализм состоит именно в борьбе "тела греховного" и здоровой, Богом дарованной человеческой психофизической природы. "Тело греховное" — это последствие болезни и помраченности здорового "тела" тварного существа. Так же как в здоровом организме при заболевании возникают патологические разрушительные процессы, то же происходит и на духовном уровне, в сердце, пораженном грехом, растет раковая язва, раковая ткань, уничтожающая здоровье души, вытесняющая из нее благодатный свет, в котором виден вечноприсутствующий лик Божий. Без этого света сердце и душа каменеют и грубеют, все в них погружается во мрак, приобретает противоестественный вид.Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание человеческого исторического подвига не строится на отрицании тела и материи или на презрении к ним. Метаисторически эсхатон, последняя реальность, не есть отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность благодаря присутствию в себе Христа становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от "тела греховного".Литургический возглас Святая святым! призывает верных и предполагает именно такое радикальное отрицание и освобождение от всего, что не свято и не чисто, трудом, подвигом и очищением. Сам по себе он не принадлежит только к Литургии, но через нее становится нормой всей жизни. Избавление от греха, в котором мир лежит, и который, рождаясь от похоти, рождает смерть (ср. Иак 1:15), требует от человека подвига и борьбы всю жизнь.То, что Святая предполагает подвижническое освящение принимающих, подтверждает и глубокая внутренняя взаимность и подобие Божественного и человеческого подвига в Церкви, потому что, как и литургическое воспоминание, означает совершенно реальное присутствие Христа и Его из любви распятого Тела, реальное присутствие Его богочеловеческого подвига, так же как и движение человеческой свободы — выраженные в покаянии подвиг и сораспятие Христу — должно быть распятым эросом (святой Игнатий Богоносец), сораспятой любовью. Мудрый Апостол говорит об этом так: Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал 5:24), и еще: А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира (Гал 6:14). Жертвенная сострадающая любовь через Христа стала сердцем мира и человека именно потому, что она — Его сердце. Только в ней происходит единение и объятие Бога и Его творений; только в ней и ею присутствие Божие приносит человеку не насилие и рабство, но свободу и полноту, присутствие же ближнего становится источником вечной радости. В свете такой жертвенной любви Божией и собственного жертвоприношения человек в состоянии созерцать сладость лица брата своего и питаться ею, понять однажды и навсегда, что в действительности весь мир не стоит столько, сколько одна душа.Такой любви мы причащаемся на святой Литургии и учимся пронизывать, наполнять ею всю свою жизнь таким же литургическим, то есть христоподобным образом. В целом смысл всего богослужения и всей нашей жизни заключается в этом жертвенном приношении себя и мира Богу ради приобретения Христа и Его Святого Духа как Хлеба Жизни. Литургическое богослужение изгоняет из ума и сердца человеческого всякое праздное слово сего мира, наполняя их словом Божиим, воплотившимся Словом в виде Его евангельского слова, Его добродетелью, Им Самим. На этом богослужении уже не слышны наши праздные и нечистые слова: звучит только слово Божие и слово святых Его, от Божиего слова рожденное, созерцается только Божия добродетель и добродетель богоподобных друзей Его.Наряду с этим значительную роль в православной философии и евангельской антропологии играет литургический пост. Его цель — коснуться, смирением, воздержанием и распятием человеческого тела — той же жертвенной любовью, которая выразилась в жертвенном заклании Христовой плоти за жизнь и спасение мира. Если человеческое тело желает причаститься и преобразиться нетварными Божественными энергиями, несотворенной славой и силой Христа воскресшего и узреть Его, оно вместе с душой должно стать общником Христовых страданий через уподобление Его смирению и распятию. Без такого целостного уподобления наше воспоминание Христа, Его личности и смерти на Литургии и в жизни становится для нас безжизненным обрядом, а наше причастие Телу и Крови Его бывает в суд и в осуждение (ср. 1 Кор 11:29), потому что кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней (1 Кор 11:27).В заключение следует подчеркнуть очевидный исторический факт: всякий раз, когда в человеке ослабевала вера в реальное присутствие Христа в Евхаристии, слабел и истощался страх Божий, слабела и исчезала ревность о добродетельной жизни, пропадал дух покаяния и жертвенной любви, то есть дух подвижничества и аскезы. Недостаток веры в реальное присутствие Христа, в Его богочеловеческий подвиг неминуемо влечет за собой ослабление нравственной ответственности людей по причине потери критерия человеческого поведения. От нравственного примера, от его возвышенности или низости зависит возвышенность или низость самой жизни; размытость критериев морали, нравственности и подвига размывает и уничтожает саму нравственность. Потеря критерия или его искажение приводят к потере способности различения нравственности и безнравственности, добра и зла, добродетели и греха.Не случайно поэтому, что епископ, подавая новорукоположенному священнику Тело Христово как Залог Жизни, предостерегает его страшными словами, что Господь спросит с него этот Залог на Страшном Суде, через Залог передавая ему и всю Церковь. Потому что там, где нет этого Залога, Церковь постепенно обмирщается, богочеловеческая полнота жертвенной любви теряет свою глубину и заменяется так называемым "социальным" христианством. Любовь и блага такого христианства практически ничем не отличаются от любви внехристианской, и до известной степени она может удовлетворить некоторые человеческие потребности, но она бессильна осмыслить и исцелить весь трагизм человеческого исторического существования.Радостная встреча Бога и человека, человека с человеком не может произойти на таком поверхностном уровне, она возможна только в глубине освященного и преображенного, освобожденного от всякого мрака существа. Она неосуществима без евангельски-литургического личного покаяния, преображения и борьбы со страстями.Этот духовный подвиг должен быть и личным и соборным, должен охватить все древо бытия от корней до кроны. Человеческое общество — не абстракция: оно — собрание и собор реальных личностей. Поэтому и ответственность в нем и за него — прежде всего личная ответственность, ответственность всех за всех. Насколько бы человек ни гуманизировал свои общественные структуры, они никогда не смогут заменить личного подвига, ибо молитва человеческого сердца — не молитва о гуманных структурах, которые обеспечивают ему удобство повседневной временной жизни: человек, как мы сказали, во всем и за всем ищет сладость лица другого и вечного утешения от созерцания и общения с ним. Когда безличная "социальная" ответственность заменяет личное покаяние и непрестанную борьбу против отчуждения от самого себя и других, тогда очень легко человеческие потребности становятся важнее самого человека, происходит смещение системы ценностей. Это происходит, когда человек теряет ощущение того, что истинная его полнота — в лице другого; теряет ощущение его незаменимости. Порабощенный жаждой приобретения вещей, человек заменяет личную встречу безличным общением вокруг вещей и предметов. Забывая, что он живет не только ради хлеба, человек продает за хлеб личность и душу. От этой замены человека на его потребности и "хлеб" до революционного уничтожения миллионов людей во имя удовлетворения этих потребностей остается один шаг… Тонко почувствовал эту тайну идолослужения Пастернак: идол остается идолом, будь то кровожадный Молох или еще более кровожадная богиня "будущего счастья всего человечества", в жертву которой приносятся миллионы конкретных личностей во имя абстрактного счастливого человека.Литургия, что значит Церковь, Церковь, что значит Бог и человек, Богочеловек, сплетают из жертвенной любви Христовой и христоподобного человека вечный союз взаимного радования и созерцания лицом к лицу. Бог и человек, время и вечность, слеза ребенка и все человеческие страдания, — все это еще на земле начинает собираться воедино и спасаться от забвения и уничтожения, становясь благоуханием Христовым.Другими словами, за человеком остается выбор между жертвенной христоподобной любовью, в которой даруется и открывается лицо другого как вечная радость и утешение, или жертвованием себя и другого собственной похоти и вещам, то есть идолам, и тогда другой становится источником муки и адского временновечного кошмара. Что значит — человек остается перед выбором между служением Богу или идолам…Перевод с сербского С. Луганской

Отцовство, отцеубийство и воспитание[36]. Митрополит Амфилохий (Радович)

Наше время отличается невиданным прежде в истории бунтом против любого рода авторитета и "опеки". Каким бы ни был этот авторитет — религиозным, нравственным, общественным или семейным, он поставлен под сомнение и переживает глубокий кризис. Этот всеобщий кризис авторитета захватил и область воспитания, его цели и ценности. Здесь, по словам известного педагога Поля Ланграна, "всё под вопросом". "Складывается впечатление, — говорит он, — что человечество сорвалось с привязи и бросилось в страшную бессмысленную авантюру, не видя перед собой ее цели". Всякий авторитет стал рассматриваться как символ насилия и принуждения. "Что есть авторитет? Что есть Бог? — было написано на стенах Сорбоннского университета, во время студенческих волнений в мае 1968 года, — то и другое образ отца, природная функция которого — насилие".Очевидно, что одной из причин этого бунта явился дух отцеубийства в самом широком смысле этого слова. Фрейд, например, считал, что за такой реакцией скрывается Эдипов комплекс, то есть затаенное желание ребенка устранить отца как соперника в отношениях с матерью. Придав этому греческому мифу, художественно изображенному в трагедии Софокла, универсальное значение, он утверждает, что в этом комплексе отражено "подсознание" всего человечества. Тайная жажда отцеубийства, которой Фрейд объясняет свою теорию libido ("похоть"), углубляется идеей "отца-садиста", своим насилием угрожающим "моей" личности, ее независимости, который должен быть уничтожен (устранен), чтобы "я" мог существовать. Эта идея, перенесенная на любой авторитет, в особенности на Бога как главный источник авторитета, прежде всего воспитательного, приобретает метафизическое значение и устрашающий масштаб. Складывается впечатление, что атомная бомба, прежде чем взорваться над Хиросимой, взорвалась в человеческом сознании. Известно, что в духовном плане, в плане человеческой психики, можно говорить прежде всего о внутреннем непрерывном процессе, который невидимым образом оказывает влияние на все слои общества как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. Это влияние особенно заметно проявилось в возникновении современного атеизма и секуляризма, в революционном терроризме, расросшемся в наши дни до мирового масштаба. Секуляризм нашего времени, особенно атеистический, не просто отвергает традиционные общественные структуры, но объявляет Бога виновником всех антигуманных общественных структур прошлого. Современный "свободолюбивый" атеизм, особенно после Гегеля, Маркса и Фрейда, понимает отношения Бога и человека как отношения "Господина" и "раба". Идея Бога рассматривается как высшая точка отчуждения человека от него самого, как вершина всех запретов и несвободы, и главная задача человека — освобождение от Него и всего того, что Ему свойственно, что Он несет.Проблема, о которой идет речь, слишком глубока и серьезна и требует серьезного рассмотрения. Дух отцеубийства, в отношении ли к Богу, родителям, или любому авторитету прошлого, проявляется в человеческом сознании и подсознании по-разному. В чем же искать его корни и причины? Они неоднозначны, трудноуловимы и затрагивают целые пласты человеческого исторического бытия. Мы же здесь ограничимся рассмотрением основных мотивов этого разрушительного инстинкта и спасения от него в том смысле, как нам его открывает библейская философия жизни и опыт, на ней основанный.1. В библейском понимании, "отцеубийство", составляет саму суть первородного греха. Попытка человека стать Богом самовольно, самочинным вкушением запретного плода, а не через согласование своей воли с волей Божественной и через исполнение Его заповеди — это первая попытка человека устранить Бога из своей жизни и сознания во имя самообожествления. Это самоизоляция человека, удаление от Бога, забвение Бога, попрание заповеди, равнозначные "отцеубийству". Сущность безбожия заключена в формуле "Бог — помеха человеческому счастью". Сатанинский шепот змея о том, что Бог и Его слово ложны, что настоящая жизнь и знание — вне Бога, сходен учениям Маркса и Сартра о том, что в Боге человек "отчуждается" от своей истинной человечности, и святой его долг — отрицание такого Бога ради утверждения собственного достоинства.Вся история человечества доказывает один неопровержимый факт, а именно, на всем протяжении ее человек находился и находится перед дилеммой — в чем обрести смысл жизни и достичь полноты своего бытия — в Боге или в самом себе, то есть в тварности своего существа и в других таких же существах вокруг себя? Это значит — или в Боге и в жизни по благословению Его, или вне Бога, противно Его воле и заповедям. Именно в этом состояло искушение Адама и Евы, которое навсегда осталось вечным искушением человека. В глубинах человеческого сознания и подсознания, во всех проявлениях жизни человека, сокрыта именно эта дилемма, данная как вызов его свободе. Богоубийство, равнозначное отцеубийству — вот суть человеческого (исторического) падения, убийство Бога в себе, осуждение себя на смерть и (сама) смерть, сначала духовная, а затем и биологическая. Отсюда единственная историческая бесспорная данность — человек существо смертное, как смертно все на земле, и земля, и плоды ее, питающие человека. Тленная пища возводит тленность и смерть в человеческом сознании в степень основного закона жизни.2. Грехопадение исказило жизнь человека, стало причиной патологичности человеческого существования и его отношения к Богу, к себе, к окружающему миру. Поскольку человек по природе своей устремлен на ближнего, без которого его существование неполно, то из этой патологичности рождается двойственное отношение к ближнему — с одной стороны рабское, с другой — тираническое. Сатанинская ложная свобода вместо того, чтобы принести человеку ожидаемое освобождение, предает его тирании падшей природы и рабству смерти. Избрав путь "отцеубийства" и насилия над Богом и Его заповедью, человек заражается тиранической психологией, превращается в самовлюбленного тирана, жаждущего эгоистичного обладания всем, что его окружает. Раб и тиран одновременно, раб и бунтовщик перед сильным, тиран для слабого (по сути тирания — оборотная сторона рабского бессилия), человек начинает создавать свои собственные авторитеты, своих богов по своему "образу и подобию". Согрешив, человек не только нарушил заповедь Божию, но породил в себе ложную идею, ложное представление о Боге. В действительности ложная идея о Боге и есть цель и суть сатанинского обмана. Отсюда человеческое падение становится и падением "Бога", то есть падением тех богов, которым человек поклоняется, в человеческом сознании Бог перестает быть тем, что Он есть в действительности, и не может больше оставаться для человека с таким сознанием нормальным Отцом, но становится "отцом-садистом"; человек теперь способен быть только рабом или бунтовщиком, "отцеубийцей". Таким образом, отношения Бога, природы (мира) и человека превращаются в судорожную борьбу за власть. Этот отцеубийственный дух неизбежно кладет свой отпечаток на все человеческие отношения, на всю историческую действительность до сего дня. Эдипов комплекс — лишь одно из проявлений, один из ядовитых цветов, проросших из мрачного подземелья "отцеубийства", совершенного в раю. Отсюда возникла ложная идея, что Бог, общество, власть, государство, учитель, отец — авторитеты, подавляющие человеческую личность и вызывающие бунт против себя.3. В то же время, если речь идет о бунте против такого Бога, и такого рода авторитета вообще, этот бунт оправдан, потому что направлен против ложного "Бога". Непроницаемая греховная тьма помрачила созерцание истинного Бога, и Его место заняли идолы, в самой природе которых заложено насилие. Бунту такого характера истинный Бог неизвестен, а причиной такого бунта, может стать именно подсознательная жажда Его. Поэтому злоупотребление идеей Божества и создание авторитетов по ее изуродованному "образу", так же как и все преступления, совершаемые в угоду такому псевдобожеству, и раньше и теперь приводили к атеизму как форме протеста против ложной веры, но в этом протесте одновременно содержалась и тайная апофатическая жажда встречи с истинным Богом. Такое "отцеубийство" в действительности — странный, болезненный поиск исстрадавшимся человеком потерянного небесного Отцовства, потому что человек осколками своего исконного здравомыслия понимает, что опустевший Божий престол не может быть занят никакими идолами и полубогами.4. Именно такой вечно "неизвестный", непознанный Бог, Его Отцовство, созерцание и ощущение Которого было помрачено грехопадением, — в центре новозаветного благовествования. Богочеловек Христос открывает Отца Своего и Отца нашего, раскрывает отношения Отца и Сына как давно забытые отношения Бога и человека, человека и человека. Поэтому Церковь Богочеловека, Церковь Сына Единородного есть Церковь и Отца нашего небесного, и Церковь Святых Отцов — Кто знает Меня, знает и Отца Моего (ср. Ин 8:19), и кто чтит Сына, чтит и Отца, пославшего Его (ср. Ин 5:23). Послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем (Ин 6:57), Отец во Мне и Я в Нем, Видевший Меня видел Отца (Ин 10:38; 14:9).Истина о Сыне как об Откровении Отца свидетельствует о том, что без проникновения в тайну Сыновства невозможно прозреть святотайну истинного Отцовства. Отцовство и Сыновство неразрывно связаны между собой в двуединой тайне. В человеческой исторической действительности они пребывают в непрерывном конфликте, часто отрицая и исключая друг друга. Почему тогда в Евангелии им придается такое исключительное значение? Потому что, без сомнения, в истинном отцовстве и сыновстве скрыты и открыты забытые законы жизни и бытия, нарушение которых искажает все в мире, но следование которым возвращает данную Богом гармонию.Каковы же эти вечные отношения Отца и Сына, на которых почивают законы бытия? — Сын, вечное Слово Божие, открывает, с одной стороны, Свое единство с Отцом: Я и Отец — одно (Ин 10:30), с другой — являет чудную тайну Своего бесконечного смирения перед Ним и послушания Ему — Отец Мой более Меня (Ин 14:28). Открывая Свою вечную единосущность Отцу, Сын говорит: все, что имеет Отец, есть Мое (Ин 16:15) и снова, любовно прославляя Отца, добавляет: Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня (Ин 7:16). Цель Его слов — доказать истинность Своего учения и Себя Самого как свидетеля об Отце, но еще и показать чудесную тайну вечного Отцовства — источника Своего вечного Сыновства и богочеловеческого учения. Подчеркивая волю Отца, Сын как бы затеняет Себя, отождествляя Свою волю с Его волей — ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня (Ин 5:30). Даже в минуты глубокой гефсиманской скорби и богооставленности Сын обращается к Отцу — Отче Мой! … не как Я хочу, но как Ты (Мф 26:39) и добавляет — Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя (Мф 26:42). Верность Сына Отцу безгранична, в ней суть и полнота Его Сыновства. Отрицание воли Отца и Его Отцовства было бы для Него равносильно отрицанию Самого Себя, самоуничтожению.Что открывается в этой верности Сына Отцу, в таких взаимоотношениях? Открывается то, что тайна Бога — в неизреченной тайне Любви. Только безграничная Любовь умеет говорить так, как говорил Сын о Своем вечном Отце. Главный закон всякой настоящей любви — в самоотречении и возвеличивании возлюбленного. Такому сыновству неизвестна борьба за власть, за превосходство, потому что одна власть Отца и Сына, и вся любовь Отца в Сыне, и весь Сын в Отце, от Отца и ради Отца. Любовь не ищет своего … не превозносится (ср. 1 Кор 13:5), ее сердцевина и суть в неизреченном всеприношении себя Другому — Отцу и всему тому, что от Отца и для Отца. Мы, люди, привыкли мыслить себя, оценивать свое достоинство категориями падшего человека, основанными на самоотчуждении, индивидуализме, расколе, самовлюбленности, в то время как Божественная Любовь, явленная в Сыне Единородном и Его Сыновстве, находит свою полноту и совершенство в Другом, перерастает Им в бесконечность, будучи равнозначной, единой и единосущной с любовью Отца, от нее рожденная и через нее изливающаяся в мир.5. В таких Отцовстве и Сыновстве сокрыты радость и вечная тайна нашего человеческого бытия. Отношения эти — часть тайны Божественного Бытия, и в них мы должны искать и находить естественный ритм нашей жизни, дарованной нам Отцом через Сына в Духе Святом. Отцовство и Сыновство как личные свойства Отца и Сына, как образ Божественного существования, открываются в воплощенном Сыне как образе существования человека, созданного по образу и подобию Святой Троицы. И это совершенно естественно, потому что Святая Троица — Господь Бог наш животворящий и жизнь подающий, а не какая-то абстрактная идея или философская конструкция: в Ней тайна и источник всего, что на земле, в Ней эта тайна человеческих отцовства и сыновства, тайна человеческих отношений вообще.Очень ясно говорит об этом боговдохновенный апостол Павел: Для сего преклоняю колени мои пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле (Еф 3:14–15).Земное отечество — отцовство — образ небесного, по нему и названное и в этом таинственном союзе нашедшее свое истинное раскрытие и воплощение. Как? — Единородный Сын, предвечно рождающийся от Отца, Которому все предано Отцом (Лк 10:22), становится, по тому же неизреченному закону любви, "нашим общим Отцом" (святитель Григорий Палама), рождая нас "водою и Духом", и благодатным единением в тайне Своего сыновства — усыновляет нас Богу Отцу. Облекаясь в Него, мы становимся Его братьями и сыновьями Отца по благодати. Поэтому Он не обращается к Отцу Отче Мой, как бы подчеркивая единственность Своего сыновства как вечного и личного Своего свойства, но обращается, уча и нас, Отче наш, даруя нам усыновление, чтобы мы были все едино, как едины Отец и Сын и Дух Святой (ср. Ин 17:11, 21–22).6. В единстве Отца и Сына, в призыве к человеку быть все едино в Них силой Духа Святого, как и Они едины, открывается нам чудесная тайна Церкви как тела Христова и обиталища Святой Троицы. В Церкви это единство дано и задано. Дано, потому что вся она уже пронизана Божественной любовью и Святотроичным единством; задано, потому что она — таинственная "мастерская спасения", где в тайне усыновления (Гал 4:5) люди рождаются и перерождаются духовно, становясь едины в Боге. И все это не что иное как исцеление и спасение от отцеубийственного инстинкта, отравившего сознание и подсознание человека прародительским презрением отцовства, помрачившим их сыновство как единственно возможный образ существования.О том, как Церковь дарит это отцовство, воспитывает для такого отцовства, вновь утверждает разрушенные человеческим эгоизмом святыни, чтобы человек мог духовно родиться, родиться в жизнь вечную, говорит все ее историческое существование и методология, ее богочеловечная позиция в мире. Церковное отцовство, каким бы оно ни было — отцовством Божиим, благодатным отцовством пророков, апостолов, святых, духовного отца, — никогда не было тираническим господством над человеческими душами и совестью, но всегда отцовством в муках рождения, неизреченного смирения и человеколюбивого жертвования себя другому. (О тайне отцовства подробнее в: Aperзu sur la PaternitЕ Spirituelle dans la tradition orthodoxe // Contacts. XIX ann!ee. № 58. 1967. P. 100–145)[1]. Рождение физическое — лишь бледный символ рождения духовного, и если в физическом рождении образуется нерасторжимая связь между отцом, который рождает, и сыном, который рождается, тем более это происходит в рождении духовном. Для того, чтобы оно состоялось, необходима общность, единение не только в славе Христовой, но и преимущественно в крестоношении, в распятии, в скорбном сошествии во ад. Только тот, кто станет причастником креста и славы Христовой, способен быть духовным отцом, причастником Божественного отцовства, и через это — единственным воистине родителем, заново рождающим человеческие души.

По Его примеру поступали и пророки, и апостолы, и святые, понимавшие авторитет, власть, отцовство, руководство, воспитание человека не как насилие и тиранию, но как крестную и воскрешающую любовь к нему; любовь, которая не ищет своего и не превозносится, но распинается и сораспинается с Христом. Поэтому только воистину христоподобные духовные отцы могут быть настоящими воспитателями и родителями душ своих духовных детей.Одним из таких духовных отцов был апостол Павел. Во всем подражая Христу, переполненный материнской любовью, он говорит: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал 4:19); и добавляет: Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием (1 Кор 4:15). Но апостол Павел не стал неким новым "земным" отцом, земное отцовство Христос строго запретил: отцом … не называйте никого на земле (Мф 23:9). Апостол явил образ небесного отцовства, одного-единственного, стал его благодатным носителем в отличие от Сына Божия, Которому Бог Отец — Отец по природе. На эту разницу указывает Сам Христос, когда говорит — Иду к Отцу Моему и Отцу вашему. Как наследник Божий чрез Иисуса Христа (Гал 4:7) этого небесного отцовства, как христоносец и сын по благодати, Апостол открывает собой Отца, чтобы и мы, приняв в сердце Духа Святого, воскликнули Авва, Отче (Гал 4:6). И поэтому звучит его смелый призыв ко всем христианам — Будьте подражателями мне, как я Христу (1 Кор 11:1).7. В этом благодатном единстве Божественного Отцовства и Сыновства находится источник нашего человеческого истинного богопознания, нашего образования и жизни по Богу, переданный от Отца вечному Сыну, от Сына — друзьям Его, Апостолам и святым, и через них — нашим отцам и нам. Эту тайну выражает Сам Христос в Своих евангельских словах: все предано Мне Отцем Моим; и кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (Лк 10:22). Кому же Сын хочет открыть Свою тайну и тайну Своего Отца? — Только тому, кто уподобится Ему, то есть будет жить и поступать как Он, кто приобретет нрав Христов и Его образ бытия. Жертвенная любовь как искание своей полноты не в себе, но в другом — главное условие такого богочеловеческого бытия, принятого от Христа и через Его Церковь даруемого миру. В этом суть всякого настоящего отцовства и сыновства и всякого истинного авторитета. Истинным авторитетом может быть лишь тот, кто каждую минуту готов стать благоуханной жертвой за жизнь мира, тот, чьи сущность и содержание — самопожертвование. Авторитет, приносящий другого в жертву себе или использующий его без его свободного согласия как средство достижения пусть самой святой цели, неминуемо превратится в "отца-садиста", оставляющего в душах зловонные следы бесчеловечности.8. Бесспорный факт: трагический кошмар современного мира, наполняющий сердца самых чутких людей нашего времени мрачными предчувствиями будущего, имеет свои корни, с одной стороны в объективированных общественных структурах, с другой — в бунте против них, выраженном самым радикальным образом в революционных потрясениях прошлого и нашего столетий. Начиная с французской революции, насилие получает нравственное оправдание, становится основным методом достижения свободы, братства и единства, то есть радикального преобразования мира и человеческого общества. Объясняя неизбежность исторических законов природным детерминизмом, необходимостью, обосновывая свободу сознанием этой исторической необходимости, многие современные революционеры приняли путь насилия и тирании как единственный путь к свободе и счастью. С религиозным фанатизмом эти "сознательные" счастливцы истории пытались уподобить "историческую закономерность" своему представлению о ней и о человеке как ее главном субъекте. Их методы (по духу) идентичны методам средневековой инквизиции, но куда более разработаны и эффективны. Во имя будущего спасения и счастья еще неродившегося человека в жертву приносятся миллионы конкретных, уже существующих личностей. Абсолютная свобода тех, кто сам провозгласил себя непогрешимой совестью истории, становится железным законом для всех, кто еще "не осознал" исторической необходимости. Поэтому очень часто самые рьяные борцы с насилием и несвободой становятся гробовщиками свободы, авторитетом со всеми особенностями "отца-садиста", который ради неродившихся еще детей пожирает уже существующих. И это неизбежно, потому что неуклонность и насилие могут породить только насилие, что очень ясно просматривается в новой волне современного организованного терроризма. И корень его — жажда освобождения от тотального принуждения, которое существует во всех структурах современного "буржуазного" общества. Не кроется ли за этой волной отчаянный крик нового обманутого поколения? Но поколения, которое в этом отчаянном бунте против всемогущества государства, школьной системы и других по своей природе подавляющих общественных структур впадает в ту же, столько раз уже совершенную ошибку — прибегает к насилию, оставаясь и дальше в демоническом заколдованном кругу "отцеубийства" и садистского отцовства. И все новые и новые поколения будут оставаться в этом безвыходном тупике до тех пор, пока не перестанут искать своей свободы с помощью насилия, перешагивающего через трупы.Нужно признать, что большая часть вины за этот безысходный кошмар современного мира падает на христиан. Нередко в христианской практике злоупотребляли и искажали идею небесного отцовства. Много легче было использовать Бога как инструмент насилия над другими, превратить Его в земной авторитет, окутанный плащом устрашающей таинственности метафизических размеров, чем — а однажды это произошло в истории — свидетельствовать о Нем мученичеством и жертвенной любовью, как Агнец Божий, закланный за спасение мира! Только Агнец Божий, Богочеловек Христос, и освященные кровью Его — могут принести и приносят истинную свободу человеку и миру. Только одно насилие приносит свободу: насилие над своей ложной природой; и только одна жертва превращает человеческое общество в союз любви — приношение себя в жертву за других. Эта жертва — не самоуничтожение и не уничтожение других, но "обретение" себя и других в святотайне вечно даруемого отцовства и сыновства как тайне взаимного дара и вечного радостного единения силой Духа Святого. Между тем всякий раз, когда христиане оставляли этот узкий, радостно-печальный путь Агнца, заключая союз с "сильными" мира сего, воспринимая их методы, авторитеты и структуры, они оказывались в опасности свернуть на "широкий путь, ведущий в погибель", то есть путь принудительного воспитания и тирании над другими, рабства себе и своим страстям. На этом пути не только ближние, но и Сам Бог становится средством удовлетворения собственного эгоизма (Matic Vojin. Izmene dinamike odnosa prema autoritetu i njene posledice u okviru klinicke psihologije // Psihologija. God X. № 2. 1977. S. 6–9). Вместо того, чтобы быть тем, чем он в действительности является, искаженный Божественный авторитет превращается в средство принуждения и господства. Авторитет, лишенный своего истинного содержания, не в состоянии ни переродить, ни воспитать: он лишь способен создавать слепых, духовно искалеченных карликов.9. Особенное значение сказанное приобретает для преимущественных носителей небесного отцовства в Церкви: епископа, пресвитера, духовного отца. Господь их оставил и поставил свидетельствовать Его вечное Отцовство и Сыновство, быть их носителями, воспитателями — для тайны Божиего жития — как критерий нашего человеческого существования. Славу, которую Бог Отец передал Сыну, Единородный Сын передал им (ср. Ин 17:8). В этом и заключена сама тайна Священного Предания: она — преемство в Церкви вечной славы Божией от отца сыну, так же, как ее передает вечный Отец Сыну Своему Единородному. Поэтому Церковь по своей природе — Церковь Святых Отцов, пророков, апостолов, епископов, преподобных и мучеников. Святые Отцы сами, своей собственной жизнью свидетельствовали Евангелие Христово и этим приобрели способность быть духовными родителями многих поколений. Таким благодатным свидетельством и явлением тайны небесного Отцовства и Сыновства на земле они делают Церковь живым союзом в Божественном смирении и любви. Они, духовно рожденные, не господствуют над душами насильно, но в муках рождают для Христа. Их воля едина с волей Отца небесного, их жизнь — с жизнью Его Сына Единородного, потому они, достигшие обожения, заслуживают безграничной любви и доверия к своей святой мысли, преображенной в богомыслие. К этому всех нас призывает Симеон Новый Богослов: "научимся искренней вере в Бога, нашим отцам и наставникам в Боге, чтобы иметь сердечное сокрушение, смиренный ум и душу, очищенную от всякого греха слезным покаянием", только так мы можем стяжать блага Божественного света и славы. (Symeon le Nouveau ThEologien. CathEchеses II // Sources ChrEtiennes. 104; CathEch. XVI, 155–160. P. 250)[2]. Святые Отцы свидетельствуют своим примером и опытом об одной истине: жизнь в Церкви, лучше сказать, сама суть Церкви — вера и смирение.Вечный призыв Церкви, всего ее Предания, следовать примеру Святых богоносных Отцов, ни в коем случае не значит установление некого авторитета, стоящего между Богом и человеком; этот призыв не содержит требования буквального "цитирования" мыслей Отцов или внешнего подражания их делам. Доверие к ним и следование их примеру подразумевают веру в то, что Господь реально присутствует и действует в человеческих душах, во всей человеческой истории, что Он дивен во святых Своих, обитает в них. Они, скрываясь в своем святом смирении, дарят живого, "осязаемого" Бога и образ бытия по Богу. Чтобы на земле могла воплотиться любовь Отца и Сына и Святого Духа, чтобы люди могли стать едины, как и Бог един — в Церкви (а Церковью призван стать весь космос) должны существовать отношения смиренного приношения себя в дар другому, любовного взаимопроникновения и послушания, выраженных словами Христа не ищу Моей воли (Ин 5:30). В этом и есть глубокий смысл следования Святым Отцам: следование смиренным приношением себя в дар самих себя … и всей жизни Христу Богу. Как Отец не существует и не может существовать без Сына и Святого Духа, так и человек не может существовать без другого, без ближнего своего, живые без мертвых, сыновья без отцов, родители без детей. Святые Отцы как богоносцы и христоносцы открывают и воплощают эту соборную "онтологию" Церкви, пробуждают во всякой смиренной и верной душе живую память Церкви, помогают ей собрать в себе все историческое и вечное ее существо силой животворящего Духа. Дух Святой — даритель духовной власти, которая подает свободу в Истине, и никак не может быть носителем садистского авторитета. Святые Отцы собой открывают Бога, указывая на поклонение Его имени, которое над всеми именами. Сущность их власти и авторитета в том, что всем своим существом, каждым шагом они радостно восклицают: не нам, Господи, не нам, а имени Твоему! Носители Божественной красоты, красотой Божиего лика, отраженного в них, неизреченной Божественной добротой, пронизывающей каждое их деяние, незаметно и ненавязчиво предстают каждому духовно пробудившемуся человеку мерой его собственного совершенства, как его собственная, ему самому еще неведомая красота. В этом и заключена их родительская преображающая сила, то есть их благодатное отцовство — уподобление отцовству небесному.10. Если же случится, что епископ, пресвитер, духовник, воспитатель перестают быть такими воистину святыми и духовными отцами, то есть в Боге переродившимися родителями, в муках рождающими своих духовных детей, тогда они могут пытаться прикрыть свое бессилие и бесплодие покровом доверенного им сана, то есть ложным авторитетом, насилием, принуждением и другими внешними эффектами. Это происходит и с любым другим авторитетом, родительским, воспитательным или общественным; тогда принуждение и господство над душами и совестью становятся неизбежны. Так небесное отцовство подменяется ложным, земным, насильственным по самой своей природе, основное свойство которого — уничтожение доверия и любви, рожденной от доверия как единственно здорового воспитательного климата, и человеческого общения в целом. Святая тайна духовного отцовства и святоотцовства подменяется тиранической опекой, из которой вырастают ядовитые цветы рабства, бунта и взаимного уничтожения.11. Найти спасение от ложных авторитетов, от изуродованного отцовства возможно только вернувшись к истинному, забытому отцовству, принадлежащему Божественной природе и природе человека, созданного по образу и подобию Божию. Если бы Его не было, отцеубийство и следующее из него самоубийство стало бы последним словом в жизни и истории. Без вечного Отца человеческий эрос и сам человек в нем единосущны времени и через это — смерти: время делает смерть содержанием похоти, эроса и, следовательно, человека, который питается только им. Не случайно органическую связь эроса и смерти лучше всех почувствовал именно Фрейд (см. Marcuse H. Eros et Civilisation. Paris, 1968. P. 199–202). Только в сознании, в подростковом возрасте деформированном ложными идеями "страшного" Яхве, а также похоти как влечения к запретному плоду (ср. Быт 2:17; 3:6), порождающему смерть, миф о Эдипе мог приобрести такой масштаб, как во фрейдизме. Фрейдизм по своей сути есть новое согласие с дьявольской ложью о небесном Отце и покорность кровосмесительным объятиям смерти — матери-земли: все здесь соткано из похоти плоти, "похоти очес" (=эроса) и горделивого соперничества с так называемым "отцом-садистом". То же самое (с поправками) представляет собой и марксизм, он — побег от того же корня. Когда Маркс "бросает перчатку в лицо всему миру, желая свергнуть этого исполина-пигмея, чтобы затем, расхаживая по его развалинам, ощутить себя равным Творцу" (См. Клавель М. Величие Маркса // Вестник РХД. № 122. Париж, 1977. С. 94), он делает ничто иное, как попытку тем же магически-змеиным образом осуществить сатанинский план о мире и человеке. Его тайное, судя по всему, интимнейшее желание — "отменить Бога". "Объятый злобой, — вспоминает свою первую встречу с ним Энгельс, — он как будто хочет дотянуться до небесной скинии и разбить ее о землю" (Там же. С. 96). Очевидно, и Фрейд, и Маркс не ведают иного Бога, кроме страшного, для которого человек всегда лишь раб[3]. Отсюда произошел их бунт против Него и создание своего "бога" (libido, революция) по его "образу и подобию".К сожалению, для них, так же как и для некоторых свидетелей новозаветных событий, тайна небесного отцовства и сыновства осталась непознанной по той причине, что и те и другие были глухи и слепы ко Христу, Который явил и даровал ее миру. А без Него насилие навсегда останется сущностью всякого земного авторитета и воспитания, на таком авторитете построенного. На кровавой сцене этого мира человек через тиранию смерти, которая таится в корне эроса и в самом homo economicus, приговорен к существованию, конец которому — уничтожение и небытие, а его исторический путь — всего лишь подготовка к ним. Это стало бы неизбежным, если бы не существовало духовного отцовства, освобождающего от тирании смерти, возводящего человека от раба в достоинство свободного чада Божия. Поэтому борьба против него — не что иное, как скрытая жажда самоуничтожения осуждением самого себя на эту тиранию смерти через тиранство над другими во имя общего будущего счастья. Чем сильнее будет эта борьба, тем большую беспомощность будет чувствовать человек и перед самим собой, перед извержением в себе примитивных начал, и перед внешним насилием, но и тем более небесное отцовство будет открывать ему свой свет, свет единственного спасения и полноты бытия. Оно — образ Божественного существования через наше приобщение к нему по примеру Святых Отцов — единственный образ существования разумной твари Божией. Только там, где оно воспитывается и воплощается, только там перестает существовать авторитет "отца-садиста", а человек из раба превращается в сына. "А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего Авва, Отче! Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа" (Гал 4:6–7). Наследник кого? — Наследник единого Отца и общник единственного отцовства, в котором все становятся едино в Отце и Сыне и Святом Духе.Перевод с сербского С. ЛуганскойСм. также Эволюция образа Отца и христианская вера // "Альфа и Омега". 1999. № 3(21). — ^

Русский перевод см. Творения Т. 1, 2 / Пер. . Свято-Троице-Сергиева Лавра, 1993; здесь Cath. II соответствует Слово 19(+3), Cath. XVI — Слово 86. — . ^

Такое объединение Фрейда и Маркса (который был христианином по вероисповеданию) убедительно подчеркивает мысль автора об ответственности тех, кто ведает воспитанием, за деформацию образа Божия. — ^

"Конфликтология" преподобного аввы Дорофея Почему современен авва Дорофей. Протоиерей Михаил Дронов

Проблема конфликтов между людьми сегодня для психологов и социологов стоит на важнейшем месте. Условия сегодняшней жизни — это все ускоряющиеся ее ритмы и постоянное общение с людьми; общение пусть поверхностное, но со столь широким кругом людей, какой не могли и помыслить себе учители нравственности ни в IV, ни даже в XVIII веке. Однако все это вовсе не значит, что святоотеческие наставления для нас устарели.Например, беседа О злопамятности преподобного аввы Дорофея[1], жившего в конце VI — начале VII веков, в общем-то предназначалась для монахов, как и все его поучения. Но по нескольким причинам она поразительно подходит сегодня для нас всех. Во-первых, сейчас нам особенно нужна его необычайная отеческая снисходительность к немощи новоначальных учеников. Во-вторых, для нас важна ситуация, в которой у аввы Дорофея возникала потребность давать именно такие наставления. Подобную ситуацию скопления большого числа людей, не связанных родственными узами или взаимоотношениями сверстников и в то же время постоянно общающихся между собой на основе взаимного равенства, тогда можно было встретить только в общем жительстве монахов.В эпоху патриархального быта, которая, кстати, явные признаки своего отмирания стала подавать лишь каких-то 100–150 лет назад, жизнь людей была полностью замкнута на внутрисемейный круг и хорошо характеризуется известным афоризмом: "Мой дом — моя крепость". Так что тот тип социальных отношений, который тогда был исключением и встречался только в "киновиях" и "лаврах", населенных собравшимися туда для совместного духовного и телесного труда монахами, теперь стал повсеместной реальностью жизни. Теперь каждый человек не меньше половины своего времени проводит в "коллективе" людей, случайно оказавшихся вместе: группа детского сада; школьный класс; производственный коллектив; больничная палата; очередь; туристическая группа, — да мало ли еще что, всего не перечислишь. И везде человек так или иначе общается с окружающими "случайными" людьми, с которыми его сближает лишь общее дело или место.Поэтому, как мы видим, поучения аввы Дорофея, возникшие в связи с проблемами взаимоотношений монашеской братии, через четырнадцать веков удивительным образом оказались актуальными для мирян в глобальных масштабах.. Душеполезные поучения и послания. Изд. 8-е. Свято-Троице-Сергиева Лавра, 1900. С. 99–105 (репринт: Тула, 1990). ^

Развитие "конфликта" по авве Дорофею

Речь пойдет не о семейных конфликтах, хотя их природа и механизм протекания сходны с прочими проблемами межличностных отношений. Родственность, однако, будь то близость супругов, отношения "отцов" и "детей" или взаимоотношение братьев и т. д., — это слишком глубокий и мощный фактор, который по своей природе гасит мелкие конфликты и как правило не дает им укореняться вглубь. Сегодня, когда одним из главных пороков общества признан страх вступать в глубокие межличностные контакты, когда люди предпочитают обходиться ритуальной ложью поверхностных полуконтактов, многие психологи говорят, что во взаимоотношениях близких людей конфликты — признак глубоких, искренних отношений. Избежать конфликтов все равно невозможно, но в их преодолении происходит более тесное единение людей. Что касается того, как их преодолевать, то путь, указанный аввой Дорофеем, одинаково подходит и для монашеской братии, и для сотрудников по работе или одноклассников, и для людей, связанных родственными узами.Речь, однако, сейчас пойдет более всего об общении людей, объединенных весьма поверхностными связями, но в силу обстоятельств довольно тесно общающихся между собой."Случается, что между братиями произойдет смущение или возникнет неудовольствие…", — так обозначает авва Дорофей начало конфликта, не углубляясь в детализацию его внешних поводов. Далее он насчитывает четыре этапа развития конфликтной ситуации от случайной стычки до глубоко затаенного в душе зла — злопамятства, если конфликт зашел слишком далеко. Эти этапы:

1. смущение;