Я говорю: ничего подобного, меня вы не видите. Сейчас вы видите только частички моего будущего трупа. Что удивляетесь? Вы можете видеть только мой эпителий — верхний слой моих кожных покровов. Откройте любой учебник анатомии, и вы там прочитаете, что этот слой кожи мёртв. Я со временем весь такой буду. Так что пока вы имеете сомнительное удовольствие созерцать частички моего будущего трупа, но при этом вы отчего-то фанатично верите, что за этим трупом еще что-то есть. Так вот вы меня не видите, но верите, что я существую. Точно также мы не видим самое главное в нашей жизни. Не видим друг друга, не видим себя, не видим Бога. И, однако, ради этих незримых реалий мы и живем и действуем. Вот ради незримого Бога мы и идем в видимый храм. Мы Его и там не увидим. Но, может быть, Он проявит Себя в шевелении того, что есть под нашей кожей — в душе. Душа хочет этого прикосновения и идет просить именно о нем[309].

— Что такое для Вас православная молодежь?

— Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.

А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.

Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодёжью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.

У нас на приходах в основном господствует психология бабушек. А ведь у каждого возраста своё переживание веры. Своё переживание у младенцев, которые Боженьку целуют. Своё переживание у детей, своё у подростков, у взрослых и стариков. Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.

Так что православной молодёжью быть сложно.

— На какие группы Вы условно делите молодых?

— Ни на какие. Свое общество я молодежи не навязываю. Они сами ко мне приходят. И та молодежь, с которой я общаюсь, довольно своеобразна. Я думаю, что это лучшие люди. У тех, кого я вижу, добрые лица. Мы живем в парадоксальной стране, где старики — безбожники, а молодежь — религиозна. Я, всюду хожу в облачении священнослужителя, и не было случая, чтобы даже спьяну какой-то подросток или юноша меня бы обругал. А вот старики — ветераны КПСС — бывает, и с палками набрасываются.

— Почему Вы работаете в основном с подростками?

— Ну, не с подростками, а со студентами. Просто потому, что это моя профессия: я университетский преподаватель.

И еще потому, что у них еще есть радость от встречи с новым. Когда на твоих глазах разбиваются твои былые стереотипы — можно реагировать по разному. Раздраженно-озабоченно (это «взрослая» реакция). А можно — радостно: потолок-то, оказывается, был фальшивый, навесной. А там, выше — не чердак, а купол! Студенты (не все, но все же многие, и именно студенты настоящих университетов, а не тех ПТУ, которые сами себя возвели в ранг Университета) еще способны испытывать радость открытия.

— В чем смысл миссионерства вообще и Вашего в частности?

— Первый смысл миссионерства — это нарушить покой человека. Бросить камень в трясину, чтобы ряска хоть чуть-чуть разошлась. Обеспокоить, чтобы душа зашевелилась. Знак вопроса чтоб нарисовался хотя бы.