Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, обращаться с подчиненными людьми как можно благосклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве токмо обрел спокойствие и мир мучившейся душе своей.

Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои во уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков Иисуса Христа.

Отец твой….

Так мы с добрым барином лежали, да и поговаривали. Вот и я спросил его: думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства с странноприемницей? Ведь также много нашей братии странников ходят от нечего делать, или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть. Не много таких случаев было, все больше попадали истинные странники, ответил барин. Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими, Христовыми братиями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот недавно был сему пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал, В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до коего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина сколько хочешь, но только с тек уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтоб сослать тебя на поселение, как подозрительного бродягу. Согласившись на сие, он у нас остался. С неделю, или более, действительно пил много, сколько хотел; но всегда по обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать, или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали совет, чтобы воздерживаться, хотя сначала понемногу. Итак, он постепенно стал пить меньше и, наконец, месяца чрез три сделался воздержным человеком и теперь где-то нанимается, и не ест втуне чужой хлеб. Вот третьего дня он приходил ко мне с благодарностию. Какая мудрость, по руководству любви совершаемая! подумал я, да и воскликнул: благословен Бог, являющий милость свою в ограде ограждения вашего!

После сих бесед мы с барином, соснувши с час или с полтора, услышали благовест к заутрени, собрались и пошли, и только что вошли в церковь, а уже барыня давно тут и есть и со своими деточками. Отслушали утреню; а после нее началась вскоре и божественная литургия. Мы с барином, да с одним малюткою стали в алтаре, а барыня с малюткою барышней — у алтарного окна, чтобы видеть возношение св. даров. Боже мой! Как они молились на коленях и заливались радостными слезами! Какие просветленные сделались у них лица, так что и я на них глядя досыта наплакался.

По окончании службы господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу, а нищих-то было человек до сорока; тут и увечные, и с больными лицами, и ребята. Все сели за один стол. Какая была тишина и молчание! Я, принявши дерзновение, легонько сказал барину: в обителях читают жития святых во время трапезы; вот бы так и вам, а у вас есть круг четьи-миней. Барин, обратившись к барыне, говорит: в самом деле, Маша, заведем-ка такой порядок. Это будет преназидательно. Вот в первый обед буду читать я, потом ты, а там батюшка, а в последствии братья, по очереди, кто умеет. Священник, кушая, стал говорить: слушать я люблю, а уж читать покорный слуга, у меня нисколько нет свободного времени. Как прибежишь домой, то не знаешь, как поворачиваться все хлопоты, да заботы; и то надо, и другое надо; ребят куча, да и скота вволю, целый день в суете, уж не до читания, или поучения. Что и в семинарии-то выучил, так и то давно уже забыл. Услышавши это, я содрогнулся, а барыня, сидя возле меня, как схватит меня за руку, да и начала говорить: батюшка это говорит по смирению, он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни; вот уже 20 лет вдовствует и воспитывает целую семью внучат, а притом и часто служит. При сих словах мне пришло на ум следующее изречение Никиты Стифата в Добротолюбии: по внутреннему настроению души измеряется естество вещей, то-есть, кто каков сам, тот так и о других заключает; и далее говорит он же: кто достиг истинной молитвы и любви, тот не имеет различения вещей, не различает праведного от грешного, но всех равно любит и не осуждает, как и Бог; как солнце сияет и дождит на праведных и неправедных.

Началось опять молчание; против меня сидел совершенно слепой нищий из нищеприемницы. Барин кормил его, разрезывал рыбу, подавал ложку, наливал ему похлебку. Пристально смотревши, я заметил, что у сего нищего все рот открыт, а язык беспрестанно шевелится и как бы трепещется; я подумал, не молитвенник ли он, и стал примечать больше. При самом окончании обеда одной старухе сделалось дурно, ее крепко схватило и она застонала. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель; барыня осталась ходить за ней; священник на случай пошел за запасными св. дарами; а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.

Я чувствовал молитвенный как бы глад, была сильная потребность молитвенных излияний, а уединения и молчания уже другие сутки не было. Я чувствовал в сердце как будто какое-то наводнение, которое стремилось прорваться и излиться во все члены, но как я сие передерживал, то и сделалась сильная боль в сердце, — впрочем, какая-то отрадная, требующая безмолвного успокоения и насыщения молитвою. Здесь мне открылось, почему истинные делатели самодействовавшей в них молитвы убегали от людей, и сокрывали себя в безызвестности, также я понял, почему преподобный Исихий и самую духовную и полезную беседу, но неумеренную, называет празднословием, как и св. Ефрем Сирин говорит: добрая речь серебро, а молчание чистое золото. В соображении всего этого, я пошел в нищеприемницу; там все после обеда отдыхали. Я залез на чердак, успокоился, отдохнул, помолился. Когда встали нищие, я нашел слепого, и вывел его за огород; мы уединенно сели, да и начали беседовать.

Скажи Бога ради, на пользу душевную, ты творишь Иисусову молитву? Я давно уже беспрестанно ее творю. Что же ты от сего чувствуешь? То только, что не могу ни день ни ночь, быть без молитвы. Каким образом Бог открыл тебе это занятие? расскажи мне, любезный брат, подробно. Вот видишь, я здешний цеховой, промышлял себе хлеб портняжной работой, ходил по другим губерниям, по деревням, да шил крестьянскую одежду.

В одной деревне случилось мне долго прожить у мужика для обшивки его семьи. В какой то праздничный день я увядел, на божнице три книги, да и спрашиваю: кто у вас читает? Никто, ответили мне. Эти книги после нашего дяди: он был грамотей. Я, взявши одну книгу, разогнул где попало, да и прочел, как теперь помню, таковые слова: молитва непрестанная есть, еже призывати имя Божие всегда, беседует ли кто, или сидит, или ходит, или делает, или ест, или иное что творит, — на всяком месте и на всякое время подобает призывати имя Божие.

Прочитавши это, я стал думать, что мне сие весьма удобно, да и стал за швейной моей работой творить молитву шепотом, и мне это понравилось. Жившие со мною в избе заметили это, да и начали надо мною смеяться; колдун что ли ты, что все непрестанно шепчешь? или что заговариваешь? Я, чтобы скрыть это, перестал шевелить губами, а стал только творить молитву одним языком. Наконец, так привык к молитве, что уже сам язык и день и ночь ее выговаривает, и мне это приятно.

Долго я так ходил, потом вдруг ослеп совершенно. У нас в роду почти у всех бывает темная вода в глазах. Вот наше общество по бедности моей я определило меня в богадельню, которая находится в нашем губернском городе Тобольске. Я теперь туда и отправляюсь, господа то остановили меня для того, что хотят дать мне подводу до Тобольска.

Как называлась та книга, которую ты читал, не Добротолюбие ли? Право не знаю, я и не посмотрел заглавного-то листа. Я принес мое Добротолюбие, отыскал в 4 части у Каллиста патриарха те слова, которые сказал он мне на память, да и начал ему читать. Вот оно самое, закричал слепой. Читай-ка, брат, как это очень хорошо. Когда я дошел до той строки, где сказано: подобает молиться сердцем, он начал приступать ко мне: что это значит? — и как это делается? Я сказал ему, что все учение о сердечной молитве подробно изложено в сей же книге, в Добротолюбии, — и он с усердием просил меня все прочесть ему.

Мы вот как сделаем, сказал я. Ты когда намерен отправиться в Тобольск? Да хоть сейчас, ответил он. Так вот что, завтра и я думаю идти в путь, мы и пойдем с тобой вместе, и я тебе все прочту, что относится до сердечной молитвы и укажу способ, как отыскивать место сердечное и входить в него. Да как же подвода-то? спросил он. Э, что тебе за подвода, будто невесть сколько до Тобольска, только полтораста верст, пойдем потихоньку, а двоим в уединении-то знаешь, как хорошо идти; да и беседовать и читать о молитве, идя, удобнее.