стенам, свечки стоят на голом полу (и для

освещения и для прикуривания), и один из

молодых людей стоит, свои стихи читает. Я

пробрался в какой-то угол, сел на матрас и

стал слушать. Первое, что меня поразило, это

– как его слушали. Там было человек

пятьдесят, и слушали его благоговейно, как

слушают человека, который говорит о себе

самое сокровенное и которого слушают с

вниманием и уважением к тому, что он свою

душу открывает. В какой-то момент он кончил,

сказал: Ну, кажется, все, – и пошел сел на

свой матрас; потом еще кто-то выступил, и еще

кто-то. Я подумал: если я дикий, почему бы мне

не выступить? – и на четвереньках выбрался

вперед и говорю: я хочу сказать нечто; я хочу

сказать вам, как и почему я стал верующим. Я

им рассказал сначала о ранних годах

эмиграции, о том, как жилось – потому что им

не вредно сообразить, что жилось-то хуже,

чем им; мы не были такие мохнатые, кудластые,

но ели меньше... Потом рассказал, каким

образом я стал верующим; когда кончил, была

такая минута молчания, началась

драматическая пауза; я подумал: ух, как

благоговейно все это звучит! – Но

благоговение кончилось, потому что вдруг

открылась дверь, огромный барбос ворвался в

комнату, промчался вокруг прямо ко мне,

ткнулся мордой в лицо и удрал. Этим, конечно,

кончилась мистическая атмосфера,

драматический эффект был уничтожен; после

этого мы еще довольно долго сидели,

рассуждали, и кто-то из них ко мне подошел и

говорит: Хорошо, что Вы пришли! – А почему? –

А у Вас глаза добрые... – А что? – Знаете, Вы

на нас смотрите и не презираете... Такая

реакция очень интересна была, потому что,

конечно, их принимают и в хвост и в гриву.

Это

была первая встреча; потом стали ко мне в

церковь ходить хиппи. Наши старушки, я бы