Having received a blessing from Hieromonk Elijah, Mitrophan left Kola to the northwest, in the direction of the Norwegian border. There the pagan Lapps roamed. Mitrophan knew their language. Through the forests, through the swamps, through wild places where predatory animals prowled, he made his way, looking for the first nomadic camp.In the bag hanging over his shoulder there was stale bread and a dugout cup to scoop up water from a mountain river or a spring he met on the way. It took a long time to walk. The Lapps roamed in the northern desert in a space of hundreds of versts. Several days and nights passed before Mitrophan saw a herd of reindeer in the mountain hollow." Here it is, a wild burst," he thought, and his heart trembled. A sweet and at the same time anxious feeling took possession of Mitrophan and, not feeling the fatigue that a moment ago had made itself felt, he hurriedly walked in the direction of the crowded reindeer herd. He was already a few dozen paces from the flock when at last he was noticed by one of the shepherds lying on the ground. He giggled, or rather shouted wildly, and this cry was answered by several voices in opposite places. The deer ran in the direction from which the first shout had come, and a few moments later a man appeared from behind the branchy antlers of the deer, in animal skin covering him from head to foot. He waved his hands, as if to warn Mitrophan not to approach. Fear was visible in the shepherd's eyes."Don't be afraid, don't be afraid," Mitrofan shouted to him in Finnish, "I'm your friend.Whether the words of his native language or the meekness felt in every note of the stranger's voice, made an impression, but a restrained, unaccustomed smile appeared on the gloomy face of the Lapp, and he himself went to meet Mitrophan.It was Ilmarinen.Meeting face to face with the stranger, the shepherd looked at him intently: Mitrophan was distinguished by his tall stature, he was stooped, and his thick beard fell to his chest. From under his thick eyebrows his eyes shone with caress, and if they are really the mirror of the soul, then Mitrophan's eyes reflected a pure and clear soul. His curved nose rose sharply, as if sternly, above his cheeks, thin, without blush.Ilmarinen smiled again restrainedly."Who are you? He asked Mitrophan, and he answered: "I am a merchant from Torzhok and have come to meet you. Perhaps we will have a chance to start trading with you.Then the others came up."Here," said Ilmarinen, "is a merchant from Muscovy.Two of the shepherds smiled amiably."We were in Moscow," they said, "your Moscow is good, good."He called himself our friend," Ilmarinen went on.Oh, the Lapp will spare nothing for a friend. The reindeer herders took Mitrophan to one of the huts. This hut was made of trees. One hole on the side served as an entrance, the other in the roof served as a chimney.Here and there on the ground lay the bones of deer and the remains of fish. There was a smell of rot and deadness. It was difficult for a stranger to breathe this stench, but the Lapps seemed to be accustomed to it. They indifferently passed by, fell. Rotting fish did not cause disgust in them.Entering the chum (hut), the Lapps began to treat the guest with venison and cod. Raw food appeared in front of Mitrophan.- Does Moskov eat raw meat? He answered them:"I have never eaten, but if it pleases you, I will eat raw meat."And do you drink reindeer's blood?- No, I do not drink blood. And you should not drink it.—Your God does not command you to drink deer's blood?—Why drink the blood of an animal, when God has created rivers, lakes, and springs, the water of which completely quenches thirst!—And we drink the blood of deer. "I know that you drink deer's blood," said Mitrophan, "I know that you worship stones, mountains, forests, the sun, the moon, the stars, and worship every creature to the remnant of a swamp. I know, and I tell you, you are mistaken. There's only one God, and He's the true God. This is God, who created heaven and earth, forests, stones, mountains, the sun, the moon, the stars, all animals, birds and man. He is the one Father and Savior of all people. The July evening slowly turned into a white night, and it mysteriously descended over the desert and plunged the tundra into a kind of timid, silver radiance. With every minute the scarlet flashes were extinguished. Amber-purple rays burned out in the blue sky. From them a pinkish light spread over the horizon, and it seemed to flutter like a butterfly fluttering with its wing. Only in one place a cloud, lonely lost in the sky, stretched out like a golden kamk, covered with poppy blossom on top. Otherwise, it's a solid blue of the sky. Stars flashed here and there, shuddered, blinked. The moon floated out from behind the mountains and seemed to stand still above them. It's time to go to bed. And if it had not been for Mitrophan, the Lapps would probably have slept in their huts and pits, but now sleep fled from the northern nomads.Surrounding the newcomer, this, as he called himself, a merchant from Torzhok, the "children of the desert" listened to his stories about life in the Moscow principality and about the miracles of the saints. They listened with intense attention, were amazed at the miracles, and were amazed at the divine power that the chosen ones of God carried within themselves.Mitrophan did not immediately turn the conversation to this topic, but gradually. And the more he became convinced that his story captivated his listeners, the more penetrating and convincing his voice sounded.At these moments, Mitrophan forgot everyone and everything in the world below, except for the words: "Go and cry out, for I have remembered you, having mercy, and the betrothal of My love will not be destroyed." And they seem to sound again from the heavens, blue, cloudless skies, which hang over the tundra like an immense dome. And Mitrophan felt good, very well in those moments, and he was ready to talk about the Creator of the universe and about the saints for a long time, without end. However, for the first time, the preacher was afraid to tire the listeners with a multitude of new impressions for them and got up from the ground to leave. Suddenly, several voices exclaimed at once: "Where are you going?" And sadness was heard in these voices. I have no shelter here. I have come to you from Kola, but it is time to leave. The same voices said:- Why don't you want to stay with us?- Do you allow it?- And Mitrophan's heart trembled joyfully.Ilmarinen put his hand on his shoulder.- If you are a good man, - he said, - you can stay with us. We are afraid of the "become", and you do not threaten and did not threaten us with weapons. And you spoke like a good man. Stay with us, the tundra is big - there is plenty of room for everyone in it. If you want to eat, call a deer, kill it and eat it. Hit the choice - we don't feel sorry. If you're thirsty... You don't drink blood... then the river flows close here. Its water is clean and delicious. There are a lot of fish in that river. The Muscovites eat fish. Mitrofan remained among the Lapps.

Kebuns

When Mitrophan woke up early in the morning and came out of the hut, he saw before him three people of a very strange appearance. They were old men with stern, very ugly faces, which were bordered by sharp beards. Gray eyes with a sinister gleam looked out from under thick, low-hanging eyebrows; gray hair was knocked out in disorderly braids from under high fur caps and fell on the shoulders of old men. Like the Lapps, they were dressed in reindeer skins, but now they were almost entirely hung with bells. Their crooked legs were hidden in large reindeer boots. Around their necks they wore necklaces made of small bones and shards of animals.Ilmarinen and other shepherds looked out from behind the backs of these old men.One of the older old men turned to Mitrophan."Where are you from?"His voice sounded muffled and hostile."Didn't they tell you about me? The old man knitted his eyebrows even more angrily and said abruptly: "They told us that you are a merchant from Muscovy..." I am a merchant from Torzhok."And why have you come here?"I have come to you," Mitrophan answered the rude question gently, "not to offend you. I came to you because your elders sometimes come to the Muscovites and Novgorodians to buy salt, oatmeal, cereals. You have a lot of reindeer, so I have come to do business with you. You will sell me deer and their skins, and I will sell you what you need.—And why, if you are a merchant, did you talk to them about your God? It's not a merchant's business. If you are really a guest merchant, then you should talk about your business affairs, and you have embarrassed them... The old man's eyes flashed and looked at Mitrophan with an unkind look; The other two old men suddenly became agitated and grumbled.Mitrophan, however, was not embarrassed."I did not embarrass anyone," he said in a firm voice, looking straight into the old man's eyes. "And what I have said to the shepherds about the true God, the Creator of heaven and earth, is it sinful?" God must be spoken of to those who do not know Him. God must be reminded of those who forget Him.The old man shuddered and straightened up."Who are you?" He shouted menacingly, clenching his fists. "But who are you?" I don't know you, and neither do those who came with you." "We are kebuns," added the other two. I heard, I heard," said Mitrophan.And then he remembered all the stories with which his curiosity was satisfied by the blacks and kaliks who passed through in Torzhok. All the fables about the wild burst revived in my memory. Immediately came to mind these people, according to the stories of people who had seen a lot, people-not-people, "with dogs' heads, with a face on the chest, with long arms, but without legs." "Aren't kebuns," thought Mitrofan, "contributing to the composition of fables by their appearance? It could easily be, because they are really terrible. As if hell had spewed them out to the destruction of people... So they got angry, and foam came to the mouth." And, turning to the eldest, he said: "You called yourself, elder, a kebun – a servant of the gods. How can you serve the gods if God is one?" The screams apparently turned into curses. Three fanatics surrounded Mitrophan and were ready to tear him to pieces like animals.Ilmarinen and the other Lapps, how many of them were there, turned pale and, not knowing how or why, suddenly stood between Mitrophan and the kebuns. Mitrophanes, looking with gratitude at his intercessors, on whom the "servants of the gods" at the same time fell with all the weight of their incantations and threats, meanwhile continued: "You, kebuns, did you not create gods for yourselves and worship them? And you also force the lop to worship who knows whom, and only because you do not seek the true God.— Be silent, stranger! The elder kebun stamped his foot. "Be silent, otherwise you will not survive." "Well, I am ready to die for my Lord," answered Mitrophan. "But I would not like to die before the light of the true faith of Christ shines upon you." Do you hear?" But it would be good for you if you believed in God who is in heaven, and did not make for yourselves idols on earth. Who do you worship? Stones, animals, the forces of nature. You are deluded and walk in the dark. It is said in the Scriptures: "Thou shalt not make unto thyself an idol." Do not bow down and do not serve him. There is one God, one is our Lord Jesus Christ, and besides Him there is no god." And the god thundering over the mountains? And the god who sends lightning? Storms, the death of deer, night and day — aren't they given by different gods? And the sun is not a god? And the moon and the stars, according to you, are not deities? "Everything that we see and cannot or dare not see," Mitrophan objected to him, "everything was created by God, in Whom I believe and you do not believe. He sends thunderstorms and bright weather, He created the sun, the moon, and the stars, He rules the world, punishes and has mercy on people...— Enough! The elder kebun stopped him with an imperious movement of his hand. "Get out of here... Go away!.. Mitrofan fell silent. Again, he saw, the kebuns were seized with rage. Again their hands clenched into fists and their eyes sparkled menacingly. Ilmarinen saw him off with a sad look. There was no sign of enmity on the faces of the other Lapps either.- Where are you going? Ilmarinen asked Mitrophan and carefully put his calloused hand on his shoulder. The elder kebun grabbed Ilmarinen by the shoulder and hissed and pushed him away from Mitrophan.Ilmarinen looked at the old man with bitter resentment, but said nothing.Kebuns played a prominent role in the life of the Lapps, who greatly feared and revered them. During the sacrifices, the kebuns behaved like demoniacs: to the ringing of tambourines, they shouted loudly the words of their incantations, foam accumulated in the corners of their mouths, teeth clenched, hair stood on end, eyes protruded from their sockets, gray, overhanging eyebrows converged, the body kept grimacing, legs knocked on the ground, necklaces and bells on clothes rattled and increased the general confusion, fires were blazing, deer blood was pouring out... As soon as Mitrophan disappeared from sight, the kebuns furiously attacked the Lapps and began to frighten them with all sorts of troubles because they had sheltered a man who encroached on their beliefs and traditions and therefore destroyed their entire way of life. Menacing speeches poured from the lips of the elders, hands turned to the sky and called thunder and lightning on those who transgressed. But the blue sky sent neither thunder nor lightning, it looked impassively at the cursing and mad priests; fanatics, they blasphemed the Christian God, they predicted terrible disasters, and — wondrous, wondrous! Ilmarinen listened to the kebuns and was no longer afraid of them, as he had been the day before. Their threats were now like a faint echo of distant thunder in the eyes of the shepherd. It's not scary. Why? Ilmarinen could not answer this question directly. But it was obvious that the guest influenced the inner world of the Lapp, illuminating him with the light of evangelical love... The elemental nature of the savage at once, like wax from fire, softened from gentle speeches and the aroma of something still distant, but attainable, blew over it... He was not the only one who felt this and indifferently accepted the menacing shouts and curses of the kebuns; with him several other Lapps listened to them in the same way."Kill him if he comes again!" Several voices echoed: "We'll kill him!" Ilmarinen stepped forward:"Why kill Moskov? He is not to blame for anything before us. On the contrary, he wished us well. He told us good things, he proclaimed to us the Kingdom of God.—You must kill him, he is confusing the people! The kebuns were indignant. Nobody, no one," Ilmarinen answered, "no, we won't touch him yet." If he really embarrasses us, if we really find guilt in him, then we will kill him with an evil death.Mitrophan's appearance in the tundra was like a sudden dawn.Kebuns are a stormy night, or, as the people say, a sparrow's night. Lightning flashes as if it causes thunder, but it is somewhere so far away that not even a dull, faint rumble can be heard. And hellish darkness. The voices of the conjuring and threatening kebuns are lightning. They want thunder to burst from the sky and strike those who do not want to be blinded by their fanaticism in the future. But there is no thunder. And night, dark night, reigns all around. Night of ignorance. And suddenly, in the midst of this terrible darkness, light begins to dawn. And little by little the night melts, and the lightning flashes weaker. It is morning, bright, sunny, ruddy. It goes and disperses the night shadows. The sun rises from its purple bed, and lightning dies before its face. The edges and tops of the mountains are already golden and blushing. Already the east is glowing with scarlet flowers, and they are blurring and blurring, enveloping the firmament more and more. A new life begins. She is awakened by a beautiful morning. Come, beneficent light! Glory to you!Like the morning that had dispersed the darkness, Mitrophan appeared with a gentle brotherly sermon. And not menacingly, like the kebuns, but affectionately he spoke to the Lapps. And from this sermon they breathed something new, something hitherto unexplored, beautiful. He did not threaten anyone, did not curse anyone, and did not frighten evil spirits with punishment. And kebuns are always only frightening. They do not exhort, it is not their custom to admonish. They only frighten. Their lips had never yet uttered gentle, affectionate words. Never! They are like a dark "sparrow's night"... And this night wants to disperse the bright morning - Mitrophan.He immediately won over the children's souls of the savages, and the kebuns felt that their power, their terrible, powerful power over the Lapps could come to an end. It will be broken by the power of Christian teaching. But to lose power... Oh, it's not easy to come to terms with that at all! The Kebuns would never part with her. They arbitrarily called themselves "servants of the gods", they are their favorites. Only, they say, through them, the kebuns, the gods proclaim their will to the Lapps. They, the kebuns, are given the power to give the Lapps what they deserve. From whom does this power come? From what gods? From stones, mountains, reptiles, birds, beasts and other things. A childlike simple soul is trusting of everything. But night reigns until the east turns red and the sun wakes up. Here the east is scarlet, now the sun of Truth is already peeping through the darkness of the night. Power begins to move away from the cruel kebuns, and they cling to it with both hands and do not want to let it go, "Death to the alien! Madness.. As if you can extinguish the light with ignorance.. As if it were possible to put to death that which is stronger than death – the preaching of the Kingdom of God and the future resurrection.. But the drowning man grasps at straws. And the kebuns grasp at murder as if it were a straw that could save their spared power.Ilmarinen shrugs his shoulders.- What is death for?.. The kebuns do not have a weighty answer.Why, in fact, is Mitrophan dead? What did he do that was worthy of execution?—Why kill an innocent man? Ilmarinen repeats in bewilderment. Their faces twitch. His eyes sparkle with fire. There is foam on the lips. They are beside themselves...the "servants of the gods" are silent, although the answer could be clear and simple: they, the kebuns, live very freely and they are not able to part with this life!

The first exploits of Mitrophan

Mitrophan walked wherever his eyes looked. He had no refuge in this great wilderness, nor did he hope to meet anyone who would call him, shelter him, and feed him. But nevertheless, despair did not take possession of the soul of the ascetic. He knew it was a mortal sin. Not without sorrow he moved away from the Lapp nomadic camp, but without despondency. "Despondency is cursed by God," thought Mitrophanes, "and, having given myself over to it, shall I appeal to the man whom I have come to find in the darkness of paganism? Given over to despondency, will I be able to save his soul, will I, despondently, have enough strength to cry out to him: brother, save yourself, flee from the terrible darkness and immerse yourself in the light of Christianity! Open your eyes to the shrine, listen to the commandments of Christ.. And yet I have come here, to the Far North," Mitrophan continued to reflect, "to preach the teachings of Christ. And we must preach without wasting time. Life is short. No sooner have you done a good deed than it will be stopped. And there, on the side above the stars, is the Judge. And He will call to account, ask: What have you done for the salvation of your soul? And he will not forgive the servant, the lazy and the cunning..."He looked back several times, until the mountain giants hid the nomads and their herds from him. Again he, Mitrophan, was alone. And he remembered how he had approached the Lapps the day before, and how frightened they had been. And then they treated him so warmly, fed him, gave him water. But what is most important is that his conversation about serving the true God was not fruitless. The Lapps not only listened to him attentively, but were also imbued with the words of his sermon. And it seemed to Mitrophan that the seeds of Christianity sank into the souls of if not all of them, then some of them, and promised to give useful shoots. "Has there not been a new spark in his soul?" Did he not express his affection for me? He parted with me as with a friend... Mitrophan stopped."Where to go?" He pondered. "Should we look for new Lapp nomads or return to Kola and tell Hieromonk Elijah about the night with the Lapps and the first meeting with the kebuns?" And again in front of him there were swamps, forests, wild places where predatory animals prowled. Again, a long, difficult path. At last Mitrophan reached Kola. He came to the hut of Hieromonk Elijah and told him everything that had happened to him during this time. It turned out that Novgorod and Moscow merchants had been living in Kola for several days, having come to the northern places for fur goods. Mitrophan to them. He told me that he knew the nomadic camp, where the lop was distinguished by great hospitality, received it as a native and was not averse to establishing trade relations with the Muscovites."They do not need money," said Mitrophan, "the Lapps live in the desert, where there is nothing to use the money for. They willingly exchange deer and all kinds of animals for what they need: barley, groats or bearding."We have stocked up on this," the merchants answered. "Experienced people told us that we need a lopi." "So, then, let's go to the Pechenga River?" Mitrophan said, and again joy seized his whole being."We must go," answered the merchants. balok was taken out (a sleigh, like a trough, only with a top). Hieromonk Elijah ordered to call the Lapp, who lived with him, and told him to take Mitrophan and the three merchants wherever they indicated. The Lapp carried out the order, harnessed three reindeer to the gully, and they rode off, taking oatmeal and cereals.Mitrophan said on the way that he would not return to Kola again, but would remain among the Lapps, so that if these merchants or others who wished to come here, there should be any need for him, so that they could look for him near the Pechenga River. He told his companions where he came from and how he got to the Far North."Oh, and I know your father too," said one of the Muscovites.Mitrophan startled:"And really?"How can you not know," the merchant went on, "I suppose there are not many priests in Torzhok. On reindeer, not like on foot. The journey seemed short to both Mitrophan and his companions. The balok finally stopped in view of the nomadic camp already familiar to us. The Lapps have come out, staring: who, they say, has arrived. Mitrofan separated from the merchants and called out to Ilmarinen.And everything changed suddenly.The Lapps responded to the call, Ilmarinen and two others went to meet the arrivals. Friendly smiles lit up their faces. "Your friends! Mitrophan responded.They met and greeted each other like brothers who had seen each other again after parting.Hospitality immediately made itself felt.Mitrophan told the Lapps why they had come to them and what they had brought with them. There were no kebuns in the nomadic camp, so the conversation went on peacefully and ended. The merchants stayed with the Lapps for two days and left, but Mitrophan stayed. Together with Ilmarinen they began to talk about what constituted the meaning of Mitrophan's life and the essence of his feat. Ilmarinen confessed to his new friend that his appearance had turned his whole spiritual world upside down, that after the first meeting with Mitrophan he felt as if he had entered a warm tupa (hut) from the cold. A shiver runs through my body, but it is already a pleasant shiver. The stone burns — and the trembling stops little by little, just as the snow melts under the breath of the hot spring sun... Mitrophan had nothing to fear for his preaching face to face with Ilmarinen. And he began to expound the teaching of Christ. Like a crystal stream irresistibly rushing down the mountain, his inspired speech poured out and did not charm, no, but captivated the northern savage: Ilmarinen greedily caught the words of the preacher, and his heart melted and beat with some special joy, "It is not easy to lead a mind, dull from the immobility of habits, hardened by the soot of superstitions and passions, to lead to the paths of light and truth," says St. Philaret of Moscow. It is even more difficult to make the heart break the connection with habits, delusions, acquired attachments, old attachments."But, obviously, Ilmarinen's mind was not dull and coarse from the soot of superstitions and passions. Over the years, attachments have been gained, it would seem that "addictions" should have become old in the lappary, but the preacher's ardent, sincere, intelligible word only sounded - and already hit the mark, stirring the innermost strings of the heart. Mitrophan taught how to live, how to preserve good morals and what path to eternal bliss. Ilmarinen listened, trembled, and tears trembled in his eyes - pure, transparent tears, like morning dew. Other Lapps came. Mitrophan continued to speak about God, about the crucifixion and Resurrection of Christ. The next day too. And so the whole story of the salvation of the human race was revealed to the savages. Love, love everywhere and in everything. All teaching is built on the highest, holy love and meekness. Oh, how different it is from the legends with which they are nourished, the Lapps, the kebuns! These legends are bloody. In them there is revenge, revenge, revenge... Revenge and the wrath of the gods are at every step, no meekness, no forgiveness, no love... Mitrophan stopped."You spoke, friend, and I imagined something good, gratifying," Ilmarinen said excitedly.Mitrofan took him by the hands."My brother, tell me, what exactly did you imagine? "I don't know what," Ilmarinen answered, "but it was as if a heavy, heavy stone crushed my soul, and now it fell away and it became easier to breathe." "Believe in the true God, my brother," said Mitrophan, "and then you will breathe a deep breath. Now your soul is entangled in superstitions and pagan errors. When you become a Christian, you will immediately trample them down like a stinking reptile, and your eyes will reveal what you are unable to see while you are in paganism. When you worship idols, however, you sense the true God. As if through the stench of idolatry, you felt the fragrance of Christianity. Oh, my brother! Your idols are worthless, for they are insensible. And the kebuns deceive you when they threaten you with the punishment of these deified stones, mountains, reptiles, birds and luminaries. Your gods are powerless to bring good or evil. Turn away from them and receive, hear, receive the one God, our Lord Jesus Christ!" Only at Mitrophan's last words did he pick it up, and Mitrophan saw how the Lapp's cheeks were burning and his eyes were shining. Ilmarinen! My friend! My brother! Mitrophan cried, but he was silent, as if he had not heard him. So he turned an inquisitive gaze on Mitrophan and looked at him for a long time, then he cast the same look at the Lapps and lowered his head."Ilmarinen, are you silent? Mitrofan asked anxiously.Ilmarinen sighed deeply, but again said nothing. Apparently, there was a struggle going on in it. Darkness fought with light... Opposite inner voices argued with each other, and he listened to them. It seemed to Ilmarinen that a fire had suddenly flared up in his soul and wanted to cleanse it of the mud that Mitrofan had recently mentioned. "Well, will it hurt or not? thought the Lapp. "Will there be any purification if it is purification?" Mitrofan began: "Ilmarinen... But the latter fixed an imploring glance on him and said: "No, don't say, don't say anything! Quite. And quickly getting up from the ground, he walked away from the crowd. "I'll be back, I'll be back," Ilmarinen replied without turning around and went away to the mountains that were darkening a mile and a half or two miles away. One reproachful voice sounded."Moskov, moskov.. Mitrophan said: "I didn't say anything bad to him. I showed him the path of life. What I said to Ilmarinen, I told you the same thing. You've heard. The old Lapp answered sullenly:"Not everyone listened to you..."Did you not listen?"No."Listen, I'll start again."Don't!" Several people echoed the old man:"Don't, don't."Go away from us," said the old man sternly."Why do you persecute me? "We don't want to know you." You have pretended to be good, but you are like Noida the sorcerer, our enemy. You ruined Ilmarinen. He was a good shepherd. Yes, you look like a sorcerer. Go away from us, therefore, or we will kill you. Mitrophan, not wanting to irritate the Lapps, departed. He went in the same direction where Ilmarinen went. Anxiety sank into his soul. Mitrofan thought about what had suddenly happened to Ilmarinen and how to explain his silent departure. Is he going to die? But why? What thoughts suddenly took possession of the shepherd? What solution will they lead him to? Mitrofan looked for Ilmarinen with his eyes and did not find him. He called out to him, but he did not respond. Where is he? Thinking in this way, Mitrophan reached the river. It was Pechenga. It ran, forming bays and islets along its path, on which lived a multitude of birds - sea parrots, the size of a pigeon, with a fluffy white belly, black backs and wings and red legs... The forests along the shores stretched like green seas, interspersed with glades, and climbed the mountains, the tops of which were sometimes more or less sharp, resembling monastic skufia. Mitrophan crossed the river and, stepping on the thick grass speckled with flowers, went to the highest of the mountains. When he reached it, he saw a cave. She turned black in grief like a maw. "Isn't it here that Ilmarinen has taken refuge?" flashed through Mitrofan's mind. He entered the cave. Emptily. Not a soul. Mitrofan sat down on a stone and looked around. The cave was small. On the ground lay boughs, burnt and simply dry; Apparently, Lapps sometimes came here. "What silence is all around!" thought Mitrophan. A desert, a vast desert and a pale blue sky. And this silence and the desert reminded Mitrofan of the surroundings of Torzhok.His heart trembled. As if suddenly a warm breeze blew from his distant father's home. The old father is definitely standing in front of Mitrophan and crying, seeing him off into the unknown distance. And the whole of Torzhok seems to open up with squares, a bazaar, temples. Life flows, albeit vain, but still life. In churches, the reading of the Holy Scriptures is heard. The singers are singing. The stern faces of the saints look at the worshippers. And here.. The desert is bare, wild... You leave the church, the blind are sitting at the porch and singing harmoniously. Their singing tears at the heart – this is true, but how much great meaning, how much beauty is in the spiritual poems that they sing! Or a passer-by kalika comes across a meeting. Ask him and he will tell you everything! After all, what kind of people Kalika has not seen, where he has not been... There, in Torzhok, there is someone to take your soul away from, there is someone to get your wits from, while here... "I am alone here," he continued to reflect, "alone. And was I really needed here? And as he said this, he shuddered. Of little faith! — he reproached himself, — you fall into despair, into despondency.— And Mitrophan fell to his knees.— Lord, forgive me and strengthen me, so that I may do Your will. Thou hast desired, O Lord, to send me into a land uninhabited. Refresh me. God. Help me. Turn not Thy face away from these people in the wilderness. May they know Thee, the only true God.He began to pray. The hours passed, and Mitrophan kept praying. It was daytime. It went out. Evening was already turning into night. The moon rose over the desert. Night shadows spread over the ledges of the mountains and crawled across the tundra like some huge monsters. Mitrophan continued to pray, not feeling tired. And as he immersed himself in prayer, again, as he used to be, renounced the world, he did not hear someone silently approaching him and placing his hand on his shoulder. Mitrofan came to his senses. He quickly rose to his feet and turned around. The Lapp's face was shining."Ilmarinen?! Ilmarinen hurriedly, as if guilty, knelt down and said in a voice broken with emotion: "Mitrofan... I... I want to pray... with you... And, clasping his knees, the Lapp began to kiss Mitrophan's feet. Mitrophan picked him up and, embracing him, kissed him. I wanted to say – it cannot, the tongue does not obey. And Ilmarinen, burying his face in it, was sobbing. From what? When the excitement subsided a little, Ilmarinen spoke: "Mitrofan, I listened to you just now. You talked about your faith. And I succumbed to the power of your convictions. Then a fire flared up in my soul and burned up all the idols that I had worshipped until then. Our gods are formidable and unmerciful. Your God is abundantly merciful.— But, Ilmarinen, our Lord Jesus Christ will also demand from us for everything and will reward everyone according to their deeds.— Yes, so, Mitrophan, but your God, you told us, is a just Judge. Consequently, He will reward good for good, what do we see from His own gods? Therefore, teach me to pray to the true God and once again teach me how to live in order to please God.—My brother.. "Yes, from now on I am your brother," Ilmarinen answered, "and as long as I live, I am your friend and protector." I will bear every insult, every insult for you. If I need to die, I will die. From this day on, Mitrophan, we will divide both sorrows and joys in half.They spent the whole night in conversation in the cave, and in the morning they went to the nomadic camp. There was no limit to the joy of the Lapps when they saw their kinsman. And Mitrofan was greeted warmly. Even the old man who had chased Mitrophan the day before greeted him cordially.The Lapps thought that Mitrophan had saved Ilmarinen from death and brought him to them."You have found him, Muscovites," said the old man."Yes, I have found him," Mitrophan replied mysteriously and took Ilmarinen by the hand.But the joy of the Lapps was replaced by amazement as soon as the solemn, radiant Ilmarinen announced that from now on he would not worship idols, because he believed in the true God, to Whom the Muscovites and Novgorodians pray. A cry arose. Old and young - everyone was shouting at the top of their lungs. Finally, the stern old man approached Ilmarinen and said either reproachfully or regretfully:"What are you doing?"I have already done it," Ilmarinen answered.Meanwhile, several people approached Mitrophan, threatening him with sticks."Don't touch him! Ilmarinen shouted at them. "If you touch it, I'll leave you forever." Listen: what I did, I did it of my own free will. My father and grandfather worshipped saida (sacred stones) and believed in the mysterious power of kebuns. And I worshiped and believed too. But Mitrophan convinced me that I had wandered in the dark, opened my eyes and showed me who the true God was, and explained how to pray to Him and live according to His commandments. I, like a birch tree under a khviyus, bowed with my beliefs before the convinced word of Mitrophan. And I believed in Christ. That's all... If you don't want to know me any more, say it now, and I'll go far away from you. Well?.. Everything fell silent. Everyone was silent, looking at each other. They did not know what to say to Ilmarinen. The bewildered glances of the Lapps met, but their lips were numb. At last one of the Lapps, a young shepherd, interrupted him, saying: "We have all loved you, Ilmarinen, and have always considered you clever. We listened to your advice and believed in your truthfulness. Now you have recoiled from the faith of your fathers and want to believe in the God of the Muscovites. It is not for me to judge you, Ilmarinen, for what you have done. One thing I will say: if you have done wrong, our gods will punish you. Hear? To leave us... Why should you leave? We are not kebuns. The Kebuns can talk to you about your soul, and we will continue to herd the reindeer together. Mitrofan answered for Ilmarinen:"God not only forbids to offend anyone, but even commands to forgive offenders." Four shepherds suddenly separated from the group and stood around Mitrofan and Ilmarinen. The old man flashed his eyes at them and whispered something. The priests approached.The presence of Mitrophan aroused their indignation. The Muscovites are here again. How, even threats did not affect him? He is not even afraid of death. And the head kebun asked haughtily:"What, have you come to buy again?" Before Mitrophan had time to answer, he heard the mocking voice of the old Lapper:"Moskov bought a lot: he bought Ilmarinen.The old kebun recoiled:"How is Ilmarinen?" "Ilmarinen has converted to his faith and will henceforth pray to God, to Whom the Muscovites pray," said the old Lapp in the same mocking way. Two other kebuns, waving knotty sticks, rushed at Mitrophan. Ilmarinen turned pale as death, took a step to protect him, but at that moment several strong hands grabbed him from behind, and the Lapp fell. The kebuns were beating Mitrophan with curses.. Brother!.. Ilmarinen called to the Lapps. "Stand up for Mitrophan!" Not a cry or a groan was uttered by the soldier of Christ. He meekly, obediently endured the beatings.- Let's kill him! "Let's kill him!" shouted the fanatics of the kebuns. "Why?" cried the old Lapp. For what? There is no fault on him! He jumped to his feet and pushed the kebuns away from Mitrophan with incredible force. "Death to both of them!" cried the elder kebun. The Lapps repeated, but not all of them. The four who had just separated from the group stood between the beaters and Mitrofan and Ilmarinen."They're dead, and so are we!" they shouted. "Kill us too.. The kebuns seemed to be petrified. They don't believe their ears. Is that what the Lapps say?! And the rest of the Lapps are amazed. What kind of charms does Mitrophan possess that wins hearts? To know that the God of the Russian land is indeed great and mighty. What happened to the shepherds? What did their hearts suddenly feel? And while some were as if stunned, and others, pondering, were amazed, Mitrofan and Ilmarinen went to the mountains.

Evil deed

The Kebuns could not forgive Mitrophan for Ilmarinen's conversion to Christianity. The behavior of the other four Lapps, who were clearly sympathetic to Mitrophan and Ilmarinen, threw the pagan priests into confusion. "If it goes on like this," they thought, "we will be left alone or with decrepit old people living out their last days, and then what will we do?!" The Kebuns gathered for a meeting and discussed for a long time what they should do now and how to deal with the "troublemaker" who had come from Torzhok for no reason at all. Who called him? Why is he here? And the kebuns decided that it would be best to kill Mitrophan."Shall we do it ourselves or shall we command the shepherds?" One of the kebuns asked. The decision was announced to the shepherds, but how amazed the kebuns were when the shepherds replied to their command that there was nothing to kill Mitrophan for. Such was the answer of the majority of the Lapps. The ground shook under the feet of the priests. They tried, as usual, to act with threats, fear and promises of idolatrous vengeance, but this led to nothing.The young Lapp said:- It is easy to kill Mitrophan, but I do not see guilt on him. Challenge Mitrophan to a bet and prove that he is mistaken. If he is put to shame, then we will banish him from here forever, and Ilmarinen will again offer sacrifices to the saida (sacred stones) and honor you, the priests."You have come up with a good idea," said another Lapp, addressing the young man.The majority agreed.The kebuns hesitated for a long time whether to submit to the will of the majority and challenge Mitrophan to a dispute or not. The situation is not easy. On the one hand, to refuse to argue means to show one's powerlessness in matters of faith before Muscovy, and on the other hand, how to summon Mitrophan, how to start an argument with him, if one has a premonition of one's defeat? However, it was necessary to decide on something. And the kebuns, after much deliberation, agreed to the bet. In the depths of the soul of each of them there was a timid hope that Mitrophan was also shaky in his teachings and that it would be possible to bring him down. The main thing, the priests thought, was that he was young. And youth is often based not so much on one's own knowledge as on enthusiasm.Mitrophan was given a challenge."Prove that your faith is right, and ours is not, and all of us, as long as you have seen us, will believe in your God. If you cannot prove it, then depart from us forever. We want to live in peace and quiet, and we do not want to shed human blood. But if you trouble us, we will have to kill you, fulfilling the will of the gods.—I have said, I say, and I will always say," answered Mitrophanes, "that the only true faith is the Christian faith. He who believes in Christ will be saved. Let your kebuns prove that I am lying, let them oppose the teaching of the Gospel and try to refute it. I am ready to meet them, old, wise, and supposedly conversing with the gods... I will defend the faith of Christ, and let them speak in defense of idolatry. The truth does not sink. And it will soon come to light, and you will see for yourself that you are all in error and that salvation and a blessed life beyond the grave await those who live according to the commandments, yes, according to the commandments of our Lord Jesus Christ. I'm alone. There are three kebuns. So let them prove my error... An argument began. Seething with hatred for the meek, loving preacher, the kebuns tried in vain to outdo him in argument. Mitrofan was calm and confidently proved them wrong. It became clear to the Lapps present on whose side the victory was. Their kebuns are put to shame by the young Muscovites! And they stopped the argument."Well, do you see now whose truth is? And this silence spoke more eloquently than any words to the pagan priests that their dominion over the minds of the credulous "children of the tundra" was coming to an end and that the Gospel teaching was taking possession of them. Left alone, the kebuns decided to get rid of their rival. Kill him, and that's the end of it. The plan quickly matured in the old people's heads, and now it remained to put it into effect. The kebuns were considering where they should kill Mitrophan. At last they decided to track down where he slept at night, when he left the Lapps. And they tracked him down.— Mitrophan spends his nights in a cave that darkens in the middle of the buttermilk (mountain) that rises beyond the Pechenga River.— In the cave and kill him! Who should kill Mitrophan?It was decided: the three of them, the kebuns, would go to the buttermilk and, having waited for Mitrophan to be alone, would finish with him. The priests stealthily made their way to the cave. Leaving the Lapps, they learned that Ilmarinen was currently near the reindeer. Therefore, there is only one Muscovite, and he cannot cope with the three of them. Stepping cautiously, they finally reached the buttermilk. There's a cave over there. It is necessary to find out whether Mitrofan is asleep or not. If he is asleep, then the reprisal against him will be short. And the three of them have nothing to do here. Someone alone will enter the cave and stun the sleeping person with a strong blow. And then - only finish off. But if the Moskov is not sleeping, then all of them will have to attack him, otherwise things may end badly for them.The senior kebun crawled to the cave and looked into its opening. He looked in and involuntarily recoiled: standing on his knees, with his back to the entrance, Mitrophan was praying in front of the cross that hung on the wall. The worshipper did not even turn around, so he plunged into prayer. Kebun signaled to his men to sneak up as quietly as possible. As soon as the two younger kebuns approached, the eldest nodded to them, and the three of them rushed into the cave with a scream, but immediately, at the entrance, they fell down and convulsed. Mitrophan saw them and was surprised."Why are you here? He asked them. The unfortunates were already lying motionless, like dead men."Why are you here?" What's the matter with you? Mitrophan said frightened and at the same time sympathetically.Instead of a clear answer, moans were heard. The kebuns fumbled around them with their hands, as blind people usually do when they are looking for something. They wanted and obviously could not say anything. They try to get up from the ground - they also can't. Mitrophan came out of the cave and looked at the old people in bewilderment. The chief priest muttered something, addressing Mitrophan. He did not understand anything, but bent down and helped him to his feet. Kebun staggered. Mitrophan supported him. Tears dripped from the kebun's old eyes, he raised his hands and spoke something, interrupted, stammering. It was clear that the tongue did not obey him.Meanwhile, a wondrous event took place: God punished the impious, who plotted against the life of an innocent man.Mitrophan finally understood what had happened behind his back while he was standing at prayer, and began to ask God to have mercy on the kebuns, who did not know what they were doing. He was still praying, and they could stand on their feet, although their legs gave way every now and then. At first, the priests looked with fear at the "mysterious" Muscovite, and then this fear was replaced by a kind of resignation. This obedience resembled the obedience of a beast of prey, which for a long time manifested its terrible strength and in the end had to submit to man."You have come here..." began Mitrophan.The chief priest interrupted him and uttered with some bitterness: "To kill you." And he lowered his gray head.A wrinkle suddenly fell between Mitrophan's eyebrows, and his lower lip quivered. "They came to kill me. God did not allow it. But what bad have I done to them? Can't the preaching of the truth be done without bloodshed and death? Is it possible that a person must become a murderer in order to finally bow down before the greatness of Christianity and become a sheep of the flock of Christ?" With undisguised sadness, Mitrophan looked at his enemies and only said: "Go back to where you came from. And having bowed down to the kebuns, he returned to the cave and began to pray again. Now he was already thanking God for his salvation.With a weak gait, as if after a long illness, the kebuns from the buttermilk set out. The night had not yet begun to melt away... The breeze, the harbinger of morning, did not fly over the tundra, which slept like the dead sleep of the desert. The kebuns were returning to the Lapps, depressed by what had just happened. Failure not only depressed them, but also frightened them. "What can happen," they thought, "when the Lapps find out about this? Have we not harmed ourselves? And, in turn, will not Mitrophan take revenge on us?" Such and similar thoughts came into the minds of each of the priests, and trembling took possession of them more and more strongly as they approached the Lapp camp. Fear for the consequences of a failed murder drove sleep away from them. It seemed to the Kebuns that if they fell asleep, Mitrophan would sneak up and kill them, that is, measure them with the same measure with which they measured him. The fear seemed to subside. I took my fatigue. Little by little, the kebuns began to fall asleep. And, finally, they fell asleep, and at the same time Mitrophan was praying for his enemies. And no one knew, not even Ilmarinen, Mitrofan did not tell any of the Lapps what had happened that night.

God's Work

15 years have passed since Mitrofan settled in Lapland. During this time, he managed to convert many to Christ, and in many to shake faith in the power and authority of the kebuns. The Lapps became more and more convinced that Mitrophan wished them only the best, and that the only purpose of his preaching was to enlighten them and help them to comprehend their existence. The number of his friends and adherents grew and grew. The Lapps were disposed to Mitrophan by his humility and loving heart.The area of his preaching was constantly increasing, and, at the same time, the number of apostates from paganism was growing. Mitrophan worked tirelessly, fearing that not a single day would be wasted. The Lapps came to talk to him, to admonish him; he also sorted out all sorts of misunderstandings that arose among the Lapps who believed in Christ. In many ways, he was helped by Ilmarinen, who was deeply imbued with Christianity and sensibly explained to his fellow tribesmen how to act in this or that case. But although there were already many supporters of the new teaching, there were still very many pagans. Not all the Lapps had the courage to renounce the faith of their fathers and turn away from the kebuns.The priests still ruled over the majority.One summer evening, the preacher of Christianity sailed on a flimsy boat along the Nyavdem Bay. Its bright, clear waters ran between the mountainous green and gray shores to the island of Shalim. A breeze blew from the Arctic Ocean and pushed the boat. Mitrophan was sailing to the Lapps who were wandering around this island to talk with them, when suddenly he saw that a multitude of Lapps had gathered on Mount Acre. The noise from their voices reverberates far around.Acre towered over the island. Its peaks went into the blue sky, where only eagles soar. In the crowd of Lapps he soon noticed those who had wavered in their faith under the influence of his, Mitrophanova's, preaching. And now, alas, they have again succumbed to the power of the kebuns?.. He leaned on the oars and hurriedly sailed to the island.Stopping the boat not far from the shore, Mitrophan began to look at what was happening, waiting for what would happen.Meanwhile, five Lapps led the kebuns to the deer. In the hands of the priests, well-sharpened knives flashed. At the same moment, five fires were lit. The Lapps stood around them. Silver sounds, as if crushing, were heard. Then the priests struck the tambourines. A wild shout escaped from the lips of one priest, was taken up by another, a third, and immediately repeated. In reindeer skins, on top of which dangled multi-colored patches with bells tied to them, the kebuns began to trample, wave their arms, lower them and spin. The shouts became more frequent, the kebuns began to whirl furiously, the bells rang, the tambourines sounded, and the fires flared up. And the crowd of Lapps gradually subsided, as if it had become numb. More than once he told the Lapps that these sacrifices were unnecessary, ridiculous, horrible, and that they were beneficial only to the priests, but the "children of the desert" still could not refuse the shedding of deer blood... The frenzy of the kebuns had already reached its extreme limit. The eldest of them shouted something, the others responded with a groan, and suddenly they all rushed to the deer; knives flashed in the air near the neck of each of the five deer. Blood gushed out of the slaughtered animals, gushing with fountains. The still trembling deer were picked up by the kebuns with the help of the Lapps who served them and threw them on the fires. And they themselves screamed again, howled, went berserk." God! Lord!" said Mitrophan and, raising his right hand, crossed Mount Akko... Suddenly, as if thunder was muffled, the crowd gasped and prostrated. A cross was miraculously imprinted on Acre... Mitrophan went ashore."Get up!" Don't be afraid! He said to the crowd.The Lapps gradually came to their senses. They saw Mitrophan before them, and saw neither kebuns nor blazing fires. Where are they? They look for the priests with their eyes and do not find them. As if they had sunk into the water.— Where are the kebuns?— That's what happened to your kebuns, look! Mitrophan said and pointed to the stones lying where the priests had just gone berserk."Where are the fires?"Only ashes remained of the fires."Did it happen so quickly?! The crowd was in turmoil. The work of God is a miraculous work. But the miracle happened so unexpectedly, so quickly, that no one had time to come to their senses. Mitrophan calmed the Lapps. "God punished the priests," he told them, "for their deception and fanaticism. From now on, there is no one to deceive you. Believe in God alone, love Him and your neighbor."The crowd, not taking their eyes off him, listened to him, and Mitrophan preached Christianity, fervently persuading and instructing those gathered in the faith.

Митрофан в Новгороде

Итак, община уверовавших во Христа лопарей уже стала значительной. Пришло время принять им и Святое Крещение, но кто мог совершить его? Митрофан не имел иерейского сана, да и священника поблизости не было, поэтому принято было решение отправиться в Новгород, чтобы просить владыку прислать иерея на Север. Вместе с тем надлежало позаботиться и о постройки церкви в "прегорчайшей пустыне". Таким образом, возникал еще вопрос о найме плотников, при этом Митрофан имел в виду плотников-новгородцев, которые, как известно, славились своим искусным мастерством.Историк И.М. Снегирев так описывает зодчество того времени: церкви строились каменные и деревянные, без печей, холодные, более одноглавые, о двух и трех верхах и пятиглавые, с некоторыми отступлениями от древнего стиля зодчества, но с точным соблюдением древней церковной символики. Своды в церквах делались крестовые, стрельчатые, купольные, без столпов и на четырех столпах; твердые стены их с железными связями состояли из квадратных камней или веских кирпичей. Наружность их украшалась узорчатым орнаментом, а также образцами, кои заменяли на севере мозаику. Стенные окна церквей были в один свет, как и в предшествующем (то есть XV) веке, высоко от полу, длинные, узкие, косящатые, со слюдяными в железных и жестяных переплетах оконницами; как в окнах, так и в дверях церковных удерживался то готический стиль по сочетанию пересеченных дуг, то мавританский, соединяющий два каблучка, сходящиеся мысом. Потолки и своды между железными связями слагаемы были из глиняных кувшинов, или горшков. На церковных главах, под крестами, по большей части четвероконечными, ставились полумесяцы, которые обыкновенно изъясняются как символ победы креста над луною или как памятник свержения монголо-татарского ига, а по толкованию преподобного Максима Грека, преобразуют высоту крестного восхождения Христа [1].Отправился Митрофан в Новгород...Лопарская община провожала его без печали, зная, что добрый наставник москов скоро воротится назад и привезет с собой владычные милости. Конечно, как всякое расставание, и это было овеяно грустью. Но не тяжела была печаль. Лопари были убеждены, что недолго им оставаться без наставника. В свою очередь, благословив общинников, Митрофан просил их об одном: не слушать кебунов, не страшиться их гнева, если жрецы откуда-либо появятся и, пользуясь отсутствием его, вздумают увещевать лопарей возвратиться к язычеству. Общинники обещали, клялись Митрофану, что никому уж не смутить их и что крепка их привязанность к христианству.Митрофан уезжал поэтому, не опасаясь за жизнь общины.Ильмаринен, который очень полюбил его как старшего брата и всюду следовал за ним, подобно тени, не захотел оставаться в тундре без наставника и друга и попросил Митрофана взять его с собой в Новгород. Напрасно тот указывал лопарю на то, что его присутствие необходимо в общине. Ильмаринен стоял на своем.— Ты тверд, брат мой, — говорил ему Митрофан, — ты можешь влиять на более слабых своим примером, ты в случае чего можешь поддержать поколебавшегося. Твое слово, при надобности, может удержать другого брата от тяжкого греха. Останься в тундре. Напоминай братьям в мое отсутствие обо мне, который, мол, отправился в Новый-город ради нашей же общинной пользы.Не помогали слова Митрофана — Ильмаринен все-таки стоял на своем.— Я не останусь без тебя, брат, — отвечал он Митрофану, — я затоскую по тебе и умру.И лопарь говорил это таким искренним и грустным голосом, а в глазах его, ясных как вешнее утро, светилась такая мольба, что Митрофан не мог не согласиться и взял его с собой.Далеко, вплоть до Колы, проводили их общинники. Митрофан с Ильмариненом стали мало-помалу выбираться из "прегорчайшей пустыни". До Новгорода путь неблизок. Но каждый новый день, каждая следующая ночь приближали Митрофана и его спутника к славному городу. С каждым днем все больше и больше веяло на них "новгородским духом", духом люда промышленного и предприимчивого. Чем-то сказочным представлялся Новгород в воображении лопаря. Ильмаринен много слышал о нем; "чудеса да и только" — говорили об этом городе все, кто хоть раз в нем побывал. Не город, а царство всякой благодати. Красота, диво-дивное. В храмах Божиих благолепие. Стоишь за богослужением, ровно вот не на земле ты, а на небесах. И поют не люди, а Ангелы. "Взглянуть бы на все это хоть одним глазом, — думал Ильмаринен, — возликовать, и ликуя взлететь до неба, а потом жить этими впечатлениями и умереть с ними там, на далеком Севере, где ни городов с сияющими храмами, ни сладкогласного пения, ни жизни кипучей, но дремлют леса на мрачных высоких горах, воют ветры, грозятся метели да лежат снега большую часть года".И, предвкушая уже близкую радость встречи с Новгородом, все ближе и ближе подъезжая к нему, Ильмаринен испытывал тот особенный трепет, какой испытывает человек, едущий осенью в холод и дождь полем на горящий впереди, приветливый огонек. Ильмаринен расспрашивал Митрофана о Новгороде, а тот отвечал, что знал, точнее, что слышал, так как самому ему Новгород был ведом мало. Мельком он его видел.— Славный город, это истинно можно сказать, — отзывался Митрофан.Он был взволнован не менее Ильмаринена. Но волнение, им овладевшее, было иное. Не мог он спокойно ехать по тем самым местам, по каким ехал и шел на подвиг, после того как Незримый указал ему этот путь. Воспоминания всколыхнулись и перенесли назад к детству, отрочеству... Пригорки, леса, деревни, проселочные дороги — все напоминало подвижнику прошлое, хотя и не далекое еще, но уже неуловимое, кроме как в воспоминаниях, невозвратное.Показывался ли вдали убогий дом под сенью развесистых яблонь, — Митрофану вспоминался тотчас отчий дом. И сердце начинало биться, как молоточек. Воскресали в памяти мать и отец, зимние вечера, ласки, согревавшие его, ребенка. За слюдяными окнами зимняя стужа, а в домике старого иерея тепло, хорошо. Он, Митрофанушка, сидит на лавке, прижался к старику. Отец гладит его по головке и наставляет, как надо жить, чтобы Богу угодить. Церковь ли выплывает вдали из утреннего тумана или из-за пригорка, или леска, — Митрофану опять-таки кажется: вот храм, где отец его приносит Бескровную Жертву... Впрочем, приносит ли?.. Не умер ли уже старик? Встречался ли попутно город какой-нибудь, хотелось видеть в нем родной Торжок, а в звоне колоколов его слышать звуки благовеста торжковских церквей. Воспоминания воскрешали в Митрофане все, что он похоронил в себе, покидая родные места и поселясь на далеком Севере... Но, воскрешая прошлое, воспоминания не кололи более сердца его, нет, они только волновали. Не ликовал Митрофан при виде знакомых и родных мест — связь прервана, и уже не восстановить ее.Новые места, холодные, пустынные, дикие, приковали к себе Митрофана, овладели его умом и сердцем. В родных местах он чувствовал себя уже чужим, ненужным... Здесь и без него много пчел, а там, в Лапландии, их нет. И он там многополезная пчела, которая собирая мед, возделывает воск. И из этого воска делается великая свеча Христовой веры. И горит она, и озаряет мрачный край, и освещает правый путь тем, кто до сего времени предавался "самому поганскому идолобесию"...Тут, где они теперь едут, и другая природа, и люди менее сурового, чем северные дикари, вида. Здесь солнце щедрее на ласки, леса гуще, величественнее, травы ароматнее, цветы ярче. Здесь, в поднебесье, слышны переливы птичьих голосов, которые почти совсем не будят далекой тундры. И тем не менее это уже не влечет Митрофана, чуждо ему. Уже не променяет он на это дичь глухого Севера. С Севером он сроднился, сжился. На Севере открывались перед ним пути, которых он искал в Торжке.Волнение сменило умиление, когда они с Ильмариненом въехали наконец в Новгород...— Вот он, славный город! — воскликнули оба.Но в голосе Митрофана звучала радость, которая овладевает человеком, достигшим желанной цели, а в голосе Ильмаринена звучал восторг.Новгород Великий встретил их рано утром. Стоял июнь — ветреный, ясный. Солнце золотило маковки храмов Божиих и играло на поверхности Волхова, бурлившего в своих зеленых берегах. Балок, в котором ехали Митрофан с Ильмариненом, быстро скользил по новгородским улицам, обращая на себя внимание новгородцев — хоть и раннее время, а город уже проснулся. Народ валил в церкви. На торговых площадях пробуждалась жизнь. Откуда-то доносились обрывки разговоров, пение слепых, тут и там покрикивали калачники и сбитенщики, предлагая "честным господам" свой товар:— Калачи горячи!— Сбитень! Сбитень!.. Сла-адкий!..Горячие калачи и сбитень сладкий покупались шибко. 0бок с калачниками и сбитенщиками торговали медами сытными, огородники — дарами земли-кормилицы, а молодые парни из тех, что, бывало, не последними красовались на вече — соколами для охоты. Ильмаринен не знал, куда и на кого глядеть ему. Все ново, все так захватывает внимание.— Куда править-то, брат Митрофан? — спрашивает он, а у самого глаза разбегаются.— Правь прямо, а потом я скажу, где свернуть в сторону, — отвечал ему Митрофан.— Прямо к владыке едем?— Нет, мы остановимся у купцов, кои к нам в тундру ездят. Оставим у них оленей, а сами — в Святую Софию к обедне. Обедню отстоим, тогда и к владыке под благословение.— Быть так, — кивнул головою Ильмаринен.И вновь он дивится, ахает, головой качает, по сторонам посматривая. Колокольный звон густыми волнами плывет над городом, и долго-долго не замирали малиновые звуки, хотя их и сменяли новые. На Ильмаринена этот благовест подействовал в особенности сильно. Никогда он не слыхал еще ничего подобного. А тут... И диво на каждом шагу, такие звуки, за сердце хватающие!..Приехали они к Ярославову дворищу, где прежде собиралось вече по звону вечевого колокола — тут и жили купцы, наезжавшие к лопарям за их промысловым товаром. Северян "гости" новгородские встретили, что называется, с распростертыми объятиями и долго дивовались, как это они нежданно-негаданно пожаловали. Стали было потчевать всем, что "было в печи", да в подклете, да в погребке, но Митрофан и Ильмаринен наотрез отказались от еды и питья, потому что торопились в Святую Софию к обедне. Перво-наперво помолиться да натощак ко кресту приложиться, а уж потом не грешно и попить, и поесть. Хозяева согласились и отпустили приезжих.Святая София — Софийский собор — была величайшей святыней древнего Новгорода; недаром говорилось тогда: "Где Святая София, там Новгород". Да, вольного, вечевого города нельзя было отделить от детинца (кремля), сердце которого — Софийский храм. В важных религиозных и политических делах, а иногда и в вечевых распрях, новгородцы обращались к Святой Софии и собирали вече на архиерейских дворах, в особенности при избрании владыки, нового князя и при начале войны.Нужно было кому-нибудь убежище — его давала Святая София. Построенный князем Владимиром Ярославичем, Софийский собор служил не только домом молитвы, верховным судилищем и оплотом правды, но также усыпальницей князей, владык новгородских и наиболее именитых новгородских граждан.Святой Софии новгородцы отдавали все свои надежды, упования, ей несли свои мольбы и благодарность за великие и богатые милости. В стенах Софийского храма испрашивалось благословение Премудрости на призыв нового князя, из Святой Софии выходил владыка под сенью креста и шел на вече, где, как нередко случалось, страсти одолевали всякое благоразумие и грозили бедами их рабам — новгородцам.Святая София! — было кличем новгородца, за которую он бился до последней капли крови и готов был ради нее идти в огонь и в воду.Загорался Новгород — жилые постройки того времени были сплошь из легко воспламеняющегося материала, — новгородцы сносили все ценное под покров каменного храма — Святой Софии, и она сохраняла их добро в целости. Софийская кладовая — соборная достопримечательность.Митрофан и Ильмаринен пришли вовремя. Обедня еще не началась, и они успели помолиться пред иконами и оглядеть все уголочки просторного храма. Ильмаринен присматривался ко всему. Его внимание привлекал всякий священный предмет. Каждый столбушек казался ему диковиной. А верхние-то своды — да ведь это само небо, опустившееся пониже к земле, чтобы люди могли получше созерцать его!— Боже мой, Боже мой! — воскликнул Ильмаринен, — сколь Ты велик!После обедни, возвратясь к купцам, Митрофан и Ильмаринен услышали, что приехали-де в Новгород удачно.— А что такое? — спросил Митрофан.— Да как же, — отвечали хозяева, потчуя их. — Ведь послезавтра пойдет крестный ход на Хутынь. Какое торжество-то!..В историческом очерке Хутынского Варлаамиева Спасо-Преображенского монастыря читаем, что в 10 верстах от Новгорода, на берегу реки Волхов находилось возвышенное место, покрытое густым лесом. Место это называлось "Хутынь" (худынь, худое место) и пользовалось дурною славою. По мнению народному, здесь жила нечистая сила, и все боялись сюда ходить.Желая проводить жизнь в совершенном уединении, преподобный Варлаам (в миру Алексей — сын богатых и именитых граждан Великого Новгорода, живший в XII веке) вознамерился поселиться на этом страшном для всех месте. Подходя к Хутыни, он увидел светлый луч, просиявший из густой чащи леса, и по этому знамению понял, что его намерение поселиться здесь согласно с волею Божией. С чувством благодарности к Господу воскликнул преподобный словами псалмопевца: Сей покой Мой во век века, зде вселюся, яко изволих и помолившись усердно Господу, поставил себе преподобный келию посреди глухой чащи и начал вести подвижническую жизнь, весь день проводя в трудах, сам обрабатывая землю для необходимого посева, а ночь — в молитве, и изнуряя свое тело строгим постом, суровою одеждою и веригами. Много нападений должен был перенести строгий подвижник от диавола, но преподобный усердно слезною молитвою и строгим постом разрушал все ухищрения врага.Благочестивая жизнь святого Варлаама скоро сделалась известною на Руси; к нему стали приходить и князья, и бояре, и простые люди, прося наставления, совета и благословения; многие просили позволения поселиться вместе с ним. Как ни любил уединение преподобный, но, помня заповедь Господню о любви к ближним, по которой каждый прежде и более всего должен заботиться о пользе других, с готовностью и любовью принимал всякого и подавал советы и наставления. Его строгая нестяжательность, знание человеческого сердца и людской слабости, любовь и снисходительность к раскаивающимся, кроткое и вместе с тем проникнутое силою искреннего чувства слово назидания производили неизгладимое впечатление на всех приходивших к нему. Каждый получал наставление применительно к своему положению.Число иноков, желавших подвизаться в обители преподобного, постоянно увеличивалось. Святой Варлаам построил небольшую деревянную церковь в честь Преображения Господня в память того чудесного света, который осиял это место, когда святой Варлаам принял намерение поселиться здесь, и несколько келий для братии.Пустыня святого Варлаама начала процветать подвижниками.Однажды преподобному пришлось быть у Новгородского архиепископа. При прощании владыка велел ему пожаловать через неделю. Святой Варлаам отвечал: "Если Бог благословит, я приеду к твоей святыне на санях в пяток первой недели поста святых апостол Петра и Павла".Удивился архиепископ такому ответу, но не потребовал объяснения. Действительно, накануне определенного дня в ночь выпал глубокий снег и в пятницу целый день был сильный мороз.Преподобный на санях приехал в Новгород к архипастырю. Видя печаль архиепископа по случаю такой безвременной непогоды, вследствие которой могли вымерзнуть хлеба, святой Варлаам сказал ему:— Не печалься, владыка, не скорбеть, а благодарить Господа нужно за этот снег и мороз. Если бы Господь не послал этого снега и мороза, то был бы голод во всей стороне, которым Господь хотел наказать нас за грехи наши, но по молитвам Богородицы и святых умилосердился над нами и послал мороз, чтобы перемерли черви, подтачивавшие корни хлебов. Наутро же наступит опять тепло, снег этот растает и вместо дождя напоит землю, и будет, по милости Господа, плодородие.На другой день действительно наступило тепло. Архиепископ послал принести с поля ржаных колосьев с корнями; на корнях оказалось множество вымерших червей. Вместо голода, которого опасались, было такое плодородие, какого давно не видывали. В память этого замечательного случая прозорливости святого Варлаама и ознаменован крестный ход, который совершается ежегодно из Новгорода в Хутынский монастырь.Митрофан обрадовался и рассказал Ильмаринену, в чем дело. Лопарь просиял. Еще бы, увидать такое торжество! За все прожитые годы он не видел того, что здесь видит и еще увидит в течение немногих дней...Утолив голод, Митрофан с Ильмариненом отправились к владыке Макарию. Архиепископ Новгородский списывал Жития святых, в чем ему помогал боярский сын Василий Тучков, когда служка ввел Митрофана и Ильмаринена в келию.У Митрофана, как говорится, сердце захолонуло при виде владыки Макария и Василия Михайловича Тучкова. Думал ли он когда-нибудь, живя в Торжке, что войдет в покой владыки да еще станет разговаривать со святителем? Он, который считал себя ничтожнейшим в мире!.. Увидал святителя и преисполнился благоговения к нему.Войдя в келлию, Митрофан отвесил владыке, а потом Тучкову по нижайшему поклону и, молвив: "Благослови, святый отче", подошел к архипастырю. И когда владыка Макарий благословлял его, то Митрофан опустился на колени. Ильмаринен последовал его примеру, в точности повторив все, что сделал старший брат. Святитель усадил их рядом с собою на лавке. Он слышал о Митрофане. Местные купцы, бывавшие у лопи за товарами, сказывали о молодом подвижнике, эту самую лопь просвещающем истиною христианства. И архиепископ мысленно благословил апостола Севера, а вот теперь довелось и свидеться.Владыка с самого начала заговорил с Митрофаном просто, приветливо, как равный с равным. Осведомился новгородский святитель об Ильмаринене. Митрофан отвечал, что это новая овца стада Христова, кроткая, послушная овца. Потом владыка Макарий стал расспрашивать, как и почему Митрофан избрал сей великий, но и тяжкий путь и каким образом он просвещает "прегорчайшую пустыню". Митрофан все поведал святителю. Сказал он ему, что всегда искал уединения и что еще в детстве тяготел к делу Божиему, сказал, какой глас ему был свыше и, наконец, сообщил, как он начал проповедь среди лопарей. Завязал-де торговые дела с пастухами, а потом повел речь о Боге и жизни во Христе:— Стал им говорить о слепоте и диавольском помрачении; когда кротко говорил, а когда и дерзновенно обличал их. Так, сказывал им об истинном Боге, в Троице славимом, о создании мира, потом о рассеянии языков, об Аврааме, затем перешел к Моисею, пророкам и царю-псалмопевцу, возвестил им о воплощении Бога, о страстях Господних, о Его о смерти, Воскресении Христовом, Вознесении Господнем, Втором пришествии Спасителя…— И внимали они тебе? — прервал его владыка, в голосе которого зазвучала какая-то особенная нежность.— Внимали, владыка, внимали! — отвечал восторженно Митрофан. — Говорил я далее забытым всеми язычникам, что Вознесшийся сидит одесную Отца… Говорил им о всеобщей смерти — и внимали они, внимали! Говорил им о воскресении мертвых, о Царствии Небесном и жизни бесконечной и очевидно было, что души их смягчались и что слова: "бесконечное Царствие" вызывали у них чувство блаженства, неизъяснимо-сладкой отрады! Говорил о страшных муках, ожидающих грешников — и лопари содрогались, лица их темнели, и, казалось, на души их ложились грозовые тучи!..Чем более говорил Митрофан, тем восторженнее и торжественнее звучал его голос. Словно хвалебный хор пел. Словно радость изливалась чарующими звуками, великая радость, затаенная всей глубиной сердца и души. И когда Митрофан рассказывал, лицо его вспыхивало румянцем, а в глазах точно зарницы отражались, сверкая... Он трепетал весь. И приятен был ему этот трепет, он чувствовал, что в нем выражается все его великое ликование.Закончив рассказ, он замолчал.Владыка также молчал. Он как смотрел на рассказчика, так и остался неподвижен. Восторг Митрофана сообщался и ему. Архипастырь, видимо, сдерживал рыдания. Из груди его вырывались приглушенные, сдавленные звуки. Но слезы были сильнее владыки, и они заблистали на его добрых, вдумчивых, отражавших такую же душу глазах. Минуты две-три или больше продолжалось молчание. Наконец владыка очнулся от потрясения и, медленно протягивая свою руку к руке Митрофана, сердечно произнес:— За коим делом, любимый брат, ты приехал сюда? Сказывай, авось и я в чем пособлю тебе. Знаю, что без нужды ты бы не поехал, не оставил бы своих сиротами.Митрофан положил земной поклон. Ильмаринен — тоже.— До тебя нарочито, святый отче, и ехал я, — сказал Митрофан.Владыка вновь усадил их рядом с собою и просил рассказать, что им надобно от него.Митрофан сказал:— Владыка святый, ехали мы к тебе слезно умолять прислать в пустыню прегорчайшую иерея, дабы он крестил уверовавших во Христа лопарей. Там, на месте-то, нет иереев, чтобы приобщить их чрез Таинство Крещения к Церкви Православной. Помоги, владыка. Община наша стала значительна и требует благоустройства. Благослови нас на строение обители и на наем новгородских плотников.Владыка обещал прислать иерея немедленно и дал Митрофану грамоту благословенную на построение церкви. Благословил он северян и на наем плотников, причем указал, каких и где нанимать.Митрофан и Ильмаринен воротились от владыки сияющие. До вечерни пошли они по Новгороду поглядеть на все примечательное. Было перед чем остановиться, было на что поглядеть в славном городе. Митрофан, само собой разумеется, рассказывал своему спутнику, какое воспоминание связано с тем или другим местом. Вот тут, на Ярославовом дворище, собиралось вече. Эна, высится вечевая башня. Замолк вечевой колокол... Не позовет уж никого никогда его протяжный звон...— А то еще близ Новгорода, — делился с Ильмариненом Митрофан, — есть городище. Там княжий двор, где живали новгородские князья.— Далеко от города? — любопытствовал Ильмаринен.— В двух верстах.— Поглядеть бы!— Пойдем.И они побывали на былом княжьем дворе, что раскинулся живописно на вершине зеленого холма. Оттуда весь Новгород был виден как на ладони со всеми башнями, кремлем, святой Софиею и неугомонным седым Волховом. Именитый город! Эва, Плотницкий, а эна — Словенский конец. И все девять башен грозного детинца (кремля). Будто муравейник, кишит гостиный двор с рядами: кожевенными, сурОвскими, хлебными, щепными.— Отчего княжой двор не в самом Новгороде? — спросил Ильмаринен Митрофана.Тот отвечал:— Таков обычай. Князья новгородские не имели права жить в самом городе.— Отчего так?— Чтоб не перечить вольнице.Осмотрев место новгородского веча, Ярославово дворище и посетив городище, Митрофан с Ильмариненом побывали у вечерен, а на следующий день отправились на Красное поле в скудельничий монастырь. День спустя довелось им идти с крестным ходом в Хутынь.Едва только начало рассветать, едва только солнце зарумянило зеленые верхушки окрестных лесов и поплыло по кровлям новгородским, вышел крестный ход из Софийского собора и направился к Владычным водяным воротам. В утреннем воздухе сквозь холодок полилось церковное пение. Колокольный звон висел над детинцем. Владыка Макарий прошел в водяные ворота и вышел к волховскому берегу. На реке выстроились насады (лодки наподобие нынешних паромов). Богоносы, владыка и духовенство вошли в насады, в одном из коих нашлось место и Митрофану с Ильмариненом. Поплыли. Начался молебен. Оба волховские берега были запружены народом, благочестивым, богомольным, возносящим со духовенством молебную песнь Богу.В половине третьего пополуночи выходил крестный ход из Святой Софии. И по мере того как плыли 10 верст до Хутыни, утро занималось, занималось, из румяного делалось золотым. Солнечные лучи падали на Волхов-реку, на зеленые берега, на деревни и леса окрестные и золотили их. И толпы народа текли за крестным ходом в ту же Хутынь, купаясь в волнах колокольного трезвона. Возвестили колокола на новгородских колокольнях, им вторили колокола со звонниц монастырей Юрьева и Антониева. Откликалась малиновым благовестом Хутынская звонница.Молебное пение лилось и лилось в воздухе, замирая в лесах, в которых под утренним солнцем радостно звенела птичья многоголосица, будто вторя человеческим голосам. Народ, что тянулся за крестным ходом берегом, подпевал клиру, и таким образом создавалось зрелище торжественное, трогательное и величественное. Оно умиляло, брало за душу, трогало до слез.Хорошо чувствовалось в это время Митрофану. Ему казалось, что он не на земле, а на небесах. Стройное пение молитвословий, какой-то особенный восторг, охвативший всех паломников и не скрываемый ими, — все это так далеко от суетной земли, на которой выстроились города, хоть и красующиеся церквами, но погрязшие в мелочных расчетах и денежных делах. Ильмаринен же совсем растерялся. Всего он ожидал от Нова-города, всяких чудес, но этакого торжества и благолепия лопарь и не чаял. Вовек он не забудет их.Ильмаринен следил за всем происходящим, жадно ловил звуки клиросного и народного пения и от полноты душевной плакал. О, будет что рассказать своим! Впрямь, жизнь московов и новгородцев не чета им… Сколько величия! Богу молятся, Бога благодарят, Бога просят, без кровавых жертв, без того беснования, которое неразлучно с кебунскими заклинаниями. И, стало быть, Бог слышит христианские молитвы и подает людям, если, на что ни посмотришь, на всем виден отпечаток довольства или красоты.Здесь народ живет по-иному, не по-лопарскому. Они, лопари, точно звери, на мху спят или в вежах (палатках) укрываются, в духоте, тесноте, нечистоте. Опять-таки, как звери в норе. И подивиться не на что, и умилиться нечем, поучиться чему-либо не у кого. Вот только с появлением Митрофана прояснилась их жизнь. Раскрылся смысл человеческого существования; становится понятным, почему именно человек — венец творения и создан быть царем природы.Между тем насады подплыли к Хутыни.Из-за монастырских ворот выплывает пятиглавый храм Преображения Господня. Заиграло солнце на его главах и полукружиях. Самим преподобным Варлаамом построенный храм просуществовал около 312 лет, и так как он пришел в ветхость, то в 1515 году по грамоте митрополита Московского и всея России Варлаама освятили новый.Навстречу новгородскому святителю вышел настоятель хутынской обители, также с крестом и хоругвями. Крестные ходы сошлись и двинулись в монастырь. Святитель благословил не сослужащих с ним петь молебен за алтарем Спасо-Преображенского собора.За молебном шла литургия, во время которой новгородское духовенство перенесло кресты и хоругви опять в насады, где готовилась также трапеза. Святитель, настоятели монастырей и софийское духовенство трапезовали после литургии в монастыре. И тут Ильмаринен видел, как они вкушали хлеб Богородичный и как подымалась чаша о Государевом многолетнем здравии и благоденствии.После трапезы, опять по Волхову, воротились в Новгород.Митрофану и Ильмаринену понадобилось еще несколько дней, прежде чем они смогли нанять плотников и смастерив второй балок для них, выехать из Новгорода к себе на Север. Новгородские купцы пожертвовали кто деньгами, кто товаром, кто снедью. Боярский сын Василий Михайлович Тучков подарил облачения и священные книги, им переписанные. Владыка архиепископ Макарий благословил Митрофана грамотой, образами и крестами для будущей церкви и нательными для новоначальных христиан.Сделав дело, Митрофан и Ильмаринен поклонились новгородским святыням, да и двинулись в обратный путь. С ними же отправились и плотники. Вздохнул Ильмаринен, когда выехали из Новгорода. Оглянулся в последний раз на древний город и не скрыл тяжелого вздоха. Нелегко было очарованному всем виденным лопарю расставаться со святым местом. Он думал: "Скажи теперь Митрофан: "Останемся, Ильмаринен, в Новгороде, будем доживать тут, подле Святой Софии, вдали от вырастившей тебя тундры, вдали от близких, вдали от оленей и Студеного моря!" — и я бы не задумался, в ту же минуту согласился бы. Как хорошо тут! Боже Ты мой, как хорошо тут!" Сидевшие рядом в балке плотники точно угадали его думу. Он вздохнул — они спросили: "О чем вздохнул, кого вспомянул?" Ильмаринен вздрогнул, вспыхнул. Глядит на всех виноватыми глазами. Те продолжали: "Аль Новый город пожалел?" Ильмаринен, опуская голову, тихо отвечал:— И то. Как тут хорошо, не уехал бы отсюда вовек.— Свой дом-от лучше, — сказал плотник.— Знамо, — добавил другой.Митрофан молчал. Молчал и тогда, когда Ильмаринен виновато взглянул на него. Это чисто внешнее сближение основано на том, что полумесяц напоминает греческую букву "ипсилон" (ипсилос — высокий). ^

Обитель созидается

С неописуемой радостью встретили лопари своего наставника. Митрофан рассказал им обо всем, что видели они с Ильмариненом в Новгороде, где побывали, как их встречали новгородцы. С напряженным вниманием слушали общинники Митрофана, дивились, восторгались, но толкам не стало конца, когда Ильмаринен заговорил и порассказал о Новгороде и новгородских храмах таких чудес, какие им, кочевникам глухой тундры, никогда и во сне не снились.— А это кто же? — спрашивали лопари, указывая на плотников, кафтанников и сермяжников в мягких шапках. — Купцы, что ль? За товаром, знать, приехали?— Это плотники, искусники новгородские, — отвечал Митрофан. — Мы наняли их, чтобы построить нам храм. Владыка новгородский благословил и грамоту дал. С Богом примемся за святое дело.И принялись. Закипела работа на Печенге близ океана Студеного. Новгородские плотники, общинники, сам подвижник — все отдались этой работе. Под рокот океанских волн, под шум ближайшего падуна (водопада) спорилась она, нелегкая хотя бы уж потому, что на месте не было материала и бревна приходилось носить за две версты. Стены храма воздвигали бревенчатые. Митрофан не знал, казалось, устали. Соблюдая строгий пост, он сам рубил деревья, строгал их и носил на своих плечах на место стройки. Дивились все, откуда у него, с виду слабого, такая сила берется и чем эта сила питается, поддерживается. Плотники, народ закаленный и к такой работ привычный, а и то нет-нет да и присядут отдохнуть, дух перевести. Лопари с благоговением глядят на своего наставника, просят его не слишком утруждать себя, но никакие просьбы не действуют.— Да ведь трудно тебе, непосильный ты труд взял на себя, наставник наш! — говорит Митрофану Ильмаринен.Увы, тот не внемлет.— Долго ль так-то дойти до полного изнеможения, — продолжает Ильмаринен, и глаза его с мольбою смотрят на апостола. — Долго ль заболеть?Другие поддерживают его.Митрофан грустно качает головой, как бы сожалея, что они могут так говорить. Кто он? Пчела, несущая мед в соты человеческого сознания и самосовершенствования. И что его, Митрофанова, ноша в сравнении с той, какую взял на Себя Христос ради спасения человеческого рода? Пушинка.Одновременно с сооружением храма строилась и мельница для обители. Под рукой не было жерновов, достать их можно было только в Коле. И Митрофан отправился туда, чтобы купить жернова и на себе их перенести потом к устью Печенги, где строился храм.— Умоляем, не трудись сам! — Взывали к нему ученики.Митрофан отвечал им:— Братия моя! Не празднество велие создано бысть всякому человеку; иго тяжко на сынех Адамлих от дне исхода от чрева матере их до дне погребения в матерь всех. Уне бо тебе, Митрофане, на выи своей обесив осельский камень носити, нежели братию праздностью соблазняти!И он ушел в Колу, где купил жернова, один из которых и понес на себе. Невзирая ни на крутые горные подъемы, ни на болота, ни на топи, он нес жернов, голодный, жаждущий, но не потому, что нечего было есть и пить, а потому что исполнял данный им обет воздержания. Потом он воротился в Колу и за другим жерновом.Построение храма не мешало Митрофану продолжать проповедь христианства среди лопарей и укреплять в вере обращенных. Ночь — время отдыха после трудового дня. Но Митрофан и ночью почти совсем не отдыхал: он или молился, или шел на проповедь. По горам, по тундре, утопая в болотах, он переходил от кочевья к кочевью, от шалаша к шалашу и проповедовал лопарям Евангелие. Ни непогода, ни северный мороз не останавливали его. Надо было претерпеть — он претерпевал, надо было снести поругание — он терпеливо сносил ради Христа Спасителя. И увеличивал и увеличивал семью северных христиан. Проповедь его до такой степени захватывала иных лопарей, что они отрекались от мира и давали обет уйти навсегда в обитель, как только она будет отстроена. Поступали пожертвования, скудные и щедрые, Митрофан передавал их на строящийся храм, ничего не оставляя себе — "нищему ради Христа". Таким образом, пока обитель созидалась, она уже владела землями, озерами, оленями. Были уже и денежные средства.Близ строящегося при устье Печенги храма во имя Святой Живоначальной Троицы Митрофан срубил себе келейку. Здесь, в убогой обстановке, он проводил часы в молитве и поучал всех, кто являлся к нему за советом, или оказывал помощь. Здесь он, оставшись наедине с собою, предавался размышлениям о судьбе основанной им обители. И не раз, может быть, омрачалось чистое чело его, когда сквозь тьму грядущего вырисовывалась кровавая ночь под Рождество Христово 1589 года. Он провидел эту ночь, провидел, что многие в его обители "падут под острием меча" и в то же время знал, что Всесильный Бог восстановит обитель. И не скорбел ли он в своей убогой келие, прозорливый?Между тем край, до сего времени дикий, пустынный, безжизненный, принимал уже новый вид. "Благодатию Божиею, — как сказал преподобный Максим Грек, — многие иноверные обратились в православную веру. Прежде того они жили, как звери в пустынях, пещерах и расселинах, не имея ни храма, ни необходимого для жизни, питаясь зверями, птицами, морскими рыбами, и кто что ловил, тем и торговал. А теперь православие распространилось до Варгава, устроен монастырь и собралось большое братство иноков на Печенге, близ моря".Сам Митрофан являл собою как бы солнце этой убогой страны. Кроткий, самоотверженный труженик, он сиял нравственною чистотою и смирением. Святость жизни и сила его верующей души были настолько велики, что дикие звери безмолвно повиновались его слову. Однажды, замесив хлеб, он вышел из келии, в которую затем на запах забрел медведь и стал есть находившееся в квашне тесто. Возвратившись и увидев медведя, Митрофан сказал ему: "Иисус Христос, Сын Божий, Бог мой, повелевает тебе выйти из келии и стоять смирно". Медведь вышел и стал у ног преподобного, а Митрофан, взяв ветвь, начал хлестать ею зверя, говоря при этом: "Во имя Христово даю ти многие раны, яко грешному" (см.: Иеромонах Никодим. "Преподобный Трифон, просветитель лопарей"). Наказав зверя и запретив ему впредь подходить к обители, старец отпустил его на волю. С того времени медведи никогда никакого вреда не причиняли ни оленям, ни другим животным за монастырем записанным.В бытность мою (автора повести — Ред.) в Печенгском монастыре в 1901 году, я спросил у отца казначея, заходят ли теперь медведи в обитель.Монах даже обиделся:— Как же они могут заходить, если преподобный не приказал. Лисицы иногда посещают, волк забегал, выл, а медведям нельзя ходить.Впрочем, говорили, в недавнее время, когда решено было восстановить монастырь на прежнем месте, в колонии Баркино неожиданно появились медведи. Предложили власти колонистам переселиться на другое место, те отказались; им в другой раз предложили — опять не желают; тогда медведи собрались из разных мест и давай допекать упрямых. У одного колониста корову задерут, у другого ягненка утащат, — так и выжили. И опять ушли неведомо куда.Построен был наконец храм во имя Святой Живоначальной Троицы. Но прошло три года, прежде чем освятили его. То и дело Митрофан наведывался в Колу: не прибыл ли иерей по указу новгородского владыки. Иерей не приезжал. Наступил 1532 год. Просинец (январь) преломился уже, а все нет да нет священника. Наконец, почти перед самым сеченем (февралем) Митрофан, придя в Колу, встретил там иеромонаха Илию. Низко поклонившись ему, он стал звать его на Печенгу, говоря, что вот уже три года прошли, как там построен храм, и стоит он неосвященный, и новоначальные христиане тщетно ждут церковного торжества. Илия отправился с Митрофаном на Печенгу и 1 февраля освятил церковь, крестил живших в общине лопарей, а самого Митрофана постриг в монашество с именем Трифон.Так было положено начало Печенгской обители, значение которой для Русского Севера неизмеримо велико. Не выразить словами то, что сделал пришедший из Торжка подвижник. Для этой оценки немощен наш язык. Историки дальней обители многое уже сказали о благотворном влиянии на развитие народов Севера духовной и культурно-просветительской деятельности преподобного Трифона. Как ни бедна была, значительными событиями история Печенгской обители, тем не менее она успешно послужила на пользу родной земли.Созидая Печенгскую обитель, преподобный Трифон полагал твердое основание и опору для распространения православия на Кольском полуострове. Крестив лопарей, преподобный ввел этот народ в лоно Православной Церкви, а основанная им обитель за все время своего существования была им как бы матерью, о чем красноречиво говорит царская грамота 1607 г. на имя игумена Ефрема: "Монастырь Живоначальной Троицы стал в лопи дикой для крещения лопского. А приходят в тот монастырь лопяне и ненцы, крестятся и стригутся многие нужные люди, и коли голод бывает, то приходят к ним кормиться многие люди". Обитель была источником света Христова и питательницею для обездоленных. А то, что лопари и доныне все православные, хотя они легко могли подпасть под влияние католицизма и протестантизма, и свято чтут память преподобного Трифона, ясно говорит, что Печенгский монастырь достойно продолжил дело своего основателя.По свидетельству историка, когда преподобный Трифон основал на Печенге свою обитель, нашлось много желающих потрудиться там под его руководством, так что к концу его жизни число монастырской братии возросло до 100 человек. Известно, что во все века, начиная с принятия христианства на Руси, пустыня с неудержимою силою влечет к себе благочестивые души, ищущие спасения и равноангельского жития. И не дивно: человеку, удрученному житейскими скорбями и невзгодами, уловляемому сетью мирских соблазнов и искушений, волнуемому греховными помыслами, вожделениями и страстями, как слабому и скорбному духом грешнику, желающему обрести мир с собственною совестью и милость от небесного Судии и Мздовоздателя, пустыня — тихая, желанная пристань, куда удаляются люди, по выражению псалмопевца, чаях Бога, спасающего мя от малодушия и от бури.Нельзя указать более пригодного места для монашеских подвигов покаяния и поста, терпения и самоотвержения, и в то же время для развития и укрепления в себе дара молитвы, возвышающейся до пламенного рвения немолчно славить Бога во псалмах и песнях духовных, в молитвах и славословиях черпая для себя утешение мирное, светлое, радостное настроение духа и обновленные силы для благочестивой жизни.После всего сказанного понятны становятся слова глубоко поучительного церковного песнопения: Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме. Вот почему древние отцы, а вслед за ними преподобный Трифон, избирали для своих иноческих трудов и для устроения обителей места уединения, удаленные от суеты и треволнений мира. Вот почему преимущественно такие монастыри прославились и славятся строгой иноческой жизнью, умиляющим дух стройным, благолепным церковным чином и служением, многими и долгими молитвами за живущих и умерших. Таковы монастыри Святой Горы Афонской, а у нас в России — Валаамский, Соловецкий и другие.Многое сказанное о Печенегской обители, однако не проясняет всецело ее значения. Будущее дополнит трудами новых историков то, что сделали прежние бытописатели северной святыни.Итак, 1 февраля 1532 года в "предгорчайшей пустыне" состоялось событие, подобного которому этот край не ведал: новые христиане с умилением молились Богу в храме пред иконами святых, лики которых озарялись возжженными свечами. Кадильный дым возносился, наполняя храм благоуханием. И аропат ладана, казалось, проникая в души новообращенных лопарей, вытеснял из них память о годах языческого существования. Митрофан, теперь уже инок Трифон, пел и читал в храме и своим примером благочестия увлекал всех. Сам вид его вдохновлял обращенных, каждый чувствовал себя исполненным каким-то особенным, неизведанным до сего времени счастьем. Трифон ликовал, может быть, больше всех. И как было не ликовать ему, если сбылось наконец то, к чему он так стремился, если сбылась мечта его юношеских лет и свет христианства озарил десятки человеческих душ! Север осиян! Север пробужден! Мрак язычества рассеивается! Над тундрой звучит святое имя — Христос! Разрушены жертвенники кебунов: одни из них где-то затаились, посрамленные, другие, узрев всю ложь своего учения, прониклись верой в Господа. Теперь громче плача белых чаек, громче шума океанских волн над тундрой звучит хвала и благодарение Царю царей, Владыке неба и земли. Точно сквозь пологи туч, распахнув их края, солнце выглянуло и согрело землю, и осветило горы, и возрадовались души людские. Отныне уже не царить мраку! Прошлое не возвращается. Свет Истины, воссияв у печенегского устья, разольется по всему великому северному краю, и ничто не заглушит благовеста печенгской монастырской звонницы…Если Митрофан был еще как-то связан с миром, то Трифон стал чужим для него. Иноку чужды все мирские блага, радости и невзгоды. Он живет духом в Боге, всецело угождая Ему. Трифоном овладело одно желание – устроить на Печенге обитель, чтобы она изливала свой неугасимый свет на тундру, всегда являясь днем, победившим мрак языческой ночи. Считая себя не равным, и уж не бОльшим среди других, но последним и меньшим, смиренный инок наметил и будущего игумена, настоятеля обители. Но если явилась надобность в игумене, значит, были и иноки? Да, были.После принятия крещения лопари, побуждаемые своим внутренним голосом, один за другим несли в дар храму многое, если и не все, из того, что имели: приводились к священным теперь для них стенам оленьи стада, дарились озера и реки, богатые рыбой, жертвовались деньги. Словом, лопари не жалели ничего, да и как могли жалеть, если самих себя отдавали на служение Богу: тотчас по крещению многие из них приняли монашество. Ильмаринен был пострижен с именем Петр, ибо, уверовав, твердо стоял в вере и умел других убедить отречься от заблуждений и склониться под сень Православия. Вступив в число братии, Ильмаринен отдал ей все, чем владел.Трифон, принимая дары от жертвователей, объяснял им, что всякое даяние высоко у Бога, и положил поминать всех благотворителей о здравии, а в случае кончины имена заносить в синодик и поминать за упокой.Оставалось избрать игумена.Братия, само собой разумеется, просила подвижника и апостола Севера принять на себя управление обителью, но Трифон отказывался.Его стали умолять.Он тогда сказал:— Мне ли, грешному и худшему из вас, управлять вами!— Желаем, Трифоне, чтобы ты управлял нами! — отвечали все.— Нет, трижды нет, братие, — ответил он твердым голосом. — Недостоин я править, это выше моей меры.— Кому же тогда игуменствовать?— Сей достоин.И смиренный инок указал на своего ученика Гурия:— Гурий да будет начальником вашим.Никакие просьбы и мольбы не могли повлиять на Трифона. Он оставался непреклонным в своем решении быть простым иноком. Таким образом безвестному дотоле Гурию суждено было сделаться первым игуменом далекой северной обители, весть о которой вскоре разнеслась по всему Русскому государству. В обителях православных пошла молва о новой святыне. Имя ее основателя, Трифона, уже давно стало известным даже в глухих уголках, благодаря тому что калИки перехожие и чернецы, странствуя по отечеству, заходили и в холодную, то есть северную, даль. Они и разносили по городам и весям славу о подвижнике. Среди этих калИк и чернецов бывали и такие умудренные годами старцы, которые помнили еще Трифона юношей, когда он певал на клиросе в торжковском храме. У таких в сказаниях недостатка не было.Из всех обителей самая ближняя к Печенгской — Соловки. До них скорее всего и доходили известия от устья Печенги. Когда был освящен храм во имя Святой Троицы, взоры соловецкой братии обратились к новой обители, многих стал привлекать к себе величавый своей добродетелью образ Трифона. Одни из соловецких монахов отправились на поклонение новой северной святыне, другие — затем, чтобы навсегда поселиться в "Печенге". В числе последних был иеродиакон Феодорит. Его благочестивая душа искала более сурового, чем Соловки, убежища, ей хотелось еще более строгих подвигов. Феодорит желал переменить Соловки на Печенгу еще и потому, что она нуждалась в устройстве, и каждый грамотный инок был для нее особенно ценен, так как возникла надобность в переводе молитв и священных книг на родной для лопарей язык. А иеродиакон был не только иноком высокой подвижнической жизни, но и грамотным, начитанным монахом. Пребывание в Соловках научило его языку северян. Феодорит испросил благословение у своего игумена и удалился на Печенгу. С радостью принял его Трифон, вдвоем они принялись за перевод церковных книг.В то же время со всей Руси стали стекаться в Печенгскую обитель калИки, богомольцы, чернецы. Впервые над диким простором лопарской тундры послышалось пение духовных стихов, стройное, проникновенное пение. И печенгская братия, и просто лопари-христиане внимали ему со сладостным замиранием сердца. В промежутках между церковными службами калИки и чернецы захожие садились вряд или вкруг и пели. Сердце радостно трепетало от такого пения. Ухо слушателя не хотело расставаться со словами, которые, однако, замирали, чтобы уступить место другим:Любимая моя мати,Прекрасная пустыня!Ты приими меня, пустыня,Яко мати свое чадо,Научи меня, пустыня,Волю Божию творити,Приведи меня, пустыня,В Небесное Царство!Разве пустыня лучше мирского жития? Разве "мир" не приведет в Небесное Царство? Или, кроме как в пустыне, нельзя уж и спастись? Трудно на земле спастись среди людей, которые уклонились от Истины. Кривда осталась на земле. И царит она, хоть и сказано:Кто будет кривдой жить,Тот отчаянный от Господа:Та душа не наследуетСебе Царства Небесного;А кто будет правдой жить,Тот причаянный ко Господу:Та душа и наследуетСебе Царство Небесное.Да, не живет человеческий род по заповедям Господним, а меж тем с каждым днем, с каждым часом все приближается и приближается Суд Божий. Гляди, уж и скоро, пели калИки, Архангел Михаил вострубит:Первый раз он вострубит —И души в телеса войдут;Второй раз он вострубит —От гробов мертвы встают;И третий раз вострубит —Все на Суд Божий пойдут.Все на Суд Божий пойдут и придут. И что должны будут приять те, кому скажет Праведный Судия:Вы воли Господней не творили,За крест, за молитву не стояли,Вы нищую братию обижали,Вы друг друга не любили,Заповеди Божии преступали:Меня, Христа, не посетили,Вы нагого не одели,Вы босого не обули,Вы голодного не накормили,Жаждущего не напоили.Что должны такие приять? Что приимут? Что? Зато легко будет нищей братии, потому что она в земной юдоли имя Христово носила. Лазарь спасется, ибо убог был и болезнями угнетаем. Алексей, человек Божий, будет возвеличен там — в надзвездной стороне, так как на земле был нищим. В худую ризу облачился, роздал все свое достояние неимущим, сам сделался нищим, дабы лучше, усерднее Богу потрудиться.КалИки приходили и уходили, но некоторые чернецы, добравшись до Печенги, просили Трифона благословить их на иночество в его монастырь. И, получив благословение, оставались, расставшись с недавним прошлым, променяв благодатный юг, с его благоухающими степями, синими задумчивыми ночами и красотами, на угрюмый Север. Из шумных городов с горделивыми палатами и хоромами, с величественными храмами, из городов, где все ласкает глаз и казалось бы, радует душу, — и оттуда уходили в холодную даль, в бедную обитель.Она, как мать детей, всех принимала приветливо, тепло. Являлись труждающиеся, обремененные, ищущие успокоения душевного, и "Печенга" утешала их. Число братии все возрастало. Трифон был подобно светочу для них. Он укреплял одних, наставлял других, служил примером истинного подвижничества для третьих. И продолжал проповедь, уходя в тундру к язычникам-лопарям.Наступали тяжелые времена.Голод начался на Севере, охватив весь край. Морозы, стоявшие в течение нескольких лет, побивали посевы. Лапландия и смежные с нею места должны были погибнуть. Населению грозило вымирание! И вот чуткий к чужим бедам Трифон, чтобы спасти лопарей от очевидной гибели, отправился за сбором подаяний в Новгородскую волость. С ним несколько иноков, в числе которых, разумеется, и Петр, бывший Ильмаринен.Отслужив молебен, Трифон и его спутники попрощались с остающимися в обители и двинулись в путь. Выезжали они из Лапландии в виде нищих — смиренно. Любовью к бедствующему брату горели их души, и эта святая любовь придавала им силы и делала тяжелый путь легким. Вновь Новгородская волость раскрывает перед ними врата. "Ужель я опять увижу Великий Новый город?" — думал Петр, и им овладевала радость. Спутникам, которые еще не видали вечевого города, он рассказывал о нем с восторгом. Трифон разговаривал мало — он как будто весь ушел в себя, моля Бога об умягчении сердец имущих. И в голове его теснились воспоминания из прочитанного. Ему вспоминался Иосиф, который насытил целый Египет, когда эту страну поразил голод.Первым городом, встретившимся им на пути, был Великий Устюг.

Любовь к ближнему