И у Зонары, и в «Окружном послании» Фотия речь шла о Крещении Руси в IX веке. Максим Грек, надо полагать, интересовался и русскими известиями об этом историческом событии. Его сотрудники рассказали ему о князе Владимире, хотя у Зонары факт крещения 988 года был не отмечен. После этого

Максим на основе контаминации трех известий составил краткое сочинение с названием «От летописца Иоанна Зонараса, толковника Правилам, о крещении русского языка, бывшем при благоверном царе Василии Македонском и Фотии патриархе»{254}. Здесь контаминированы три известия разного происхождения о Крещении Руси. Переводчик высказал упрек в адрес хрониста Зонары, который не сообщил («утаил») о князе Владимире, не написал о том, что при нем было Крещение Руси, при нем была взята («пленена») Корсунь.

Будучи человеком эпохи Возрождения, Максим Грек обладал самым широким спектром знаний и способностей. К его качествам богослова, писателя, полемиста присоединялись не только поэтический дар, но и способности историка зари Нового времени.

Полемика: пространство свободы

Однажды, когда Федор Карпов стоял в церкви Святого Николая на своем обычном месте, к нему внезапно подошел священник этой церкви Стефан, и между ними состоялся диалог, начавшийся вопросом Стефана:

— Знаешь ли ты, какое послание отправил Максим Николаю?

— Нет.

— Смотри. — И он подал Карпову бумагу, а в ней написано суждение о трех лицах Троицы.

— Что это значит? И что смущает тебя?

— Как же он пишет, что Отец «ни от Себя, ни от иного бытие имеет»?

— Перестань, Стефане, ты не сможешь одолеть Максима словом, я знаю Максима, он не пишет без свидетельства от Святого Писания, а заимствуя, раздает нам.

Хотя Карпову и удалось «утолить надмение» священника, тем не менее вопрос показался ему серьезным, и он сохранил «бумажку» у себя. На великокняжеском дворе он встретил случайно толмача Власия, который, как мы помним, принимал участие в переводческих трудах Максима Грека, и показал ему «бумажку». Власий не стал давать разъяснений, но рекомендовал посоветоваться с самим Максимом. Карпов возразил: «Чего ради я буду утруждать его из‑за попа, давшего бумажку, я не принял ее всерьез, подумал, что он хочет спорить с Максимом о богословии».

Власий, в свою очередь, продолжил цепочку и рассказал о случившемся самому Максиму Греку, который направил Карпову полное укоризны письмо, объясняя, что догмат, о котором идет речь в «бумажке», принадлежит не ему, а Григорию Богослову, а также сказал, что богословствовать следует со знанием дела. Карпов ответил тоже с упреком: «Не подобало тебе, о философ, осуждать до суда, и укорять нас, не услышав из наших уст». Далее он рассказал, как все произошло, передал тот диалог, который произошел между ним и Стефаном и с которого мы начали, и клятвенно заверил, что он не говорил о Максиме ничего злого ни прежде, ни в настоящем. Максим ответил ему любезным и примирительным письмом{255}.

Так состоялось знакомство двух выдающихся личностей русского общества того времени — ученого греческого монаха и образованного русского дипломата, одного из немногих светских публицистов XVI века. «Бумажка», о которой шла речь, — это послание Максима Грека католическому богослову Николаю Булеву, который вел пропаганду соединения Церквей; она находилась в том же русле, что и активные попытки папства добиться возобновления условий Флорентийской унии{256}. Послание сохранилось и дошло до нас{257}; оно посвящено догматическим разногласиям между православием и католичеством и было первым в серии полемических посланий Максима Грека, многие из которых направлены Ф. И. Карпову, который интересовался этими вопросами не только по долгу своей дипломатической службы (он участвовал в переговорах с западными послами по вопросу о присоединении к антитурецкой коалиции, а с ним были сопряжены и предложения о «соединении Церквей», о чем уже подробно говорилось ранее). Карпов был весьма любознательным человеком; подробнейшие разъяснения Максима Грека в его пространных полемических посланиях направлены знающему человеку, знакомому с вопросом и способному, в свою очередь, оценить эрудицию Максима. Вместе с тем это были послания, адресованные не только Карпову лично, но и предполагаемому потенциальному читателю, тоже интересующемуся вопросом. Неслучайно обращения к Федору Карпову постоянно перемежаются с обращениями к Николаю Булеву и к «латинянам» в целом, это полемика скорее с ними, чем с русскими читателями, которые были в большей степени «слушателями и зрителями», чем «хвалителями» (так разделял автор посланий категории своих читателей). В главе, посвященной пребыванию Максима Грека в Италии, были показаны и итальянские составляющие этой полемики. Можно предполагать, что автор мог иметь в виду и возможность распространения посланий в латинской среде.