человеческом положении. И это неверно. Это

клевета на жизнь и клевета на самую молитву.

Чтобы научиться молитве, надо прежде

всего сделаться солидарным со всей реальностью

человека, всей реальностью его судьбы и судьбы

всего мира: до конца принять ее на себя. В этом –

сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В

этом вся полнота того, что мы называем

предстательством. Обычно мы воспринимаем

молитвенное предстательство как вежливое

напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В

действительности же оно заключается в том, чтобы

сделать шаг, ставящий нас в самый центр

трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа,

Который сделался человеком раз и навсегда. Мы

должны сделать шаг, который поставит нас в центр

ситуации, откуда никогда больше мы не сможем

выйти; солидарность христианская, Христова

направлена одновременно к двум противоположным

полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек

и истинный Бог, до конца солидарен с человеком,

когда человек в своем грехе обращается к Богу, и

до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к

человеку. Эта двойная солидарность делает нас, в

каком-то смысле, чуждыми обоим лагерям и, в то же

время, едиными с обоими лагерями. В этом основа

положения христианина.

Вы скажете: “Что же делать?” Так вот,

молитва рождается из двух источников: либо это

наше восторженное изумление перед Богом и делами

Божиими: нашим ближним и окружающим нас миром,

несмотря на его тени; либо это чувство

трагичности – нашей и особенно чужой. Бердяев

сказал: “Когда я голоден, это явление физическое;

если голоден мой сосед, это явление

нравственное”. И вот трагичность, которая

предстает перед нами в каждое мгновение: мой

сосед всегда голоден; это не всегда голод по

хлебу, иногда это голод по человеческому жесту,

ласковому взгляду. Здесь-то и начинается молитва

– в этой отзывчивости на изумительное и на

трагичное. Пока есть эта отзывчивость, все легко: