Может ли еще молиться современный человек
человеческом положении. И это неверно. Это
клевета на жизнь и клевета на самую молитву.
Чтобы научиться молитве, надо прежде
всего сделаться солидарным со всей реальностью
человека, всей реальностью его судьбы и судьбы
всего мира: до конца принять ее на себя. В этом –
сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В
этом вся полнота того, что мы называем
предстательством. Обычно мы воспринимаем
молитвенное предстательство как вежливое
напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В
действительности же оно заключается в том, чтобы
сделать шаг, ставящий нас в самый центр
трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа,
Который сделался человеком раз и навсегда. Мы
должны сделать шаг, который поставит нас в центр
ситуации, откуда никогда больше мы не сможем
выйти; солидарность христианская, Христова
направлена одновременно к двум противоположным
полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек
и истинный Бог, до конца солидарен с человеком,
когда человек в своем грехе обращается к Богу, и
до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к
человеку. Эта двойная солидарность делает нас, в
каком-то смысле, чуждыми обоим лагерям и, в то же
время, едиными с обоими лагерями. В этом основа
положения христианина.
Вы скажете: “Что же делать?” Так вот,
молитва рождается из двух источников: либо это
наше восторженное изумление перед Богом и делами
Божиими: нашим ближним и окружающим нас миром,
несмотря на его тени; либо это чувство
трагичности – нашей и особенно чужой. Бердяев
сказал: “Когда я голоден, это явление физическое;
если голоден мой сосед, это явление
нравственное”. И вот трагичность, которая
предстает перед нами в каждое мгновение: мой
сосед всегда голоден; это не всегда голод по
хлебу, иногда это голод по человеческому жесту,
ласковому взгляду. Здесь-то и начинается молитва
– в этой отзывчивости на изумительное и на
трагичное. Пока есть эта отзывчивость, все легко: