мы знали, что Он есть: Он и так есть. Для меня проблема Бога в

следующем. Я не нуждаюсь в Нем, чтобы иметь мировоззрение. Я не нуждаюсь в

Боге, чтобы заполнить прорехи в моем мировоззрении. Я обнаружил, что Он есть, и

ничего не могу с этим поделать, так же как когда обнаруживал научные факты. Для

меня Он— факт, и потому Он имеет значение, Он играет роль, точно так же,

как когда обнаруживаешь существование какого-то человека: жизнь меняется по

сравнению с предыдущим моментом.

М.Ласки: Можно ли попросить вас уточнить кое-что. Я сейчас

выскажу спорное утверждение, но мне оно представляется веским. За последние

пятьсот лет, с тех пор как наука освободилась от пут Церкви, она резко

вырвалась вперед, так что теперь стало уже общим местом утверждение, что наше техническое,

научное знание обогнало наше нравственное развитие. С другой стороны, у Церкви

было две тысячи лет, чтобы развить нашу нравственность, если такова одна из

функций Церкви. Но вы сказали, что можно прийти к этому осознанию реальной

личности— как тут выразиться по-христиански?— к уважительному

признанию существования всякого человека. Это влечет за собой, мне кажется,

определенное отношение к человеку, которое является связующим звеном между

верой в Бога и нравственностью. Обязательно ли существует связь между верой в

Бога и нравственностью? Какова она? И поскольку Церковь за две тысячи лет как

будто не сделала нас лучше— я бы скорее сказала, что за последние две

тысячи лет светская мысль больше способствовала нашему совершенствованию,—

можно ли сказать, что Церковь исполнила свое предназначение? Иными словами,

насколько нравственность вытекает из веры в Бога? Почему Церковь не преуспела,

не сделала нас высоконравственными существами?

Митр.Антоний: Я совершенно уверен, что за верой в Бога должна

следовать нравственность, потому что, если мы считаем, что мир выстроен вокруг

какого-то числа великих принципов, это должно отразиться на нашем поведении.

М.Ласки: Каковы эти великие принципы?