Митр.Антоний: И вы думаете, что можно иметь убедительное

поэтическое доказательство, основанное ни на чем ином, как на галлюцинации, или

на фантазии, или на самообмане?

М.Ласки: Вы напрасно выражаетесь так… резко. Мне кажется, что

религия не существовала бы в любом известном нам обществе, если бы не отвечала

глубочайшей потребности человека, которую невозможно удовлетворить иным путем.

Вот, вы говорите «поэтический». В нашем мире после эпохи Возрождения поэзия

считается чем-то гораздо менее весомым, чем религия. Но я склонна считать

религию выражением чего-то, что невозможно выразить иным способом, чего-то, что

затрагивает все наше человеческое существо в наивысшем его развитии. Так что,

когда я говорю, что принимаю ее в качестве поэтического мифа, это не значит,

что я принижаю ее— на самом деле я с некоторой жадностью и завистью

смотрю, чему я могу от нее научиться и каким образом можно было бы, исключив ее

мифическую основу, продолжать развиваться и жить жизнью, которая была бы

продолжением мифа, а не разрывом с ним.

Митр.Антоний: Когда я думаю о поэзии, поскольку речь идет о

самовыражении человека, у меня всегда чувство, что она полна значимости,

смысла, потому что выражает присущим ей способом нечто настолько реальное, что

этот опыт только и может быть передан или разделен средствами поэзии. Но ее

убедительность, ее сила в том, что она коренится в реальности, человеческой

реальности.

М.Ласки: С этим я согласна. Только что у нас с вами едва не

возникло разногласие, но если вы говорите, что поэзия является выражением очень

глубокой человеческой реальности, я вполне согласна с вами. Разногласие

возникает, когда вы утверждаете, когда подразумеваете, что вне поэзии есть еще

что-то иное. На самом деле мне кажется, что предмет поэзии (возьмем теперь это

слово в буквальном смысле), то, что чаще всего составляет предмет

поэзии,— это именно создание глубоко эмоционального фона, который неким