приводите себя, вернее, как ваш величавый, прекрасный дух приводит это тело к

врачу и говорит: «Вот я, беспомощный, без надежды, в страхе. Я болен, я не

знаю, что мне делать, но ты— можешь спасти меня. Помоги, будь внимателен

к этому телу, отнесись к нему с благоговением, отнесись к этому телу

заботливо!» И как мы благодарны, когда врач, к которому мы пришли, относится к

телу с благоговением, целомудренно. Как мы бываем благодарны, когда

обнаруживаем, что врач, которому мы доверили свое тело, понимает, что такое

человеческое тело: что это не просто материальная оболочка для нашего

возвышенного духа, что тело— это и есть мы; и это настолько верно,

что, если нет этого тела,— где я?

Все это лежит в основе чисто человеческого отношения врача. Но существует

множество проблем, прямо связанных с медицинской этикой. Я хотел бы

остановиться на двух вопросах. Один из элементов клятвы Гиппократа, или старой

врачебной клятвы, гласит, что врач будет сохранять жизнь и облегчать страдания

больного. Практически вплоть до последней войны не возникало проблем

относительно пределов деятельности врача. Лишь после войны ситуация вышла

из-под контроля в том смысле, что сейчас мы располагаем лекарствами и овладели

хирургическими и иными приемами, позволяющими унимать страдание до ранее

недоступных пределов, успокаивать душевные муки и боль и продлевать жизнь. Так

вот: до какого предела мы вправе зайти в этом направлении? Позволительно ли и

возможно ли идти в этом направлении до бесконечности, или же есть критерии, которые

позволят нам (или заставят нас) войти в сотрудничество со страданием и смертью?

Я поясню слово «сотрудничество» одним примером.

Некоторые из вас, возможно, читали книгу Акселя Мунте, очень популярную в

тридцатые годы книгу о Сан-Микеле20.

Я читал ее давно и не могу вспомнить в деталях то, что хочу изложить вам, но

суть вот в чем. Когда автор был молодым студентом-медиком в парижском госпитале

Отель-Дьё (где и я начинал свое медицинское образование), сначала у него было