Одновременно я нашел духовника97,

и действительно «нашел», я его искал не больше, чем я искал Христа. Я пошел в

единственную нашу на всю Европу патриаршую церковь98— тогда, в 1931году, нас было

пятьдесят человек всего,— пришел к концу службы (долго искал церковь, она

была в подвальном помещении), мне встретился монах, священник, и меня поразило

в нем что-то. Знаете, есть присловье на Афоне, что нельзя бросить все на свете,

если не увидишь на лице хоть одного человека сияние вечной жизни. И вот он

поднимался из церкви, и я видел сияние вечной жизни. И я к нему подошел и

сказал: не знаю, кто вы, но вы согласны быть моим духовником? Я с ним связался

до самой его смерти, и он действительно был очень большим человеком: это

единственный человек, которого я встретил в жизни, в ком была такая мера

свободы— не произвола, а именно той евангельской свободы, царственной

свободы Евангелия. И он стал меня как-то обучать чему-то. Решив идти в

монашество, я стал готовиться к этому и делал все ошибки, какие только можно

сделать в этом смысле: постился до полусмерти, молился до того, что сводил всех

с ума дома, и так далее. Обыкновенно так и бывает, что все в доме делаются

святыми, как только кто-нибудь захочет карабкаться на небо, потому что все

должны терпеть, смиряться, все выносить от «подвижника». Помню, как-то я

молился у себя в комнате в самом возвышенном духовном настроении, и бабушка

отворила дверь и сказала: «Морковку чистить!» Я вскочил на ноги, сказал:

«Бабушка, ты разве не видишь, что я молился?» Она ответила: «Я думала, что

молиться— это значит быть в общении с Богом и учиться любить. Вот

морковка и нож».

Медицинский факультет я окончил к войне, в 1939году. На Усекновение

главы Иоанна Крестителя99 я

просил своего духовного отца принять мои монашеские обеты: постригать меня было

некогда, потому что оставалось пять дней до ухода в армию. Я произнес

монашеские обеты и отправился в армию, и там пять лет я учился чему-то;