Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в казарме я

сидел и читал, рядом со мной был огрызок карандаша, с одной стороны

подточенный, с другого конца подъеденный, и, действительно, соблазняться было

нечем; и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты

никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать, что это твой карандаш, ты

отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать. И (вам это, может быть,

покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение есть

своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот карандаш не

мой— и слава Богу! В течение нескольких часов я сидел перед этим

огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы дал, чтобы

иметь право сказать: это мой карандаш. Причем практически это был мой карандаш,

я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я почувствовал,

что не иметь— это одно, а быть свободным от предмета— совершенно

другое дело.

Еще одно наблюдение тех лет: что хвалят необязательно за дело и ругают тоже

необязательно по существу. В начале войны я был в военном госпитале, и меня

исключили из офицерского собрания. За что? За то, что мне досталась больничная

палата, в которой печка не действовала, и санитары отказались ее чистить; я

сбросил форму, вычистил печку и принес уголь. Мне за это товарищи устроили

скандал, что я «унижаю офицерское достоинство». Это пример ничем не

величественный, нелепый, и, конечно, я был прав, потому что гораздо важнее,

чтобы печка грела больничную палату, чем все эти погонные вопросы. А в других

случаях хвалили, может быть, а я знал, что хвалят совершенно напрасно.

Помню— коль уж до исповеди дошло,— когда я еще был маленьким

мальчуганом, меня пригласили в один дом, и нас несколько человек играли в мячик

в столовой, и этим мячиком мы разбили какую-то вазу. После чего мы притихли, и

нас, я помню, мамаша моего товарища хвалила за то, что мы были такие тихие, и

что мы так прекрасно себя вели, и что я был таким примерным гостем. Я потом