недели работал над его пальцем, а мой начальник смеялся надо мной, говорил:

«Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а ты возишься

три недели— для чего? Ведь война идет— а ты возишься с пальцем!» А

я отвечал: «Да, война идет, и потому я вожусь с его пальцем,

потому что это настолько значительно, война, самая война, что его палец играет

колоссальную роль, потому что война кончится, и он вернется в свой город с

пальцем или без пальца».

И вот этот контекст больших событий и очень мелких вещей и их соотношение

сыграли для меня большую роль— может быть, это покажется странно или

смешно, но вот что я нашел тогда в жизни, и свой масштаб в ней нашел тоже,

потому что выдающимся хирургом я никогда не был и больших операций не делал, а

вот это была жизнь и именно глубокая жизнь взаимных отношений.

Потом кончилась война и началась оккупация, я был во французском

Сопротивлении три года, потом снова в армии, а потом занимался медицинской

практикой до 1948года. В Сопротивлении я ничего не делал интересного; это

самая, можно сказать, позорная вещь в моей жизни, что я ни во время войны, ни

во время Сопротивления ничего никогда не сделал специально интересного

или специально героического. Когда меня демобилизовали, я решил вернуться в

Париж и вернулся отчасти законно, а отчасти незаконно. Законно в том отношении,

что я вернулся с бумагами, а незаконно потому, что я их сам написал. Было очень

забавно. Мама и бабушка эвакуировались в окрестности Лиможа, и когда меня

демобилизовали, я демобилизовался в лагерь РСХД в По— надо было куда-то

ехать. Я попал туда и стал разыскивать маму и бабушку, я знал, что они где-то

тут, до меня дошло письмо, которое они мне писали месяца за три до этого, оно

путешествовало по всем армейским инстанциям. И я их обнаружил в маленькой

деревне; мама была больна, бабушка была немолода, и я решил, что мы вернемся в

Париж и посмотрим, что там можно делать. Первой моей мыслью было перебраться во

France Libre100, но это